Наимджан уже больше месяца работал здесь на месте бывшего бригадира Али-Муйлова. Тот теперь в кишлаке. Тихий Наимджан, безропотный, всегда со всем согласен. Это жена его мутит, не дает покоя.
Солнце жарило вовсю. Подставишь неосторожно щеку или шею — будто пламенем лизнет. Был перерыв. Люди попрятались в землянках. Только повариха у котла возилась под камышовым навесом.
— Наимджан здесь?
— Здесь, раис-ака, в землянке.
Атакузы шагнул в полумрак землянки и как в рай попал — прохладно, хоть дышать можно. В одном углу обедали девушки, подстелили камышовые циновки. В другом углу прямо на земляном полу расположились парни.
— Хорманглар, милые девушки! Бог на помощь, джигиты! Все поднялись с места.
— Добро пожаловать, раис-ака!
Атакузы с трудом различил в сумраке Наимджана, присел рядом, взял с дастархана кусок лепешки.
— Как поживаешь, бригадир? Как дела, джигиты?
— Сами видите. Живем-поживаем под вашим заботливым крылом, прямо как на курорте!
Атакузы узнал голос — он уже сталкивался с этим парнем. Демобилизовался год назад из армии и прямо сюда. Весной в буран ходил вместе с раисом, осматривали с фонарем в руках поля. Парень не раз жаловался — условия жизни, мол, здесь плохие, в пустыне...
— Значит, опять за старую песню? — Атакузы прилег около Наимджана.
Парень посмотрел на раиса и осклабился:
— Я же говорю — курорт, а вы — старая песня!..
— Брось ехидничать, хватит!
— А вы не больно пугайте, раис-ака! А то, пожалуй, и с трактора слезу.
— Значит, хочешь испугать меня? Думаешь, трактор останется без тракториста? А на что ты рассчитывал, когда ехал сюда? Мечтал с ходу в рай попасть?
Парень со стуком отодвинул миску, привстал.
— Вам тоже не следовало бы ехидничать,— сказал, и голос его дрогнул.— Я-то знал хорошо, что здесь не рай! А вы... Где ваши обещания? Вот уже год, как мы тут. Разве это жизнь? Парней не жалко, так хоть девушек пожалели бы.
В землянке все замерло. Какая тяжелая тишина, слышно только,
как бурно дышит бывший солдат.,Все головы опущены, никто не хочет смотреть на раиса.
Атакузы не ожидал такого поворота, да и удар оказался неожиданным. Только что был в прекрасном настроении. И будто кетменем хватили по башке. Даже кусок лепешки застрял в горле, еле проглотил. Собрался уже прикрикнуть на парня: «Не мути, брось свои мелкие разговорчики!» — а тут из другого угла землянки, где кучей сбились девушки, послышался тихий всхлип.
Головы повернулись туда. Девушки — не различишь, которая где,— все в просторных платьях, широких шароварах, в громоздких кирзовых сапогах. Невозможно понять, которая из них плачет,— сидят, опустили платки на глаза. Будто плакальщицы собрались на траур.
«По какому праву ты так говоришь с ними? — одернул себя Атакузы.— Разве не их руками вырастили из твоих саженцев тутовую рощу, которой ты так гордишься? Не они спасли хлопчатник, выходили кукурузу? А кто трудится здесь и в дождь, и в пургу, в жару и в холод? Вот и сейчас пекло адское. Их ведь труд, сознайся, принес тебе славу. За их счет срываешь на всяких собраниях аплодисменты. Где твоя совесть? Какое имеешь право обманывать их да еще кричать при этом?»
— Дети мои! — голос Атакузы помимо его воли задрожал.— Не думайте, что я ничего не вижу. Вижу и знаю. Вам тяжело. Но... Кто-нибудь из вас сегодня был Е штабе?
Наимджан, сопевший в своем углу, поднял голову:
— Я был...
— Видел, как машины возят кирпич?
— Видел...
— Так вот, ребята, я обещаю вам: в этом году, до наступления зимы, вы — вы все будете жить в настоящих домах!
— Такое слово вы уже давали, еще весной прошлого года. Вспомните, раис-ака!
— Помню, дорогой солдат, все помню. Но не всегда могу. Ты же сам видишь — идет громадная стройка. В этой пустыне нет ни клочка земли, где бы не рыли, не строили. Не успевают. Но теперь говорю твердо, в последний раз: разобьюсь, а будет в этом году у вас жилье! Если не умру, если доживу до зимы, сдержу свое слово.
Из кучки девушек послышался тонкий взволнованный голос:
— Да продлится вовеки ваша жизнь, раис-ака!
Что-то перехватило горло Атакузы, он резко поднялся, жестом показал Наимджану: «Иди за мной!» — и стремительно вышел из землянки.
«Что же это я в тот день не всех пригласил на летучку? Пусть бы кто-нибудь из них сказал свое слово. Красавице из облбыта не вредно бы послушать».
Снаружи жгло так, будто всю пустыню охватило пожаром. Атакузы кинулся под навес. Подошел Наимджан, длинный, нескладный, смущенно потирая старой, замусоленной тюбетейкой бритую голову. Было заметно, чувствовал себя виноватым: не сумел предотвратить неприятный разговор в землянке.
— Что ж это получается, товарищ бригадир? Хромает у вас пропаганда, очень даже хромает...
Наимджан не знал, куда деть длинные, чуть не до колен, ручищи, виновато улыбнулся:
— Да вот... Молодые очень они, раис-ака, сами видите...
— Молодые должны быть как огонь, а у тебя — мокрые курицы. Как огонь! Понял?!
Что случилось с медно-черным, длинным лицом Наимджана? Незаметная раньше упрямая складка сошлась у бровей.
— Это они, вы говорите, мокрые курицы? Они...
— Да не трогаю я их. Просто хочу сказать: надо поднять у них настроение. Понятно? А теперь...— Атакузы обломил ветку тала, ударил ею по сапогу.— Хотел вот спросить про жену твою. Когда она кончит со своими кляузами?
— С какими кляузами?
— Овечкой прикидываешься? Хочешь сказать, жена твоя строчит жалобы, а ты сам по себе — ничего не знаешь, не ведаешь?
Грубо вытесанное лицо Наимджана менялось на глазах. Упрямая складка выступила резче. И глаза не опускал, смотрел в лицо раису.
— Я не могу приказывать жене...
— Ты что — мужчина или баба? Тюбетейка на твоей голове или платок?..
— Послушайте, раис-ака...— медленно начал Наимджан, но Атакузы прервал его:
— Этот несчастный дом! С твоего согласия я взял или нет?
— Согласен-то я был согласен...
— Глава дома согласен,— значит, аллах согласен, так ведь? Так чего же твоя жена трещит всюду: мужа ее я сослал сюда, в пустыню! Мало ей сплетен про дом. «Сослал»! Разве ты не сам дал согласие поработать здесь?
Наимджан опустил голову и неожиданно прыснул. И этого тоже никогда не разрешил бы себе прежний Наимджан — смирный, безответный.
— Согласие, его ведь тоже получают по-разному...
— Ах, вот оно что! Выходит, жена твоя правду говорит, значит, я выслал тебя в эту степь?
— Не выслали, конечно, я...
— А я-то рассчитывал: молодой, думал, наш Наимджан, в груди еще не остыл жар. Пусть, думаю, поработает здесь год-другой, покажет себя.
— Я и не бегу от работы. Сами видите...
— Спасибо, хоть не бежишь. А я-то, дуралей, мечтал, покажет себя парень, вырастет. Ну, думаю, вознесу его до небес! Героем сделаю! А ты даже со своей болтливой бабой не управишься, пляшешь под ее кар-най!
— Мою жену не трогайте, раис-ака! Прошу вас.
Не просьбу, а угрозу услышал Атакузы в голосе механика.
— Вот как! — Атакузы дрожал. Дрожал каждой жилкой своего тела.— Я так понимаю: ты и слова не можешь промолвить поперек
своей ненаглядной. А я тебя в бригадиры. Нет, не могу размазне доверить бригаду.
Огромная черная ладонь Наимджана сжалась в кулак.
— Не надо насмехаться, раис-ака! Ваша воля, забирайте бригаду, но насмехаться над человеком не имеете... А места много под небом. Не здесь, так еще где найдется.
— Как хочешь! Я-то принимал тебя за своего, думал, скромный парень, тихий. Ну что же, пиши заявление.
Наимджан выпрямился во весь свой длинный рост и прямо в глаза взглянул раису. Уголки толстых, растрескавшихся от жары губ скривила насмешливая улыбка.
— Нет уж, извините. Дураков нет! Писать заявление не буду.
— Тем хуже для тебя, освобожу без заявлений.
— Пожалуйста, как знаете.
— Сегодня же вечером будь в правлении. Получишь приказ. Вот так тихий, смирный парень! Атакузы не верил своим ушам. Постоял, подождал немного,— может, одумается.
— Ну что ж!..— процедил сквозь зубы, резко повернулся и зашагал к стоящей за арыком «Волге».
4
Хлопнула калитка. Атакузы, шатаясь, словно изможденный болезнью, медленно дошел до навеса из виноградных лоз и бросился в плетеное кресло у колодца. Шитье выпало из рук Алии. Она сбежала с айвана. Под большими лампами, видящими среди виноградных листьев, замкнутое, осунувшееся лицо мужа показалось бледным как полотно. Алия, похолодев, кинулась к нему:
— Что с вами, что случилось?
Атакузы нехотя поднял голову, долго смотрел на жену, будто не узнавал. Встал словно бы через силу, устало подошел к колодцу, опрокинул на голову ведро воды.
Алия подала мужу полотенце — успела принести.
— Похоже, обильное застолье было?
— Да, вдрызг напился сегодня! — Атакузы грустно улыбнулся, вернул жене полотенце и неожиданно приказал: — А ну, одевайся!
Алия широко раскрыла глаза:
— Что еще придумали на ночь глядя?
— Дело есть! Говорю, одевайся, без шуток.
— Да что стряслось, в самом деле? Скажите наконец!
— Ничего особенного. Надо пойти к этой самой, ну, как ее, к жене Наимджана. Должен ваш раис упасть перед ней на колени, умолять, просить прощения. Приказ сверху!..
— Хорошо,— неуверенно согласилась Алия.— Раз надо, так надо. Но поймет ли она? Я говорю о Надирахон.
— Поймет, не поймет — должен пойти к ней, и баста! — Атакузы резко мотнул головой: — Нет! Дело в том... Обидел я мужа ее, Наимджана. Несправедливо поступил, обидел ни за что!
Чудо! К Алии вернулся прежний Атакузы — искренний, горячий.
Вот таким нетерпеливым всегда бывал, когда в чем-нибудь раскаивался. Как легко стало Алии! Заторопилась, засуетилась.
— Сейчас, милый, я сейчас. Может, прихватить что с собой?
— Прихвати. Вина возьми, если есть. Еще что-нибудь такое, съедобное. И быстро!
Алия вбежала в комнату. Задыхаясь от неведомо почему нахлынувших слез, то кидалась к холодильнику, то шарила в чемодаяах под кроватью. Набила сумку, переоделась.
Атакузы задумчиво прохаживался по двору. Что-то в нем успело измениться за те минуты, что Алия собиралась. Решимость в движениях спала, лицо снова помрачнело. Алия тревожно взглянула на мужа:
— Я готова, захватила все, что надо.
Атакузы не ответил. Молча дошли до ворот, молча сели в машину, молча тронулись с места.
Алия только теперь поняла по-настоящему, как тяжело мужу, как он страдает. Нет, прежний Атакузы не вернулся, и желание искупить вину тоже было не прежним. Он как бы сам себя тащил силком на аркане. Почему так мучается? Зачем так терзает себя? Надирахон и Наимджан тоже люди, должны понять его.
Атакузы словно мысли жены прочитал:
— Да, повинную голову меч не сечет! — и вдруг резко затормозил машину, глаза его подозрительно заблестели — не слеза ли в них? Задыхаясь от обиды, быстро-быстро заговорил: — Кто перед кем должен гнуть повинную голову? За какие грехи?.. С какой стати должен я ломать колени перед этой ябедницей? За то, что двадцать лет не знаю отдыха, что отдал всю жизнь, здоровье ради этого колхоза?
— Дорогой, милый мой, вы же обидели Наимджана, сами сказали, понапрасну обидели...
— Нет! Он уже не прежний Наимджан! Ты бы послушала, что говорил он мне.— Атакузы со злостью крутанул руль, машина со скрежетом и стоном повернула назад и стремительно помчалась обратно.— Я скажу Халиде, она парторг, пусть сама и поговорит с ним.
— Милый!..
— Нет! Ни за что!.. Пусть снимают с работы, сейчас, сегодня же пусть снимают! Выгонят — устроюсь в школу: хоть завхозом, хоть сторожем!
— Зачем же так...
— Что, не возьмут, думаешь, в сторожа? Ну, если они не возьмут, ты-то хоть согласишься взять в работники! — неожиданно расхохотался Атакузы.
Машина остановилась у ворот, Атакузы выскочил первый и предупредительно открыл заднюю дверцу:
— Прошу вас, моя ханум! А теперь пойдемте, приготовьте своими прекрасными ручками прекраснейший в мире плов! Но смотрите, мой дорогой дядя не должен знать, что я дома. Ни одна живая душа пусть не знает. Все они сидят у меня вот где! — хватил ребром ладони по затылку.— Человек я, в конце концов? Так позвольте мне хоть раз отдохнуть по-человечески!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Рассвет был близок. За окном посерело. Но комната оставалась еще темной. Домла проснулся не сразу, медленно приходил в себя. Вспомнилось вчерашнее, вечером опять заходил доцент Абидов. Он и Прохор приходят бередить и без того ноющую рану.
— Я только что из М-минг булака,— доцент заикался больше обычного.— Никаких перемен к лучшему. Вы же понимаете, уважаемый домла: если строительство не перенесут, погибнет вся арча лесхоза!.. Просто поразительно, как ваш племянник, прославленный председатель, не разумеет простых вещей. Арча — это чудо природы. Тысячи лет арчовые леса охраняют горы от эрозии, берегут водный запас. Наши родники, реки зависят от арчи!
Нашел кому растолковывать! Кто-кто, а домла знает все это и без нервических подергиваний и монологов Абидова. Он столкнулся с этой проблемой не как биолог — как водник. Понял ее значение, оттого и взялся за книгу об арче, с головой ушел в историю... Исторические материалы убедительно свидетельствовали о том, что в далекие времена, когда горы и холмы Средней Азии покрывали густые арчовые леса, реки и речушки были полноводнее, а озера и моря переливались через край... Домла и в своем научном труде, связанном с переброской сибирских рек, выделил проблему арчовых лесов в отдельную главу.
Подумал о своей работе, о телеграмме, которую получил вчера. На душе сразу потеплело.
Домла встал с постели, нажал кнопку настольной лампы, надел очки. Такую телеграмму стоит перечитать, хоть и так знает почти наизусть.
«Уважаемый Нормурад Шамурадович тчк Ваша записка Правительство внимательно изучена верхах тчк Первой декаде августа созывается совещание поднятым вами проблемам тчк Просим выступить обстоятельным докладом тчк При необходимости командируем вам научного сотрудника зпт телеграфируйте тчк Уважением Поликарпов тчк».
Очень хорошая телеграмма, а еще лучше, что принес ее Хайдар. Во всяком случае, домла, проводив до угла возбужденного Абидова, в сумерках разглядел Хайдара у своей калитки. Он возился у почтового ящика. Это было неожиданно и странно, Нормурад-ата даже остановился в недоумении:
— Над чем ты тут трудишься? Хайдар, хмурясь, смущенно пробурчал:
— Телеграмма пришла вам. Хотел опустить в ящик...
— Телеграмма? — Похлопав по карманам и не найдя очков, домла попросил: —А ну прочитай, сынок.
Хайдар нехотя прочитал и, не глядя на домлу, протянул телеграмму. Он собрался уйти, но домла снова очень мягко попросил:
— Подожди, сынок. Давно хочу сказать тебе слово. Не откажи старику. Пойдем, выслушай меня...
В голосе Нормурада-ата была мольба,— может быть, поэтому Хайдар согласился, а может, и другое что толкнуло. Парень хоть и нехотя, но пошел за дедом. Они расположились под яблоней на сури, застеленном ковром, и проговорили битый час, а может, и все три. Вернее, говорил один домла. Хайдар больше молчал — слушал, не соглашаясь и не отрицая. Сидел, низко опустив голову. Никак не похож был на парня, учинившего дикий скандал в саду. Должно быть, сам теперь страдал, стыдясь того злосчастного дня. Да и вид у него совсем иной — подтянулся, одет аккуратно.
Наконец-то домла смог высказать внуку все, о чем так часто с тревогой думал в последние месяцы. А главное, получилось, как и мечтал: говорил спокойно, искренне, душевно. Как и положено говорить с родным.
Начал с извинения. Признал, что в день защиты был не прав. Не прав в одном смысле — ему, как ученому и близкому человеку, задолго до защиты следовало заняться Хаидаром. Должен был предотвратить ошибки или хоть помочь, чтобы Хайдар устранил их. А не сделал ни того, ни другого,— значит, не надо было и выступать на защите, тем более так, как он выступил.
— Во всяком случае, я должен был понять,— сказал домла,— что мое выступление может нанести тяжелый удар молодому, еще не окрепшему ученому. А я сгоряча не подумал об этом и поэтому прошу: пожалуйста, прости своего деда...
Домла собрался было заговорить о сути ошибок Хайдара и заодно раскрыть ему, кто такой Вахид Мирабидов, что он представляет собой как ученый. Но вовремя придержал язык. Нет, Хайдар может понять не так. Вместо этого сказал просто, что никогда не сомневался в искренности намерений Хайдара. А заблуждений у кого не бывает.
— У тебя есть способности, ты можешь стать настоящим ученым. Но, мне кажется, ты слишком уверился в силе твоего отца. Подумай, а не мелькала у тебя мысль: какой, мол, он всемогущий, все сделает как надо. Вот ты и не брал глубоко, не напрягал голову. Боюсь, есть в тебе такая уверенность, и незаметно для самого проявляется она, мне кажется, и в твоих отношениях к людям, и вообще во всей твоей жизни.
Хайдар все так же смотрел вниз и молчал. И тогда домла решил чуточку тронуть Атакузы. Родной, единственный племянник, тот, кому надлежит опустить его прах в землю, кто, подпоясавшись белбагом и взяв в руки посох, будет сопровождать гроб дяди на кладбище,— этот вот племянник и тревожит домлу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34