..
У кого есть уши, да услышат...
Вначале стремление перебраться с хоров, от органа на кафедру и к алтарю кажется такой неосуществимой меч
той, что он обуздывает себя, не дает себе воли и думать об этом. Но вот он уже копит деньги на университет, ест только то, что ловит в море и собирает на жалких полях в Мяннйку. И когда какой-нибудь прихожанин сует ему монеты за игру на органе во время похорон, Пауль с благодарностью принимает. И уже изучает он сам, без учителя, латинский язык, который, несомненно, пригодится на богословском факультете, но который педагогам не преподавали.
Но неужели он ничего не усвоил от своей беготни из-за места школьного учителя? Разве не может случиться то же самое после окончания богословского факультета? И школа, и университет, правда, дают свидетельство об окончании, аттестат, но как волостной сбор не признал учительского аттестата, так и приход может не признать университетского свидетельства. На кафедру пастора проходит, пожалуй, тот, у кого нет такого пятна, которое не может смыть никакое высшее образование... Сейчас у него низкооплачиваемое, но уютное место органиста, лучше уж ему совершенствовать свое мастерство, играть на органе; скорее надо думать о консерватории, чем об университете. Органист в Тарту или в Таллине при каком-нибудь приходе, пожалуй, зарабатывает больше, чем пастор в Харе... Зачем стремиться попасть за кафедру, если люди не хотят, чтобы ты был здесь? Зачем пытаться взлететь выше, чем могут нести тебя твои крылья?..
Нет, крылья его выдержат, он в них уверен, как-нибудь он сумеет окончить университет, но не уверен Пауль ни в одном приходе, не уверен, что его выберут пастырем душ...
И все же он день за днем зубрит латынь, и, чтобы не давать воли искушению, не покупать новую рубашку, а то и костюм, зимою он месяц за месяцем копит деньги и весной кладет эту малость на хранение в банк.
После праздника воскресения, когда старый пастор Танг хвалит его за игру на органе, он исповедуется пастырю в своих сомнениях и мечтах. И удивительным образом старый пастор, хоронивший в Ватку его мать, не разделяет его сомнений... Да, но и директор гимназии Соосаар не сомневался, когда подбивал его поступить в гимназию.
— Мое слово в приходе значит больше, чем Соосаара в волости,— говорит старый седовласый пастор, который вот уже двадцать лет служит здесь в приходе.
— А вы сами?
— Испытательный срок — год — вы проведете здесь, при мне. А потом останетесь вместо меня. Если бог даровал мне еще жить здесь, на этом свете, я буду путешествовать. Моя дочь и внучка живут в Австралии. Перед закатом своего солнца я хочу увидеть их.
— Вы говорите так, будто у меня уже университет позади. Я не знаю, выдержу ли я. Расходы очень большие.
— Кто поможет себе, тому поможет и бог, кто не помогает ни себе, ни ближним своим, от того бог отвернет свой лик. Я следил за вами, молодой человек. Вы еще незрелое семя на горе господней. В вас еще много гордыни, но я все же верю, что после тяжелой болезни матери вашей господь выбрал именно вас вспахивать свои здешние поморские поля. Вы еще не совсем тверды в вере своей, и господь посылает вам испытания, как послал он их. Иову, и я верю: сам господь послал мне эту веру, что именно вы будете тем, кто после меня возьмет в свои руки посох пастырский в этом приходе.
— Но я никогда вам не говорил, что хочу поступить на богословский факультет...
— Значит, разговор только о том, с помощью чего человек сможет принять решение? Вы учите латинский язык, вы спрашиваете у меня книги об Амброзиусе и Августине — зачем они нужны вам на хорах? Вы стремитесь стать за кафедру. В наше время, когда многие юноши, особенно в городах, бросают веру своих родителей, богу очень угодно, когда один серьезный молодой человек посвящает свои самые лучшие годы изучению слова божия в университете и укрепляет себя в вере. И если вам в Тарту не будет хватать хлеба насущного, я считаю, здешний приход не забудет вас.
Ободренный доброжелательством седовласого пастора, его теплым словом, Пауль в последние дни того же июля пишет заявление в университет. Как раз когда он только что опустил письмо в почтовый ящик, ему встречается на улице врач местного отделения, останавливает его и говорит, чтобы утром он зашел в амбулаторию. Он, врач, послезавтра уезжает в отпуск, и будет хорошо, если он успеет закончить свои дела.
От этих «дел» все и начинается. У него на запястье маленькое, едва с центовую монету, темное пятно. Врач рассматривает пятно, уколами пробует чувствительность кожи. Считает, что он, Пауль, здоров, прощается за руку, и на том все остается в прежнем порядке до следующего приема, через год или полгода. Но через двадцать минут
врач сам разыскивает его у звонаря Прийта. Врач звонил в Ватку тамошнему врачу, и тот считает, что было бы все же лучше взять пробу на биопсию. Наверняка он здоров, в этом не должно быть никакого сомнения, но у врачей тоже есть свои правила и обязанности, которые они должны выполнять.
Он идет в Ватку той самой дорогой, что ходила мать. Мать там и осталась, она теперь превратилась, пожалуй, в прах — на склоне горы, на кладбище прокаженных. У сына возьмут пробу на биопсию и пошлют ее в таллинскую лабораторию для гистологического анализа. Почему, почему же, если они твердят, что он здоров?!
Пришло новое предписание — все подвергать гистологическому анализу, не довольствоваться одним диагнозом, который ставит при осмотре врач. Но он здоров, утешает его, наверняка здоров, пусть он со спокойным сердцем идет домой, за свой орган. Кто был его учителем музыки в гимназии? За несколько лет учащиеся научились так играть, что вся церковь рокочет...
Не рокочет церковь в воскресенье, потому что в пятницу он ходил в Ватку давать пробу на биопсию. Сопровождение, слышавшееся с хоров, было робким, как бы обессилевшим в это воскресенье. Во вторник хоронили двухлетнего малыша, которого задушила ангина. И тут в звуках органа, с хоров, слышалось такое отчаяние, что отец с матерью, смертельно бледные, безутешно заплакали у гроба малютки. Ответ на анализ не пришел ни сегодня, ни завтра — что же остается делать хору в воскресенье, как не петь «Восславь же господа, Царя всемогущего!».
Точно в полседьмого автобус проехал мимо домишка звонаря Прийта. Еще четверть часа, пока рассортируют почту и письма положат в почтовые ящики. Пауль был до того измучен страхом и мыслями, что последние пятнадцать минут валялся недвижимый в каком-то трансе. Судьба, казалось, избрала его своей жертвой и наблюдает за ним, не отводя глаз, как огромный зверь.
Он встал, надел плащ и пошел. Он шел прямо, ступая медленно, размеренными шагами, и все же Маали, которая смотрела ему вслед, казалось, что квартирант, человек непьющий и не лунатик, шел странно, как марионетка, чьи ноги и руки двигаются против его желания, по чьей-то чужой воле — того, кто дергает за веревку. Таким же вернулся квартирант через несколько минут домой.
— Что с тобой, Пауль?—спросила Маали.— Ты уже сколько дней ходишь, будто носишь тяжкую ношу на плечах. Будто во сне.
Квартирант не ответил. Когда он снова — в пальто и с церковным ключом в руке — вошел в кухню, выглядел уже совсем иначе, это сразу бросалось в глаза.
— Пошли, Маали, воздух в мехи нагонять!— сказал Пауль.
— Зачем? Поздний вечер. Ни крестин, ни похорон.
— Почему же только крестины и похороны? Иногда человек и просто регистры продуть хочет.
Маали пошла, и Пауль Лайд «продул регистры» так, что пустая церковь рокотала вовсю, и этот рокот через открытые двери был слышен во всем Харе, и ветер, мало-помалу обратившийся в свежий шторм, отнес его на дальние опушки, где он слился с шумом прибоя.
«Восславь же господа, Царя всемогущего!»
Рядом с нотами на странице Пунчелли лежало письмо доктора Вахтрика:
«Биопсия отрицательная. Вы здоровы. Доктор Вахтрик».
Пауль Лайд стоит за кафедрой, высоко над толпой поющих прихожан, среди жаркого сияния свечей.
Тесная, с высокими сводами церковь выстроена из еловых стволов. Народу набилось в церковь очень много. На хорах, внизу и перед алтарем все люди и люди.
Кистер — теперь в хараском приходе кистер снова на полной ставке — оканчивает хоральную прелюдию, орган замолкает с тихим шипеньем. Но это как бы для разгона, ибо вскоре зарокочет первый аккорд рождественского хорала, загудит, как водопад полноводной реки, сразу же заполнив церковь мощными, торжественными раскатами.
Многоустая толпа народа сливается с органом.
Все подпевают органу, все — дети, седые старики и молодые, мужчины и женщины, рыбаки, моряки, вернувшиеся к празднику домой из дальних морей, хозяева, бедняки и ремесленники, что пришли сюда из далекого залесья, с пустошей и с полуостровов,— перебрались через скованный льдом залив из Весилоо, пришли из самого города и его предместья.
Здесь, под высокими сводами церкви, голоса сливаются при звуке органа воедино, и весь приход — с едиными мыслями и чувствами, в одном благоговении...
И многие часто поднимают глаза от молитвенников и смотрят поверх голов на молодого пастора, на сына покойной вдовы из Мяннйку, умершей от проказы.
Вот это пастор! Как он толкует слово божие, читает проповедь и говорит! А свое жалованье раздает бедным, больным и попавшим в беду.
Когда пастор Лайд уже ждет окончания пения, к нему устремляются две пары глаз.
В этих взорах любовь, но одна пара глаз зеленая, радостная, горящая и волевая, а другая — голубая и покорно-нежная.
Празднующая рождество на Весилоо, а вообще-то работающая в городе, в отцовской корабельной конторе экономистом, барышня Гульден сидит между отцом и матерью. Она блондинка, с тонкими чертами лица и нежно- золотистыми волосами; пряди их спадают из-под шляпки на виски.
Как она любит этого парня, этого холостяка, что стоит там, за кафедрой!
Но она и боится его немного, и это делает для нее пастора еще привлекательнее.
Почему этот человек избегает ее?.. Он избегает всего...
Однако же она слышала кое-что от сводной сестры Пауля, от швеи Лиды. Разве что...
И в глазах Тони вдруг мелькает едва заметный злой огонек. Эта девка!
Значит, Пауль просто глуп!
Тони оглядывается.
Поискав немного, ее взгляд останавливается на стоящих посреди церкви и поющих людях из Весилоо, узнает верзилу Лаэса из Нээме, а рядом с ним — она, его дочь, эта Лида, швея.
И она поет, но, как видно, рассеянно, глаза ее устремлены к пастору.
Тони узнает эту девчонку! Да, она не безобразна, но невежественна и глупа! Пожалуй, на три-четыре года моложе ее, Тони...
А она, 'Тони, уже начинает стареть — двадцать шесть.
Но она же с высшим образованием, богата и наверняка красивее, чем та...
Госпожа Гульден замечает беспокойство дочери и шепчет ей на ухо:
— Что, Лайд красивый пастор?
— Да, но что это меняет?
— Мы можем позвать его в гости. Вы же однокашники...
Мощный хорал рокочет и вокруг Лиды, но она не слышит слов песни и мечтает.
Пауль, да, это Пауль... но он забрался слишком высоко и стал недосягаем для Лиды — разве что мечтать о нем...
И она, Лида, не может с ним... Она с ним училась, но... ученье давалось ей нелегко... ей лучше просто работать.
Она, правда, писала сочинения и посылала их Паулю... Но в них было все только о любви, и Пауль не остался ими доволен. Вернул одно ей обратно, написав сверху:
«Любовное письмо! Я надеюсь получить от тебя что-то посерьезнее. Любовное письмо, возможно, будет лишь в придачу!»
Какое серьезное сочинение пришлось ей написать... Она же только и думала, что о Пауле!
Когда Пауль в летние каникулы приехал домой, он уже не поцеловал ее, сказав, что поцелует лишь тогда, когда она будет лучше учиться. В страхе потерять Пауля Лида на следующую зиму училась старательней, но ее письма были все же слишком ребячливыми и детскими... И тут написал ей сам Пауль.
Пусть Лида выходит замуж — сам Пауль не собирается так скоро жениться. Ему будто бы остается лишь труд и бог.
Это был, конечно, страшный удар для Лиды, но она вынесла его.
Однако все другие парни казались ей рядом с Паулем жалкими и невежественными, и хотя иные из них сближались с ней, они были чересчур напористыми и грубыми, и она отдалялась ото всех.
Все же она не могла забыть Пауля. Разве что если он был бы где-то далеко или уже женился на ком-то. Но он же пастор тут, в Харе! И год испытания Пауль провёл в Харе, а когда старый Танг уехал в Австралию, Пауля выбрали постоянным пастором.
Лида не слушала только две-три проповеди Пауля, в те воскресенья, когда из-за шторма никто не мог пробраться из Весилоо в Хару.
Пауль не был заносчив. Он бывал на Весилоо, даже посадил дома, в Мяннику, для защиты от ветра ели и собирался вскоре посадить яблони. Он смущался, когда отец и мать Лиды величали его господином и хотел, чтобы
между ними — им самим и Лидой — были прежние, сестрин братские отношения, как в детстве.
Лида пробовала так и держаться, но в ней подспудно, как подземная река, пробивалось и рвалось наружу большое чувство. Она не пыталась его скрывать не только от Пауля, но и ото всех, притворяться было трудно.
Когда порой Пауль бывал у них на Нээме, Лида готова была обнять его и целовать, как тогда, когда Пауль был еще студентом и летом работал на Весилоо, дома.
Как она мечтала иногда, чтобы Пауль был простым рыбаком. Но она не знала, любила ли бы она его тогда или нет. Если он был бы таким серьезным и хорошим, как сейчас, хотя и не таким славным... Ловил бы рыбу и работал бы, как все деревенские, и они смогли бы жить... Ели вокруг дома... яблони... маленькие дети...
Но теперь на Пауле талар пастора, церковь битком набита людьми, кругом жаркое сиянье свечей. И здесь, внизу, рядом с нею только отец, брат Оскар и впереди мать.
И мощное пенье звучит под высокими сводами церкви.
Поют последний псалом. Пастор Лайд возводит вверх разгоряченный молитвой взгляд, потом смиренно склоняется, чуть ли не касаясь лбом доски кафедры, и молящиеся видят только темные его волосы.
Пастор молится, и только после молитвы он чувствует, что готов произнести вечернюю рождественскую проповедь.
И когда он встает и смотрит поверх людских голов, перед его духовным взором рисуется в подробностях давно известная легенда. Ему и самому нравится этот красивый идиллический рассказ о младенце Иисусе, о Марии и Иосифе, о яслях, «ибо у них не было иного места в доме».
Хорал затихает. Сквозь эхо умолкающих звуков слышно, как люди захлопывают молитвенники, покашливают и сморкаются. Затем в церкви становится тихо, совсем тихо. Люди поднимают глаза, полные ожидания, и смотрят на кафедру.
Пастор ощущает вокруг себя как бы волны счастья и покоя. Сиянье свечей словно источает вокруг него улыбку.
Он берет большую книгу и спокойным голосом начинает читать рождественское евангелие, и звуки его голоса долетают до самых отдаленных уголков церкви.
«И случилось так, что слово его было о цезаре Августе, что весь мир земной должен дать окрестить себя...»
Когда он дошел до восточных владык, голос его зазвучал громко, а когда он стал читать о воинстве небесном, прихожане почти наяву увидели стаю ангелов, что трубят в свои трубы и возносят хвалу господу.
Он откладывает книгу в сторону, и перед его взором вновь предстает прочитанное. Он говорит просто, ясно, все то, что видит перед собой. И ему под силу изобразить людям в красках яркую картину; нарисовать им восточную природу, дремлющую в объятьях сна; старых пастухов с посохами, стерегущих стада на холмах под звездным сводом; Марию и Иосифа, которые, словно птицы, ищут себе пристанища, и прекрасного младенца Иисуса со странной улыбкой на устах.
Покой и радость нисходят на души слушателей, врачуя и смягчая раны, нанесенные будничной жизнью и тяжким трудом.
Сразу же после богослужения Пауль Лайд торопливо выходит из церкви, чтобы отыскать кого-нибудь из Нээме и сообщить им, что завтра он собирается к ним в гости.
Он без труда находит дядюшку и матушку Нээме, Лиду, Оскара и Сасся, желает им и другим знакомым добрых праздников, пожимает руки, поздравляет с мягкой погодой и установившейся санной дорогой и принимает благодарность за хорошую проповедь и за все прочее.
Лошади из Весилоо стоят у коновязи перед бывшей конюшней пастората.
Течет с церковного двора толпа прихожан, гомоня и восклицая, освещаемая в сумерках фонарями и карманными фонариками; широкой рекой льется в ярко освещенный центр городка — встретиться с родственниками, с друзьями, со знакомыми, с милыми своими, купить в лавках подарки на рождество.
Но недолго длится это нашествие на городок, вот уже проносятся с бубенцами под дугой, разъезжаясь, прихожане,— каждый своей дорогой — вкушать рождественские дары.
Пауль Лайд все еще в пасторском таларе, разговаривает с группой людей из Весилоо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
У кого есть уши, да услышат...
Вначале стремление перебраться с хоров, от органа на кафедру и к алтарю кажется такой неосуществимой меч
той, что он обуздывает себя, не дает себе воли и думать об этом. Но вот он уже копит деньги на университет, ест только то, что ловит в море и собирает на жалких полях в Мяннйку. И когда какой-нибудь прихожанин сует ему монеты за игру на органе во время похорон, Пауль с благодарностью принимает. И уже изучает он сам, без учителя, латинский язык, который, несомненно, пригодится на богословском факультете, но который педагогам не преподавали.
Но неужели он ничего не усвоил от своей беготни из-за места школьного учителя? Разве не может случиться то же самое после окончания богословского факультета? И школа, и университет, правда, дают свидетельство об окончании, аттестат, но как волостной сбор не признал учительского аттестата, так и приход может не признать университетского свидетельства. На кафедру пастора проходит, пожалуй, тот, у кого нет такого пятна, которое не может смыть никакое высшее образование... Сейчас у него низкооплачиваемое, но уютное место органиста, лучше уж ему совершенствовать свое мастерство, играть на органе; скорее надо думать о консерватории, чем об университете. Органист в Тарту или в Таллине при каком-нибудь приходе, пожалуй, зарабатывает больше, чем пастор в Харе... Зачем стремиться попасть за кафедру, если люди не хотят, чтобы ты был здесь? Зачем пытаться взлететь выше, чем могут нести тебя твои крылья?..
Нет, крылья его выдержат, он в них уверен, как-нибудь он сумеет окончить университет, но не уверен Пауль ни в одном приходе, не уверен, что его выберут пастырем душ...
И все же он день за днем зубрит латынь, и, чтобы не давать воли искушению, не покупать новую рубашку, а то и костюм, зимою он месяц за месяцем копит деньги и весной кладет эту малость на хранение в банк.
После праздника воскресения, когда старый пастор Танг хвалит его за игру на органе, он исповедуется пастырю в своих сомнениях и мечтах. И удивительным образом старый пастор, хоронивший в Ватку его мать, не разделяет его сомнений... Да, но и директор гимназии Соосаар не сомневался, когда подбивал его поступить в гимназию.
— Мое слово в приходе значит больше, чем Соосаара в волости,— говорит старый седовласый пастор, который вот уже двадцать лет служит здесь в приходе.
— А вы сами?
— Испытательный срок — год — вы проведете здесь, при мне. А потом останетесь вместо меня. Если бог даровал мне еще жить здесь, на этом свете, я буду путешествовать. Моя дочь и внучка живут в Австралии. Перед закатом своего солнца я хочу увидеть их.
— Вы говорите так, будто у меня уже университет позади. Я не знаю, выдержу ли я. Расходы очень большие.
— Кто поможет себе, тому поможет и бог, кто не помогает ни себе, ни ближним своим, от того бог отвернет свой лик. Я следил за вами, молодой человек. Вы еще незрелое семя на горе господней. В вас еще много гордыни, но я все же верю, что после тяжелой болезни матери вашей господь выбрал именно вас вспахивать свои здешние поморские поля. Вы еще не совсем тверды в вере своей, и господь посылает вам испытания, как послал он их. Иову, и я верю: сам господь послал мне эту веру, что именно вы будете тем, кто после меня возьмет в свои руки посох пастырский в этом приходе.
— Но я никогда вам не говорил, что хочу поступить на богословский факультет...
— Значит, разговор только о том, с помощью чего человек сможет принять решение? Вы учите латинский язык, вы спрашиваете у меня книги об Амброзиусе и Августине — зачем они нужны вам на хорах? Вы стремитесь стать за кафедру. В наше время, когда многие юноши, особенно в городах, бросают веру своих родителей, богу очень угодно, когда один серьезный молодой человек посвящает свои самые лучшие годы изучению слова божия в университете и укрепляет себя в вере. И если вам в Тарту не будет хватать хлеба насущного, я считаю, здешний приход не забудет вас.
Ободренный доброжелательством седовласого пастора, его теплым словом, Пауль в последние дни того же июля пишет заявление в университет. Как раз когда он только что опустил письмо в почтовый ящик, ему встречается на улице врач местного отделения, останавливает его и говорит, чтобы утром он зашел в амбулаторию. Он, врач, послезавтра уезжает в отпуск, и будет хорошо, если он успеет закончить свои дела.
От этих «дел» все и начинается. У него на запястье маленькое, едва с центовую монету, темное пятно. Врач рассматривает пятно, уколами пробует чувствительность кожи. Считает, что он, Пауль, здоров, прощается за руку, и на том все остается в прежнем порядке до следующего приема, через год или полгода. Но через двадцать минут
врач сам разыскивает его у звонаря Прийта. Врач звонил в Ватку тамошнему врачу, и тот считает, что было бы все же лучше взять пробу на биопсию. Наверняка он здоров, в этом не должно быть никакого сомнения, но у врачей тоже есть свои правила и обязанности, которые они должны выполнять.
Он идет в Ватку той самой дорогой, что ходила мать. Мать там и осталась, она теперь превратилась, пожалуй, в прах — на склоне горы, на кладбище прокаженных. У сына возьмут пробу на биопсию и пошлют ее в таллинскую лабораторию для гистологического анализа. Почему, почему же, если они твердят, что он здоров?!
Пришло новое предписание — все подвергать гистологическому анализу, не довольствоваться одним диагнозом, который ставит при осмотре врач. Но он здоров, утешает его, наверняка здоров, пусть он со спокойным сердцем идет домой, за свой орган. Кто был его учителем музыки в гимназии? За несколько лет учащиеся научились так играть, что вся церковь рокочет...
Не рокочет церковь в воскресенье, потому что в пятницу он ходил в Ватку давать пробу на биопсию. Сопровождение, слышавшееся с хоров, было робким, как бы обессилевшим в это воскресенье. Во вторник хоронили двухлетнего малыша, которого задушила ангина. И тут в звуках органа, с хоров, слышалось такое отчаяние, что отец с матерью, смертельно бледные, безутешно заплакали у гроба малютки. Ответ на анализ не пришел ни сегодня, ни завтра — что же остается делать хору в воскресенье, как не петь «Восславь же господа, Царя всемогущего!».
Точно в полседьмого автобус проехал мимо домишка звонаря Прийта. Еще четверть часа, пока рассортируют почту и письма положат в почтовые ящики. Пауль был до того измучен страхом и мыслями, что последние пятнадцать минут валялся недвижимый в каком-то трансе. Судьба, казалось, избрала его своей жертвой и наблюдает за ним, не отводя глаз, как огромный зверь.
Он встал, надел плащ и пошел. Он шел прямо, ступая медленно, размеренными шагами, и все же Маали, которая смотрела ему вслед, казалось, что квартирант, человек непьющий и не лунатик, шел странно, как марионетка, чьи ноги и руки двигаются против его желания, по чьей-то чужой воле — того, кто дергает за веревку. Таким же вернулся квартирант через несколько минут домой.
— Что с тобой, Пауль?—спросила Маали.— Ты уже сколько дней ходишь, будто носишь тяжкую ношу на плечах. Будто во сне.
Квартирант не ответил. Когда он снова — в пальто и с церковным ключом в руке — вошел в кухню, выглядел уже совсем иначе, это сразу бросалось в глаза.
— Пошли, Маали, воздух в мехи нагонять!— сказал Пауль.
— Зачем? Поздний вечер. Ни крестин, ни похорон.
— Почему же только крестины и похороны? Иногда человек и просто регистры продуть хочет.
Маали пошла, и Пауль Лайд «продул регистры» так, что пустая церковь рокотала вовсю, и этот рокот через открытые двери был слышен во всем Харе, и ветер, мало-помалу обратившийся в свежий шторм, отнес его на дальние опушки, где он слился с шумом прибоя.
«Восславь же господа, Царя всемогущего!»
Рядом с нотами на странице Пунчелли лежало письмо доктора Вахтрика:
«Биопсия отрицательная. Вы здоровы. Доктор Вахтрик».
Пауль Лайд стоит за кафедрой, высоко над толпой поющих прихожан, среди жаркого сияния свечей.
Тесная, с высокими сводами церковь выстроена из еловых стволов. Народу набилось в церковь очень много. На хорах, внизу и перед алтарем все люди и люди.
Кистер — теперь в хараском приходе кистер снова на полной ставке — оканчивает хоральную прелюдию, орган замолкает с тихим шипеньем. Но это как бы для разгона, ибо вскоре зарокочет первый аккорд рождественского хорала, загудит, как водопад полноводной реки, сразу же заполнив церковь мощными, торжественными раскатами.
Многоустая толпа народа сливается с органом.
Все подпевают органу, все — дети, седые старики и молодые, мужчины и женщины, рыбаки, моряки, вернувшиеся к празднику домой из дальних морей, хозяева, бедняки и ремесленники, что пришли сюда из далекого залесья, с пустошей и с полуостровов,— перебрались через скованный льдом залив из Весилоо, пришли из самого города и его предместья.
Здесь, под высокими сводами церкви, голоса сливаются при звуке органа воедино, и весь приход — с едиными мыслями и чувствами, в одном благоговении...
И многие часто поднимают глаза от молитвенников и смотрят поверх голов на молодого пастора, на сына покойной вдовы из Мяннйку, умершей от проказы.
Вот это пастор! Как он толкует слово божие, читает проповедь и говорит! А свое жалованье раздает бедным, больным и попавшим в беду.
Когда пастор Лайд уже ждет окончания пения, к нему устремляются две пары глаз.
В этих взорах любовь, но одна пара глаз зеленая, радостная, горящая и волевая, а другая — голубая и покорно-нежная.
Празднующая рождество на Весилоо, а вообще-то работающая в городе, в отцовской корабельной конторе экономистом, барышня Гульден сидит между отцом и матерью. Она блондинка, с тонкими чертами лица и нежно- золотистыми волосами; пряди их спадают из-под шляпки на виски.
Как она любит этого парня, этого холостяка, что стоит там, за кафедрой!
Но она и боится его немного, и это делает для нее пастора еще привлекательнее.
Почему этот человек избегает ее?.. Он избегает всего...
Однако же она слышала кое-что от сводной сестры Пауля, от швеи Лиды. Разве что...
И в глазах Тони вдруг мелькает едва заметный злой огонек. Эта девка!
Значит, Пауль просто глуп!
Тони оглядывается.
Поискав немного, ее взгляд останавливается на стоящих посреди церкви и поющих людях из Весилоо, узнает верзилу Лаэса из Нээме, а рядом с ним — она, его дочь, эта Лида, швея.
И она поет, но, как видно, рассеянно, глаза ее устремлены к пастору.
Тони узнает эту девчонку! Да, она не безобразна, но невежественна и глупа! Пожалуй, на три-четыре года моложе ее, Тони...
А она, 'Тони, уже начинает стареть — двадцать шесть.
Но она же с высшим образованием, богата и наверняка красивее, чем та...
Госпожа Гульден замечает беспокойство дочери и шепчет ей на ухо:
— Что, Лайд красивый пастор?
— Да, но что это меняет?
— Мы можем позвать его в гости. Вы же однокашники...
Мощный хорал рокочет и вокруг Лиды, но она не слышит слов песни и мечтает.
Пауль, да, это Пауль... но он забрался слишком высоко и стал недосягаем для Лиды — разве что мечтать о нем...
И она, Лида, не может с ним... Она с ним училась, но... ученье давалось ей нелегко... ей лучше просто работать.
Она, правда, писала сочинения и посылала их Паулю... Но в них было все только о любви, и Пауль не остался ими доволен. Вернул одно ей обратно, написав сверху:
«Любовное письмо! Я надеюсь получить от тебя что-то посерьезнее. Любовное письмо, возможно, будет лишь в придачу!»
Какое серьезное сочинение пришлось ей написать... Она же только и думала, что о Пауле!
Когда Пауль в летние каникулы приехал домой, он уже не поцеловал ее, сказав, что поцелует лишь тогда, когда она будет лучше учиться. В страхе потерять Пауля Лида на следующую зиму училась старательней, но ее письма были все же слишком ребячливыми и детскими... И тут написал ей сам Пауль.
Пусть Лида выходит замуж — сам Пауль не собирается так скоро жениться. Ему будто бы остается лишь труд и бог.
Это был, конечно, страшный удар для Лиды, но она вынесла его.
Однако все другие парни казались ей рядом с Паулем жалкими и невежественными, и хотя иные из них сближались с ней, они были чересчур напористыми и грубыми, и она отдалялась ото всех.
Все же она не могла забыть Пауля. Разве что если он был бы где-то далеко или уже женился на ком-то. Но он же пастор тут, в Харе! И год испытания Пауль провёл в Харе, а когда старый Танг уехал в Австралию, Пауля выбрали постоянным пастором.
Лида не слушала только две-три проповеди Пауля, в те воскресенья, когда из-за шторма никто не мог пробраться из Весилоо в Хару.
Пауль не был заносчив. Он бывал на Весилоо, даже посадил дома, в Мяннику, для защиты от ветра ели и собирался вскоре посадить яблони. Он смущался, когда отец и мать Лиды величали его господином и хотел, чтобы
между ними — им самим и Лидой — были прежние, сестрин братские отношения, как в детстве.
Лида пробовала так и держаться, но в ней подспудно, как подземная река, пробивалось и рвалось наружу большое чувство. Она не пыталась его скрывать не только от Пауля, но и ото всех, притворяться было трудно.
Когда порой Пауль бывал у них на Нээме, Лида готова была обнять его и целовать, как тогда, когда Пауль был еще студентом и летом работал на Весилоо, дома.
Как она мечтала иногда, чтобы Пауль был простым рыбаком. Но она не знала, любила ли бы она его тогда или нет. Если он был бы таким серьезным и хорошим, как сейчас, хотя и не таким славным... Ловил бы рыбу и работал бы, как все деревенские, и они смогли бы жить... Ели вокруг дома... яблони... маленькие дети...
Но теперь на Пауле талар пастора, церковь битком набита людьми, кругом жаркое сиянье свечей. И здесь, внизу, рядом с нею только отец, брат Оскар и впереди мать.
И мощное пенье звучит под высокими сводами церкви.
Поют последний псалом. Пастор Лайд возводит вверх разгоряченный молитвой взгляд, потом смиренно склоняется, чуть ли не касаясь лбом доски кафедры, и молящиеся видят только темные его волосы.
Пастор молится, и только после молитвы он чувствует, что готов произнести вечернюю рождественскую проповедь.
И когда он встает и смотрит поверх людских голов, перед его духовным взором рисуется в подробностях давно известная легенда. Ему и самому нравится этот красивый идиллический рассказ о младенце Иисусе, о Марии и Иосифе, о яслях, «ибо у них не было иного места в доме».
Хорал затихает. Сквозь эхо умолкающих звуков слышно, как люди захлопывают молитвенники, покашливают и сморкаются. Затем в церкви становится тихо, совсем тихо. Люди поднимают глаза, полные ожидания, и смотрят на кафедру.
Пастор ощущает вокруг себя как бы волны счастья и покоя. Сиянье свечей словно источает вокруг него улыбку.
Он берет большую книгу и спокойным голосом начинает читать рождественское евангелие, и звуки его голоса долетают до самых отдаленных уголков церкви.
«И случилось так, что слово его было о цезаре Августе, что весь мир земной должен дать окрестить себя...»
Когда он дошел до восточных владык, голос его зазвучал громко, а когда он стал читать о воинстве небесном, прихожане почти наяву увидели стаю ангелов, что трубят в свои трубы и возносят хвалу господу.
Он откладывает книгу в сторону, и перед его взором вновь предстает прочитанное. Он говорит просто, ясно, все то, что видит перед собой. И ему под силу изобразить людям в красках яркую картину; нарисовать им восточную природу, дремлющую в объятьях сна; старых пастухов с посохами, стерегущих стада на холмах под звездным сводом; Марию и Иосифа, которые, словно птицы, ищут себе пристанища, и прекрасного младенца Иисуса со странной улыбкой на устах.
Покой и радость нисходят на души слушателей, врачуя и смягчая раны, нанесенные будничной жизнью и тяжким трудом.
Сразу же после богослужения Пауль Лайд торопливо выходит из церкви, чтобы отыскать кого-нибудь из Нээме и сообщить им, что завтра он собирается к ним в гости.
Он без труда находит дядюшку и матушку Нээме, Лиду, Оскара и Сасся, желает им и другим знакомым добрых праздников, пожимает руки, поздравляет с мягкой погодой и установившейся санной дорогой и принимает благодарность за хорошую проповедь и за все прочее.
Лошади из Весилоо стоят у коновязи перед бывшей конюшней пастората.
Течет с церковного двора толпа прихожан, гомоня и восклицая, освещаемая в сумерках фонарями и карманными фонариками; широкой рекой льется в ярко освещенный центр городка — встретиться с родственниками, с друзьями, со знакомыми, с милыми своими, купить в лавках подарки на рождество.
Но недолго длится это нашествие на городок, вот уже проносятся с бубенцами под дугой, разъезжаясь, прихожане,— каждый своей дорогой — вкушать рождественские дары.
Пауль Лайд все еще в пасторском таларе, разговаривает с группой людей из Весилоо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14