— Яан, а когда ты будешь капитаном, поплывешь к неграм?
— Можно бы и сходить разок в Африку, если будет такой груз.
— А в Китай?
— И в Китай можно.
До чего же велик мир! Китай, Африка и все прочее! Но солнце вроде и того больше. Вот была морока богу все это создавать, и не сразу он сотворил мир. В Библии, правда, сказано, что создал за шесть дней, на седьмой — отдыхал, вытянув руки-ноги, но один день для бога, должно быть, больше, чем миллион лет для нас на Земле.
— Яан, а бог не черный, как негры?
— Олух! Бог белый, и похож ли он на людей вообще,
кто знает.
— Это конечно. Он же везде, и притом невидимка. Но иной раз он все же показывается, можно увидеть.
— Наверное, показывается, но он все-таки белый, как мы с тобой.
— Откуда ты знаешь?
— Откуда?.. А ты откуда знаешь, что он как негр?
— А я и не знаю, так просто спрашиваю.
— О боге нельзя слишком много знать и говорить. Бог есть бог. Не произноси всуе имя божье...
Пауль понимает, что чересчур дал волю мыслям, и не обижается на брата за его упреки. Яан парень хороший, но его злит, когда кто-то, хотя бы и Пауль, скажет что-нибудь ему наперекор. Пауль пытается все умаслить и говорит:
— Ветер совсем ослаб, я помогу веслами.
— Помоги, еще успеем, пожалуй, до захода солнца в Лаурироог. А то придется в темноте идти.
Пауль старается изо всех сил. Лодка дергается с каждым взмахом весел, и парус на какое-то мгновенье опадает и полощется.
— Ветра нет, много ли толку от парусов? Опустим паруса и начнем грести,— говорит капитан.
Парни так и поступают, гребут вдвоем: Пауль меньшими веслами на носу, Яан большими на средней банке. Самая большая трудность еще впереди, и лодку стараются держать вразрез к волне.
Парни гребут дружно, разом. Молодые тела склоняются вперед; четыре весла, опускаясь в воду, дают им опору, и, когда они выпрямляются, лодка делает рывок, с брызгами разрезая воду. При очередном переборе весел с них каплют золотистые слезы — море оплакивает заходящее солнце.
Братья из Мяннику тянут весла медленно, но изо всех сил, как учил их старый Кульпер. Нужно завести весла как можно дальше, сжав при этом ноги, наклонив перед собой голову. И когда вытягиваешься, распрямляешь ноги — самое приятное мгновенье,— происходит толчок. И вот именно так, наваливаясь на весла не только руками, но всем телом, добиваешься большой скорости, да и гребцы при этом не так скоро выдыхаются, как если бы «перекапывали» воду силой одних рук.
Сейчас солнце в самом деле уже погружается в открытое море, по ту сторону мыса Пикасяаре и острова Линнусаар. Оно как бы набухло и необычно велико, нижний край
его диска уже в воде, а верхний, стыдливо рдеющий, нежно, как невесты, касается облачка. Потом начинает предупреждающе моргать глаз маяка Весилоо, словно желая дать знак облаку и солнцу, что в здешних местах при расставаниях не очень-то принято целоваться.
Но вот братья со своей лодкой в камышистом заливе острова Лаурисаар, где надеются утром взять большой улов.
В молчании споро идет работа, даром что спустились сумерки. Вот последний поводок с буйком, привязанным к перемету, уже в море. Песок же из ящика для снасти они вывалят на сухую землю, только не в море, иначе им надолго изменит рыбацкое счастье.
Лодка быстро вытянута на берег, не так чтобы совсем на сушу, но весьма высоко, чтобы братьям не опасаться, что она уплывет. Они берут из лодки провизию и теплую одежду, чтобы не простудиться. Идут к сараю, одиноко стоящему среди можжевельника. Вспугнутые ими две гаги, сидевшие на яйцах, взлетают, но вскоре возвращаются и садятся на гнезда.
Сарай недавно набит свежим сеном, и братьям приходится попыхтеть, прежде чем они вскарабкиваются под крышу и готовят себе постель. Они развязывают мешок с провизией и едят, по-дружески деля друг с другом хлеб и копченую рыбу и поочередно прикладываясь к бутылке с молоком, совещаясь при этом, где будет больший улов — у мыса Какру или на Лаурирооге.
Комары еще не добрались до них, и братья в хорошем настроении. В слуховое окно видно дерево, как бы зовущее куда-то, величественное, и каждые четыре секунды проблескивает огонь маяка.
Вот кончилось молоко в бутылке, но парни уже насытились. Оставшуюся рыбу и хлеб они заворачивают на утро. Пауль кладет провизию в мешок, а Яан расправляет постель. Братья, зарывая ноги в сено и накрываясь одеждой, ложатся спать. На западе, далеко в открытом море, еще мерцает в вышине гаснущая звезда.
Веки отяжелели, но мальчишки никак не могут забыть молитву, что твердила мать: «Боже милостивый, избавь нас этой ночью от всяческого зла».
Едва Яан успевает мысленно произнести это, как в его ушах затихает мерный шум волн, накатывающихся на рифы. У Пауля мелькает в голове, что под словом «нас» подразумевается и мать, и — Тони? Мать он сейчас же вводит
в это «нас», но с именем Тони наваливается на него не терпящий промедления вопрос.
— Яан, Яа-ан!
Яан и ухом не ведет.
Пауль трясет брата, пока тот не начинает что-то бормотать.
— Яан, слушай, Яан, как ты думаешь, у бога тоже есть жена?
— Да, есть у него. Чего ты трепыхаешься, спи!
«Чего ты трепыхаешься...» Вот Яан не трепыхался ни во сне, ни наяву. С самого детства Яан был само спокойствие по сравнению с ним. Он же, Пауль, «заводился» от своих мыслей и вопросов еще тогда, когда никаких особых забот они ему не доставляли. И все же они с Яаном — дети одних родителей. Никто никогда не слышал, чтобы Лээна из Мяннику, до того как сошлась с Михкелем или стала его женой, гуляла с кем-то еще. Невозможно было даже тревожить память матери подобными сомнениями. Они с Яаном были с самого детства разными по характеру, по нраву. И когда на Яана навалилась тяжкая забота, он и это воспринял спокойно. Но если бы Яан был жив и ждал бы здесь, вместо него, Пауля, автобус, небось тоже думал бы о прошлом, о прекрасном детстве, ибо когда пал жребий идти в Ватку, он уже не смог бы столь не мрачно и радостно оглядываться на свое детство. У людей, выброшенных из жизни, думы совсем иного цвета, нежели у тех, кто считает, что он еще живет. Но Яан вспоминал бы обо всем спокойно, без излишних подробностей, не льнул бы к каждому зигзагу памяти; Яан, возможно, даже рассуждал бы сейчас, как быть, если жребий идти в Ватку в самом деле должен пасть на кого-то из них.
До прихода автобуса оставался еще час и две минуты.
Осенью братья снова отправились со своими свертками и мешками через залив на Сааремаа, в начальную школу Хары.
Мать стоит на берегу и машет вслед удаляющейся лодке. Она стоит, маленькая и коренастая, жесткие руки труженицы как бы молитвенно сложены повыше пояса. Во взгляде и во всем ее облике лишь одна мысль, единственная просьба к богу — чтобы он берег и защищал ее детей от всяческого зла и напастей.
Так же, в думах о боге, и братья в уплывающей лодке. Яан — мужественней: если поможет он себе сам, поможет ему и бог; Пауль чувствует себя более благоговейно — больше полагается на бога, следуя наказам матери. Что бог ни делает, все к лучшему, как повторяла мать, когда получала весть от отца, каждый раз вставляя это в любой разговор. Лодка скользит легко, весело, и веселее становится на душе у ребят, а мать еще долго утирает глаза краешком платка, прежде чем уходит домой. А там, в пустом доме, упадет она на колени, молясь о том, чтобы сыновья были разумны, чтобы ей самой бог дал здоровья и силы долго работать и заботиться о двоих сынах своих. И пока она молится, в глазах ее появляется блеск — признак уверенности и воли; этого братья всегда боялись.
Ощутив опору в молитве, мать дает с собой сыновьям узлы с припасами на зиму. Небось это не какая-нибудь господская еда, но разве мужчина окрепнет от сластей?
И когда лед уже выдерживает человека и можно проехать на остров в санях, мать каждую субботу привозит парней домой — топит для них баню.
На Харе они квартируют у звонаря Прийта и его сожительницы, рябой Маали. Маали и Прийт не сочетались браком перед алтарем, как того требует ремесло звонаря, не спешат и теперь: законный муж Маали, городской гробовщик, из упрямства не дает ей развода. Да и сам Прийт не без грехов, но какой-то заработок и доброе отношение пастора вынуждают его дергать веревки колоколов.
Летом оба брата снова дома.
Яан, окончивший весной шесть классов, хотел попасть юнгой на какой-нибудь корабль Гульдена, но его сочли слишком молодым, несмотря на рост и мускулы. Но зато сейчас споро идет работа на их хуторке, так что и этим летом братьям хватит времени на рыбную ловлю. Они заработают в море деньги на костюм для конфирмации Яану, Паулю на ботинки, матери на ткань для блузки и шелковый праздничный платок. Да разве можно так сразу и пустить в оборот все кроны.
Это и было тем последним прекрасным летом, последним годом, когда мать жила еще дома.
До прибытия автобуса осталось сорок пять минут.
Ему уже не о чем было думать, все лучшие воспоминания были просеяны памятью. Но в конце концов ему дол
жно хватить смелости взглянуть прямо в глаза тому, что угрожает вот-вот прийти.
Еще зимой, на рождество, мать жаловалась на то, что кое-где на ногах она перестала ощущать боль, и просила сыновей в бане попарить ей ноги веником. Сыновья, конечно, сделали, как просила мать, и не заметили ничего особенного.
Старуха Лыука, которую мать позвала подлечить себя, считала, что это, должно быть, нервная ломота, ревматизм, когда икры немеют. Поближе к весне, то ли от врачеваний Лыуки, то ли сама собой, немота уменьшилась, и, работая на поле и на дворе, шагая за плугом, мать не сетовала уже на больные ноги.
В разгар сенокоса на ногах матери выступили странные пятна; эти места опять онемели и припухли. Два вечера мать смазывала ноги мазью, сваренной старухой Лыукой, но все больше и больше одолевала ее забота, и однажды утром, в самую страдную пору сенокоса, она оставила сыновей на лугу, подоила коров и поплыла в лодке через залив, в Хару, к врачу.
Врач долго осматривал ее, но ничего определенного не сказал, написал письмо и велел отвезти его заведующему колонией прокаженных в Ватку.
Услышав от врача такое распоряжение и держа письмо в руках, мать увидела все в черном свете. Она ни о чем не спросила, она не хотела еще раз слышать из уст этого врача название страшной болезни и попыталась поскорее выбраться из его дома. Чуть ли не бегом мать поторопилась в Ватку, куда было от Хары добрых два часа ходьбы.
Она была как в угаре, вначале не могла ни о чем думать, лишь пыталась сохранить искорку надежды, что теплилась в душе: может, все-таки это другая болезнь...
Выйдя на лесную дорогу, где никого не было видно, она упала на колени, потупила взор и стала молиться богу, дабы он отвел от нее и от ее детей чашу испытаний. Она в то же время разглядывала свои пятна и, вонзив в них ногти, почувствовала слабую боль. И снова ожила в ней робкая искорка надежды. Ведь в самом деле никто в роду Михкеля и в ее собственном никогда не болел этой страшной болезнью, и она не знает ни одного человека, от которого могла бы заразиться.
Добравшись до Ватку, она направилась прямо в дом врача — она знает эту колонию, ходила сюда раньше, чтобы продать немножко сливочного масла.
Рослый, с дружелюбным взглядом, заведующий колонией уже знал от своего коллеги по телефону, что придет женщина из Весилоо, и, ничего не спросив, взял письмо. Вместе с фельдшером Мягаром они осматривают пятна на ногах матери, испытывают иглой их чувствительность, разглядывают другие пятна на теле, на лице — у старого фельдшера опыт нескольких десятков лет. Наконец врач чуть слышно говорит на непонятном для больной языке: «лепр а».
«Лепра... значит, не...» — снова мелькает у матери, как бы стоящей перед пропастью, искорка надежды.
— И лепру можно одолеть, если с самого начала...
— Значит, это не... проказа?
Врач молчит, старый фельдшер смотрит в сторону.
И мать догадывается, что ее лишь пытаются утешить иностранным словом, и в этот миг Лээна из Мяннику осознает величину беды, в которую попала она и ее дети.
— Господи! У меня же дети!.. Я одинокая, вдова, и у меня дети!
И она стоит посреди кабинета врача, невысокая, коренастая поморка, жесткие от ежедневного труда руки вытянуты, как рычаги, глаза неподвижны, одутловатое лицо в слезах.
Беспомощно следит за каждым ее движением врач, приехавший в Ватку всего два месяца назад и еще не привыкший видеть такое отчаяние. Он пытается утешить женщину, пытается убедить ее, что болезнь в начальной стадии и излечима. Но сам он знает: медицина все еще бессильна перед этим заболеванием. Лишь в единичных случаях больной поправляется и его выпускают за ворота лепрозория, домой. Чудеса возможны, но их нельзя отнести за счет углекислого снега профессора Пальдрокка и препаратов золота, которыми лечат здесь, в Ватку, прокаженных. Их действие на больных временное и внешнее. Они скорее для «косметики» больного, как сказал старый практик фельдшер Мягар о лекарствах знаменитого профессора. Но это вовсе не значит, что в будущем, у)же в ближайшем будущем не будет найдено исцеляющее /лекарство. В этом убежден он, молодой врач, и он хочет способствовать тому и даже сам открыть лекарство. Но сейчас он пытается утешить женщину словами, в которые не верит сам, пытается убедить ее, что она исцелится. Он обещает даже отпустить ее ненадолго домой, чтобы она устроила свои дела.
Мать уже не слышит его слов, а тем более не догадывается, о чем думает доктор Хирве. Она знает лишь одно — она прокаженная, двое ее сыновей теперь дети прокаженной. Хотя болезнь не прицепилась к ним, хотя их не везут в Ватку, их все равно со страхом будет обходить любой человек. И она знает, слышала это еще в детстве от родителей, училась тому и в школе, и на конфирмации, читала в Библии — только Иисус, сын божий, способен воскресить умершего, как воскресил дочь Иаира, и исцелить прокаженного.
Врач выводит ее во двор, по-прежнему Твердя, что она еще может побывать дома, но для ушей матери слова его как невнятный гул. В мыслях у нее одно — кто поможет ей и ее сыновьям: Иисус Христос, сын божий? Во дворе она падает в отчаянии на колени и произносит, стеная, лишь одно слово: «Господи! Господи! Господи!»
Идущие с сенокоса больные останавливаются за оградой и слушают, держа на плечах грабли, и у некоторых набегают на глаза слезы — не столько из жалости к новой больной, сколько к самим себе.
Врач велит им идти. И они уходят, с хмурыми и строгими лицами, разговаривая о том, кто и откуда эта больная.
Фельдшер тоже пытается убедить больную, что она может побывать дома. Но Лээна в своем отчаянии не слышит и его. Все проплывает перед ее глазами, как в безбрежном, бесконечном болоте, которое затягивает сырой, пронизывающий, обволакивающий душу туман. В этом тумане виднеются головы двух ее сыновей, но вскоре и они тонут в холодной трясине. На дне его барахтается она сама.
И где-то высоко-высоко — Иисус. Она не видит его, туман застит взор. Но она догадывается — он там. Мать не понимает, почему Иисус не слышит ее, и она всё громче зовет его. Но ничто не отзывается ей — только холодное болото и гнетущий, все обволакивающий туман.
И она взывает изо всех сил, чтобы слышали ее все больные в Ватку, и столетний лес стенает кругом в ответ:
— Господи!
Она обессилена.
Она ждет.
Ведь до сих пор бог почти всегда слышал ее молитвы. Она смотрит ввысь.
Но не является из тумана могучая длань и бог не подает ей никакого знака.
Гляди, там ее дети, Яан и Пауль. Она хотела бы попри- читать еще, пожаловаться Ему, но у нее не осталось сил. Она, обычно такая спокойная, беззвучно оплакавшая смерть мужа, ничего не произнесшая, только омочившая слезами подушку, она, поморка, не может понять, где она и что происходит вокруг нее. Она ощущает, что тонет. Не в море, а на болоте. Затхлая болотная вода подступает к горлу и душит ее; обессиленная, она увязает все глубже.
Несмотря на запреты врача и фельдшера, прочие больные не уходят в свои помещения, они долго стоят возле матери, многие тоже громко плачут. Они сами знают, что каждое подобное волнение во вред здоровью, но не могут уйти.
Фельдшер подзывает двух не тяжело больных женщин и посылает их отвести мать в ее палату и устроить ее на кровати.
И, в бреду о своих сыновьях и о господе, Лээна попадает в большую женскую палату и в беспамятстве лежит на кровати.
Уже к вечеру того же дня, как лесной пожар в засуху, по Весилоо разносится страшная весть: Лээна из Мяннику заболела проказой и попала в Ватку. Будто смерч проносится над островом. И само собой всплывает в памяти стариков, как пятьдесят с лишним лет назад отсюда, из Весилоо, с бобыльского хутора Нээме были увезены куда-то далеко, в больницу прокаженных возле Чудского озера, мужчина и женщина. В Ватку тогда еще не было колонии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14