В каком она была виде! Иссиня-черные волосы распустились и упали до самых щиколоток, паранджа сползла набок, чачвана — покрывала — и вовсе не было на голове. Омытое слезами открытое лицо было прекрасно. Она птицей подлетела к Кудратходже, повисла на его шее.
Эта молодая женщина с ясным, как солнце, ликом, чуть ли не до пят обвитая бархатно-черными волосами, была Айниса!
За год до тех событий Кудратходжа отнял ее вместе с трехлетней дочкой у одного бедняка. Когда торговца раскулачивали, ему припомнили и это злое дело. И вот ведь как нехорошо получилось. Та самая Айниса, которая, по мнению людей, страдала и мучилась в когтях насильника, эта самая Айниса висела теперь на шее Кудратходжи, рыдала и билась в страшном горе.
Народ на площади сначала растерянно приумолк, а потом загудел, заволновался от никогда не виданной срамоты. Тогда Нормурад Ша-мурадов, чтобы прекратить этот позор, крикнул милиционерам: «Гоните этих гадов!» Кудратходжа, с почернелым чугунным лицом, резко, одним движением оторвал от шеи руки жены, отшвырнул ее от себя и первым встал в колонну. Айниса как свалилась от руки мужа на землю, так и осталась лежать, словно подбитая птица.
Помнится, весь кишлак тогда отвернулся от Айнисы. Но Нормурад не побоялся, протянул руку молодой женщине. Как-никак это была
дочь бедняка, обманутая Кудратходжой, враждебным элементом. Прошло немного времени, и стала она активисткой. Нормурад помог ей и на учебу поехать, в Ташкент. Кончив рабфак, Айниса так и не вернулась в кишлак. А дочку, ту самую Фазилат, в которую потом влюбился, на свое несчастье, Джаббар, оставила родне своего первого мужа. Говорят, в третий раз вышла замуж, уехала куда-то в Хорезм...
А раскулаченный, высланный в дальние дали торговец вынырнул цел-целехонек из-под каменных жерновов и продолжает ползать по земле!
Кудратходжа ожил, словно не водки глотнул, а осушил пиалу «оби-замзам» — живой воды. К впалым щекам прилила кровь, красными стеклышками заблестели глазки. Вытирая реденькие усики, заговорил:
— Зачем стоишь как вбитый кол? Садись! Или, думаешь, ты главная опора этого мира: тронешься — и все рухнет без тебя? А, профисор?
Домла невольно усмехнулся и сел в плетеное кресло на террасе. Хмельная болтовня Кудратходжи начала его забавлять.
— Я хоть и не мудр, как ты, Кудратходжа, все же понимаю: мир ни без меня, ни без тебя не рухнет!
— Э, тавба, как хорошо сказал! — Кудратходжа уселся во второе кресло.— Похоже, не я один поумнел, ты тоже.
Домла чувствовал, куда клонит ходжа, и все же не удержался от улыбки:
— Лучше поздно, чем никогда, Кудратходжа!
— Да, да, таков этот мир...— глубокомысленно вздохнул ходжа. Беззубыми деснами оторвал кусок лепешки, принялся мять во рту.— Неразумным рождается дитя человека и долго ходит слепым. А когда открываются глаза и начинает он различать, где белое, где черное,— оказывается, одна нога уже в могиле!
Не раз слушал Нормурад подобных доморощенных философов. Единственный козырь их в борьбе с «гордецами» и «неверующими» — смерть, недолговечность человеческой жизни. Обычно домла не ввязывался в такие ни к чему не приводящие споры. Отчего же сейчас этот вздох старого пьяницы задел его, тронул какую-то струну в душе?
— Послушай, Кудратходжа! Что ты хочешь сказать этими давно избитыми словами? Что я ничего не добился, хоть и боролся за новую власть? Старался с корнями вырвать баев и кулаков вроде тебя, а теперь все равно стою на краю могилы? Это ты хочешь сказать?
Кудратходжа осклабился, громко чавкая, приподнял новую мягкую шляпу, насадил на остренькое колено.
— Не-ет! Судя по этим словам, ты не умрешь! Будешь жить во веки веков!
— Почему же? Умру, и, может, еще раньше тебя...
— Ужели и большевик смиряется перед смертью?..
— Не совсем так. Жизнь и смерть — законы природы. И если ты пришел пугать меня смертью и надеешься, что я раскаюсь в своих
делах, то ты горько ошибаешься, ходжа! — Домла приподнялся в волнении и снова сел. Пожал плечами: «Чего это ради я так распинаюсь перед ним?»
— Ах да, я и забыл! — Кудратходжа хлопнул себя по лбу.— Ведь настоящий большевик должен быть непреклонным!
— Верно! — Нормурад-ата рассмеялся.— Вот ведь какой грамотный стал. Но смотрю на тебя и одного понять не могу...
— Чего, дорогой профисор?
— Как такого ехидного, злого на язык человека могла полюбить Айниса?
В глазах-стеклышках вспыхнул и погас недобрый огонек.
— У меня шайтан есть! — хихикнул он.— Знаешь, между ног. И тут домла почувствовал — непрошеная жалость вдруг сразу
растаяла.
— Ты и есть шайтан! — процедил сквозь зубы.— Вижу тебя насквозь! — Он поднялся, отодвинул кресло.
— Стой! — Кудратходжа, придерживая на коленях поднос с едой, вытянул тонкую, пупырчатую, как у старой курицы, шею, с угрозой заговорил: — Не пугай меня такими словами. Ты и подобные тебе сослали меня, а советская власть освободила.
— Верно! Советская власть дала тебе свободу, а ты...
— У меня нет обиды на советскую власть! Но вот такие...— он смерил ненавидящим взглядом домлу.— Помнишь, когда меня выселяли из кишлака, в тот день на базарной площади, у мечети. Когда прибежала Айниса...—Замигав красными глазами, уронив поднос, Кудратходжа приподнялся с кресла, растер непослушной, дрожащей рукой слезы на маленьком, с ладонь, лице.— Ты спросил: почему Айниса полюбила меня? А ты припомни, ведь в одном кишлаке росли. Помнишь, когда она, рыдая, как дитя, бросилась ко мне на шею... Ты, Нормурад, не дрогнул. А ведь она не притворялась. Не сжалился ты, заорал: «Гоните этих гадов!» Ты не забыл этого, Нормурад?
Домла не верил своим глазам. На миг показалось, что перед ним не жалкий пьяница, тот, что сегодня лежал, как нищий, у ворот, свернувшись в клубок. Перед ним возник другой Кудратходжа, как две капли воды похожий на того, что сорок лет назад стоял на базарной площади, гордо выпятив грудь. Это он не дрогнул ни единым мускулом лица, когда прибежала и бросилась ему на шею молодая красавица жена.
С трудом поборов в себе непрошеное видение, домла сказал:
— А чего бы ты хотел? Чтобы мы жалели подобных тебе баев и кулаков? Как бы ты сам поступил, если бы мы пощадили вас?
— Расстрелял бы! — выпалил Кудратходжа, и глаза его засверкали ненавистью и восторгом одновременно.— Я бы поставил тебя к стенке у той мечети, прижал бы ствол пятизарядки к твоей груди и спустил бы курок, не раздумывая!
Домла невольно похолодел — так страшно сверкнула ненависть в глазах ходжи. Заставил себя улыбнуться.
— Благодарю за откровенность. Но в твоих словах нет логики,
ходжа. Ты меня расстрелял бы, прижав к стене мечети, так почему же я должен был жалеть и гладить тебя по головке?
— Погоди! Не путай мою мысль! — Кудратходжа поднес было ко рту бутылку и тут же со злостью швырнул ее в сад. Пустая бутылка прохлестнула сквозь ветки яблони, разбилась вдребезги о стенку кухни.— Что я хотел тебе сказать? Да! Вижу, ты еще не задумывался о своем конце. Но запомни, профисор: он, конец, у нас с тобой один! Как говорится: ал касосил миналхак — ничто не останется без возмездия! Мы еще встретимся в день Страшного суда! Тебе тоже придется, как и мне, пройти через Сират-куприк1. Посмотрим, Нормурад-ишан, кто из нас удержится на том мосту, а кто сверзится в ад. Да!
Опять все та же баня и тот же таз! Чего только он ввязался в спор с этим пьянчужкой! — досадовал про себя домла, и все же слова о мосте Сират задели его.
— Э, ходжа! Ты же знаешь, я не верю в твои сказки. Ты, видно, хочешь сказать, что я, мол, совершил несправедливость? Так заруби себе на носу — совесть моя чиста. И если осталась у тебя хоть крупинка чести, выйди на улицу, оглянись вокруг — посмотри на новый кишлак, на жизнь людей в нем! Ради этой-то жизни, ради этих людей мы и поступали, как ты считаешь, жестоко. Я не раскаиваюсь ни в чем. Я готов вместе с тобой ступить на любой мост, где испытывается справедливость, в том числе и на мост Сират, если он существует. И мы еще посмотрим, кто достигнет берега, а кто свалится! — домла выговорил все на одном дыхании.
Разгорячившись, собрался уже крикнуть: «Хватит, катись отсюда!» — ив это время увидел молодую женщину. Она вошла во двор, ведя за руку пяти-шестилетнего мальчика. Домла невольно осекся.
Женщина остановилась у ворот, поставила на землю плетеную корзину, опустила голову в поклоне.
— У меня тут на летней кухне осталась кое-какая мелочь, можно я заберу, отец?
«Хозяйка этого дома»,— молнией блеснуло в голове домлы.
— Пожалуйста, доченька, пожалуйста,— засуетился он. Молодая женщина прошла с сынишкой в глубину двора — мимо
приветливо улыбающегося ей головастого старика и второго — этот сидел нахохлившись, но, увидев ее, словно проснулся.
Проводив женщину глазами, Кудратходжа многозначительно покачал головой:
— Надира, невестка Уразкула.
— Какого Уразкула?
— Да того самого, который в памятный нам обоим год марди-керства отнял чин сотника у твоего покорного слуги и передал его тебе, почтенный профисор! Неужели забыл? Эта женщина — его невестка. Муж у нее механизатор. В их доме ты и живешь. Одним-единым приказом всемогущий Атакузы вытурил их. Для тебя старался, почтенный активист.
1 Сират-куприк — мост, по которому будто бы в судный день безгрешные люди проходят в рай. Грешники падают с моста в ад.
Потому как ведь у нас равенство и справедливость...
Домла почувствовал во всем теле неожиданную слабость, прислонился к стене. Разве просил он Атакузы, чтобы дали ему этот, такой большой, дом! Да и зачем он старику, у которого одна нога на земле, а другая — в могиле?
В дверях летней кухни показалась женщина, она тащила за собой сынишку. Мальчик упирался, хныкал:
— Не хочу уходить, не пойду... Наш сад! Хочу здесь...
— Замолчи, кому говорю! Сейчас придет раис! Услышит — прибьет!
Кудратходжа снова хихикнул. До чего же у него противный, дребезжащий смешок!
— «Придет раис»! Бывало, детей пугали шакалом, а теперь хватает имени твоего племянника, почтенный профисор.
Домла весь дрожал, но не говорил ни слова.
Женщина грустно оглядывала большой чистый двор, утопающий в зелени, заново побеленные стены, застекленную веранду — айван, залюбовалась свежей, нежно-голубой краской ажурных переплетов.
— Хороший вы сделали ремонт. Мы тоже собирались в этом году перестроить кухню. Мечтали...
Кудратходжа мотнул головой на тонкой шее:
— Не печалься, дочь моя! В этом ли доме жить, в другом ли — все равно нам уготован один дом — кладбище. Все туда придем...
Надира не ответила ему.
— До свидания, домла. Я просто так... Прожили здесь десять лет, привыкли. Каждое дерево, каждый цветок в этом дворе сажала своей рукой. Потому и болит душа.
Домла засмущался, закашлял:
— Я понимаю, доченька, я все понимаю.
— Что ж делать, пусть вам живется здесь долго! — Надира потянула за руку продолжавшего хныкать мальчонку и вышла со двора.
Кудратходжа громко цокнул языком:
— Вот она, твоя справедливость! Тут она вся! Не было ее раньше, не будет и теперь!..
Домла резко обернулся. Злобный смех Кудратходжи унес все его сомнения.
— Нет! — крикнул он, выпрямившись во весь рост.— Была, всегда была справедливость! И ты ее, между прочим, отведал сполна. Она была и тогда, когда ты понаоткрывал лавки в годы нэпа, сдирал шкуру с бедняков! Она была, эта справедливость, и когда ты выкрал красавицу Айнису у бедняка дехканина! Только ты не следовал ей. А помнишь ты, ходжа, что сталось с несчастным мужем Айнисы, когда со своими подкупленными головорезами ты увез ее? Бедный парень повесился на кладбищенской чинаре. Ты помнишь это, ходжа?..
— Помню, профисор, как не помнить. Но только...
— Вон с глаз моих! — зарокотал Нормурад.— Вон, пока не встретимся на том свете на твоем мосту Сират!
Нормурад-ата был страшен. Большой, весь взъерошенный, с поднятым над головой кулаком. Кудратходжа, ощерясь, попятился от айвана к ворогам. Нормурад Шамурадов, не опуская кулака, шагнул за ним и вдруг бессильно опустился на ступеньку, в сердце резко и больно кольнуло. Старик долго сидел, уронив голову. Внутренний голос теребил, терзал душу. Он, Нормурад Шамурадов, конечно, прав, тысячу раз прав! Обидно, что не смог сейчас положить на лопатки ходжу. А причиной тому Атакузы — этот дом, этот сад! Ходжа, шелудивый пес, подхватил оброненную кость и тявкает теперь на весь свет.
Он приподнялся, чтобы встать, и в этот момент открылась садовая калитка — пришла Алия. Она сразу поняла, что дяде плохо, быстро подбежала к нему:
— С сердцем нехорошо? Сейчас принесу лекарство...
— Не надо, пройдет. Уже лучше... Атакузы дома?
— Уехал в степь, еще затемно,— Алия, склонив голову к плечу, с нежностью глядела на старика. Домле всегда нравилась эта ее особенность — склонять голову.— Не беспокойтесь, все будет хорошо, Атакузы-ака уже велел привести в порядок ваши книги.
— Я не о книгах. Этот дом он взял с согласия хозяев? Голова Алии опустилась ниже.
— Не знаю. Они получили квартиру на краю кишлака. Только там еще нет водопровода и газ не провели.
— Так зачем было их сгонять с насиженного места?
— Он думал о вас...— На лице Алии выступил румянец.— Вам же нужен уход...
Слова ее и то, как она произнесла их — робко и нежно,— снова тронули старика.
— Спасибо вам, доченька,— сказал он мягко.— Вы не думайте, я ценю вашу доброту. Очень ценю ее. И все-таки не надо было из-за меня обижать людей. О! — застонал Нормурад-ака.
Лицо Алии вспыхнуло.
— Пойдемте чай пить, дядя... К нам приехал Уразкул-ака, ждет вас.
«Наверно, по этому же делу пришел. Дожил я, дожил!..»
2
Каждый раз, заходя в дом Атакузы, домла чувствовал себя неловко. Из-за Хайдара. Он сейчас в отпуске и задержался в доме отца. Хотелось побеседовать с джиеном, поехать вместе в степь — посмотрели бы оросительные работы и там, на месте, заново обсудили его диссертацию. Но Хайдар будто не замечал домлу, не здоровался. Вот и сейчас — чуть ли не нос к носу столкнулись у колодца. И Хайдар круто свернул в сторону.
Домла остановился в нерешительности, думал пойти обратно, но Уразкул, сидевший на айване, уже заметил его, встал с места.
В озорных, как прежде, глазах, на свежих, будто румяное яблоко, 9 щеках, в уголках губ под редкими усами запрыгала лукавая улыбка:
— Зачем согнулись так, мулла Нормурад! Кто же за унылого старика замуж пойдет?
— Что-что? — не понял домла.
— Еще притворяется! А ушам нравится, как сливочное масло желудку. Да распрями, говорю, распрями плечи! Сейчас и старухи стали разборчивыми, не за богатство идут, выбирают с фигурой!
— У меня одна надежда — скорее бы соединиться с моей старушкой.
— Нужен Гульсаре-биби такой мямля! Думаю, ей тоже понравится старик пободрее! — рассмеялся Уразкул. Но тут же посерьезнел: — Собирайся в путь. Вижу, ты совсем извелся. В горы поедем, проветришься хоть немного... Правду сказать, прихворнул там наш Прохор. Поедем, навестим больного, заодно и проветримся.— Улыбка в уголках губ Уразкула медленно угасла.— Немного нас осталось. Раз-два — и обчелся. Надо держаться друг друга, дорогой Нормурад!
Насчет дома Уразкул не проронил ни звука.
Между друзьями должно быть все открыто, недомолвки портят дружбу. Домла собрался уже завести прямой разговор, да подумал: «Поговорим по дороге, там будет свободнее».
Он переоделся, вышел на улицу. Уразкул ждал у ворот, держа под уздцы двух серых ослов.
— «Волги» поданы! —объявил, посмеиваясь.
Нормурад на миг заколебался. «Пророк на осле! Пожалуй, попадешь ходже на зубок». И сразу одернул себя: какое это имеет значение? Взял в руки плетку.
— Когда же это мы доберемся до гор на твоих «Волгах»?
— Садись, садись, всего-то каких-нибудь девять верст, доплетемся!
Солнце уже успело подняться выше тополей, асфальтированная дорога, политая водой, блестела, точно покрытая лаком. Улицы оставались в тени. Кроны чинар и белых тополей слились так, что и солнечному лучу не пробиться.
Уступая дорогу грозно ревущим самосвалам и легким, бесшумно скользящим «Москвичам», старики неторопливо ехали у самой обочины. Не так то уж и давно, кажется, люди глазели, разинув рты, на автомобили, а теперь те же люди, так же разинув рты, смотрят на двух старцев, восседающих на ишаках, и подмигивают друг другу.
Асфальтированная дорога оборвалась перед лощиной. Друзья поехали вдоль русла, свернули к горам.
Домла надеялся, хоть после кишлака убавится движение машин. Но нет, груженные гравием самосвалы, тяжелые «МАЗы» со строительными материалами непрерывным потоком шли в сторону Минг булака, дико ревели, отравляя свежий утренний воздух черным выхлопным дымом.
Домла нервно потряс головой:
— Что тут происходит, Уразкул? Разве в горах открыли какие-нибудь залежи?
Уразкул ехал чуть впереди, медленно покачиваясь в такт шагам осла. Не оборачиваясь, ответил:
— А ты до сих пор не знаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Эта молодая женщина с ясным, как солнце, ликом, чуть ли не до пят обвитая бархатно-черными волосами, была Айниса!
За год до тех событий Кудратходжа отнял ее вместе с трехлетней дочкой у одного бедняка. Когда торговца раскулачивали, ему припомнили и это злое дело. И вот ведь как нехорошо получилось. Та самая Айниса, которая, по мнению людей, страдала и мучилась в когтях насильника, эта самая Айниса висела теперь на шее Кудратходжи, рыдала и билась в страшном горе.
Народ на площади сначала растерянно приумолк, а потом загудел, заволновался от никогда не виданной срамоты. Тогда Нормурад Ша-мурадов, чтобы прекратить этот позор, крикнул милиционерам: «Гоните этих гадов!» Кудратходжа, с почернелым чугунным лицом, резко, одним движением оторвал от шеи руки жены, отшвырнул ее от себя и первым встал в колонну. Айниса как свалилась от руки мужа на землю, так и осталась лежать, словно подбитая птица.
Помнится, весь кишлак тогда отвернулся от Айнисы. Но Нормурад не побоялся, протянул руку молодой женщине. Как-никак это была
дочь бедняка, обманутая Кудратходжой, враждебным элементом. Прошло немного времени, и стала она активисткой. Нормурад помог ей и на учебу поехать, в Ташкент. Кончив рабфак, Айниса так и не вернулась в кишлак. А дочку, ту самую Фазилат, в которую потом влюбился, на свое несчастье, Джаббар, оставила родне своего первого мужа. Говорят, в третий раз вышла замуж, уехала куда-то в Хорезм...
А раскулаченный, высланный в дальние дали торговец вынырнул цел-целехонек из-под каменных жерновов и продолжает ползать по земле!
Кудратходжа ожил, словно не водки глотнул, а осушил пиалу «оби-замзам» — живой воды. К впалым щекам прилила кровь, красными стеклышками заблестели глазки. Вытирая реденькие усики, заговорил:
— Зачем стоишь как вбитый кол? Садись! Или, думаешь, ты главная опора этого мира: тронешься — и все рухнет без тебя? А, профисор?
Домла невольно усмехнулся и сел в плетеное кресло на террасе. Хмельная болтовня Кудратходжи начала его забавлять.
— Я хоть и не мудр, как ты, Кудратходжа, все же понимаю: мир ни без меня, ни без тебя не рухнет!
— Э, тавба, как хорошо сказал! — Кудратходжа уселся во второе кресло.— Похоже, не я один поумнел, ты тоже.
Домла чувствовал, куда клонит ходжа, и все же не удержался от улыбки:
— Лучше поздно, чем никогда, Кудратходжа!
— Да, да, таков этот мир...— глубокомысленно вздохнул ходжа. Беззубыми деснами оторвал кусок лепешки, принялся мять во рту.— Неразумным рождается дитя человека и долго ходит слепым. А когда открываются глаза и начинает он различать, где белое, где черное,— оказывается, одна нога уже в могиле!
Не раз слушал Нормурад подобных доморощенных философов. Единственный козырь их в борьбе с «гордецами» и «неверующими» — смерть, недолговечность человеческой жизни. Обычно домла не ввязывался в такие ни к чему не приводящие споры. Отчего же сейчас этот вздох старого пьяницы задел его, тронул какую-то струну в душе?
— Послушай, Кудратходжа! Что ты хочешь сказать этими давно избитыми словами? Что я ничего не добился, хоть и боролся за новую власть? Старался с корнями вырвать баев и кулаков вроде тебя, а теперь все равно стою на краю могилы? Это ты хочешь сказать?
Кудратходжа осклабился, громко чавкая, приподнял новую мягкую шляпу, насадил на остренькое колено.
— Не-ет! Судя по этим словам, ты не умрешь! Будешь жить во веки веков!
— Почему же? Умру, и, может, еще раньше тебя...
— Ужели и большевик смиряется перед смертью?..
— Не совсем так. Жизнь и смерть — законы природы. И если ты пришел пугать меня смертью и надеешься, что я раскаюсь в своих
делах, то ты горько ошибаешься, ходжа! — Домла приподнялся в волнении и снова сел. Пожал плечами: «Чего это ради я так распинаюсь перед ним?»
— Ах да, я и забыл! — Кудратходжа хлопнул себя по лбу.— Ведь настоящий большевик должен быть непреклонным!
— Верно! — Нормурад-ата рассмеялся.— Вот ведь какой грамотный стал. Но смотрю на тебя и одного понять не могу...
— Чего, дорогой профисор?
— Как такого ехидного, злого на язык человека могла полюбить Айниса?
В глазах-стеклышках вспыхнул и погас недобрый огонек.
— У меня шайтан есть! — хихикнул он.— Знаешь, между ног. И тут домла почувствовал — непрошеная жалость вдруг сразу
растаяла.
— Ты и есть шайтан! — процедил сквозь зубы.— Вижу тебя насквозь! — Он поднялся, отодвинул кресло.
— Стой! — Кудратходжа, придерживая на коленях поднос с едой, вытянул тонкую, пупырчатую, как у старой курицы, шею, с угрозой заговорил: — Не пугай меня такими словами. Ты и подобные тебе сослали меня, а советская власть освободила.
— Верно! Советская власть дала тебе свободу, а ты...
— У меня нет обиды на советскую власть! Но вот такие...— он смерил ненавидящим взглядом домлу.— Помнишь, когда меня выселяли из кишлака, в тот день на базарной площади, у мечети. Когда прибежала Айниса...—Замигав красными глазами, уронив поднос, Кудратходжа приподнялся с кресла, растер непослушной, дрожащей рукой слезы на маленьком, с ладонь, лице.— Ты спросил: почему Айниса полюбила меня? А ты припомни, ведь в одном кишлаке росли. Помнишь, когда она, рыдая, как дитя, бросилась ко мне на шею... Ты, Нормурад, не дрогнул. А ведь она не притворялась. Не сжалился ты, заорал: «Гоните этих гадов!» Ты не забыл этого, Нормурад?
Домла не верил своим глазам. На миг показалось, что перед ним не жалкий пьяница, тот, что сегодня лежал, как нищий, у ворот, свернувшись в клубок. Перед ним возник другой Кудратходжа, как две капли воды похожий на того, что сорок лет назад стоял на базарной площади, гордо выпятив грудь. Это он не дрогнул ни единым мускулом лица, когда прибежала и бросилась ему на шею молодая красавица жена.
С трудом поборов в себе непрошеное видение, домла сказал:
— А чего бы ты хотел? Чтобы мы жалели подобных тебе баев и кулаков? Как бы ты сам поступил, если бы мы пощадили вас?
— Расстрелял бы! — выпалил Кудратходжа, и глаза его засверкали ненавистью и восторгом одновременно.— Я бы поставил тебя к стенке у той мечети, прижал бы ствол пятизарядки к твоей груди и спустил бы курок, не раздумывая!
Домла невольно похолодел — так страшно сверкнула ненависть в глазах ходжи. Заставил себя улыбнуться.
— Благодарю за откровенность. Но в твоих словах нет логики,
ходжа. Ты меня расстрелял бы, прижав к стене мечети, так почему же я должен был жалеть и гладить тебя по головке?
— Погоди! Не путай мою мысль! — Кудратходжа поднес было ко рту бутылку и тут же со злостью швырнул ее в сад. Пустая бутылка прохлестнула сквозь ветки яблони, разбилась вдребезги о стенку кухни.— Что я хотел тебе сказать? Да! Вижу, ты еще не задумывался о своем конце. Но запомни, профисор: он, конец, у нас с тобой один! Как говорится: ал касосил миналхак — ничто не останется без возмездия! Мы еще встретимся в день Страшного суда! Тебе тоже придется, как и мне, пройти через Сират-куприк1. Посмотрим, Нормурад-ишан, кто из нас удержится на том мосту, а кто сверзится в ад. Да!
Опять все та же баня и тот же таз! Чего только он ввязался в спор с этим пьянчужкой! — досадовал про себя домла, и все же слова о мосте Сират задели его.
— Э, ходжа! Ты же знаешь, я не верю в твои сказки. Ты, видно, хочешь сказать, что я, мол, совершил несправедливость? Так заруби себе на носу — совесть моя чиста. И если осталась у тебя хоть крупинка чести, выйди на улицу, оглянись вокруг — посмотри на новый кишлак, на жизнь людей в нем! Ради этой-то жизни, ради этих людей мы и поступали, как ты считаешь, жестоко. Я не раскаиваюсь ни в чем. Я готов вместе с тобой ступить на любой мост, где испытывается справедливость, в том числе и на мост Сират, если он существует. И мы еще посмотрим, кто достигнет берега, а кто свалится! — домла выговорил все на одном дыхании.
Разгорячившись, собрался уже крикнуть: «Хватит, катись отсюда!» — ив это время увидел молодую женщину. Она вошла во двор, ведя за руку пяти-шестилетнего мальчика. Домла невольно осекся.
Женщина остановилась у ворот, поставила на землю плетеную корзину, опустила голову в поклоне.
— У меня тут на летней кухне осталась кое-какая мелочь, можно я заберу, отец?
«Хозяйка этого дома»,— молнией блеснуло в голове домлы.
— Пожалуйста, доченька, пожалуйста,— засуетился он. Молодая женщина прошла с сынишкой в глубину двора — мимо
приветливо улыбающегося ей головастого старика и второго — этот сидел нахохлившись, но, увидев ее, словно проснулся.
Проводив женщину глазами, Кудратходжа многозначительно покачал головой:
— Надира, невестка Уразкула.
— Какого Уразкула?
— Да того самого, который в памятный нам обоим год марди-керства отнял чин сотника у твоего покорного слуги и передал его тебе, почтенный профисор! Неужели забыл? Эта женщина — его невестка. Муж у нее механизатор. В их доме ты и живешь. Одним-единым приказом всемогущий Атакузы вытурил их. Для тебя старался, почтенный активист.
1 Сират-куприк — мост, по которому будто бы в судный день безгрешные люди проходят в рай. Грешники падают с моста в ад.
Потому как ведь у нас равенство и справедливость...
Домла почувствовал во всем теле неожиданную слабость, прислонился к стене. Разве просил он Атакузы, чтобы дали ему этот, такой большой, дом! Да и зачем он старику, у которого одна нога на земле, а другая — в могиле?
В дверях летней кухни показалась женщина, она тащила за собой сынишку. Мальчик упирался, хныкал:
— Не хочу уходить, не пойду... Наш сад! Хочу здесь...
— Замолчи, кому говорю! Сейчас придет раис! Услышит — прибьет!
Кудратходжа снова хихикнул. До чего же у него противный, дребезжащий смешок!
— «Придет раис»! Бывало, детей пугали шакалом, а теперь хватает имени твоего племянника, почтенный профисор.
Домла весь дрожал, но не говорил ни слова.
Женщина грустно оглядывала большой чистый двор, утопающий в зелени, заново побеленные стены, застекленную веранду — айван, залюбовалась свежей, нежно-голубой краской ажурных переплетов.
— Хороший вы сделали ремонт. Мы тоже собирались в этом году перестроить кухню. Мечтали...
Кудратходжа мотнул головой на тонкой шее:
— Не печалься, дочь моя! В этом ли доме жить, в другом ли — все равно нам уготован один дом — кладбище. Все туда придем...
Надира не ответила ему.
— До свидания, домла. Я просто так... Прожили здесь десять лет, привыкли. Каждое дерево, каждый цветок в этом дворе сажала своей рукой. Потому и болит душа.
Домла засмущался, закашлял:
— Я понимаю, доченька, я все понимаю.
— Что ж делать, пусть вам живется здесь долго! — Надира потянула за руку продолжавшего хныкать мальчонку и вышла со двора.
Кудратходжа громко цокнул языком:
— Вот она, твоя справедливость! Тут она вся! Не было ее раньше, не будет и теперь!..
Домла резко обернулся. Злобный смех Кудратходжи унес все его сомнения.
— Нет! — крикнул он, выпрямившись во весь рост.— Была, всегда была справедливость! И ты ее, между прочим, отведал сполна. Она была и тогда, когда ты понаоткрывал лавки в годы нэпа, сдирал шкуру с бедняков! Она была, эта справедливость, и когда ты выкрал красавицу Айнису у бедняка дехканина! Только ты не следовал ей. А помнишь ты, ходжа, что сталось с несчастным мужем Айнисы, когда со своими подкупленными головорезами ты увез ее? Бедный парень повесился на кладбищенской чинаре. Ты помнишь это, ходжа?..
— Помню, профисор, как не помнить. Но только...
— Вон с глаз моих! — зарокотал Нормурад.— Вон, пока не встретимся на том свете на твоем мосту Сират!
Нормурад-ата был страшен. Большой, весь взъерошенный, с поднятым над головой кулаком. Кудратходжа, ощерясь, попятился от айвана к ворогам. Нормурад Шамурадов, не опуская кулака, шагнул за ним и вдруг бессильно опустился на ступеньку, в сердце резко и больно кольнуло. Старик долго сидел, уронив голову. Внутренний голос теребил, терзал душу. Он, Нормурад Шамурадов, конечно, прав, тысячу раз прав! Обидно, что не смог сейчас положить на лопатки ходжу. А причиной тому Атакузы — этот дом, этот сад! Ходжа, шелудивый пес, подхватил оброненную кость и тявкает теперь на весь свет.
Он приподнялся, чтобы встать, и в этот момент открылась садовая калитка — пришла Алия. Она сразу поняла, что дяде плохо, быстро подбежала к нему:
— С сердцем нехорошо? Сейчас принесу лекарство...
— Не надо, пройдет. Уже лучше... Атакузы дома?
— Уехал в степь, еще затемно,— Алия, склонив голову к плечу, с нежностью глядела на старика. Домле всегда нравилась эта ее особенность — склонять голову.— Не беспокойтесь, все будет хорошо, Атакузы-ака уже велел привести в порядок ваши книги.
— Я не о книгах. Этот дом он взял с согласия хозяев? Голова Алии опустилась ниже.
— Не знаю. Они получили квартиру на краю кишлака. Только там еще нет водопровода и газ не провели.
— Так зачем было их сгонять с насиженного места?
— Он думал о вас...— На лице Алии выступил румянец.— Вам же нужен уход...
Слова ее и то, как она произнесла их — робко и нежно,— снова тронули старика.
— Спасибо вам, доченька,— сказал он мягко.— Вы не думайте, я ценю вашу доброту. Очень ценю ее. И все-таки не надо было из-за меня обижать людей. О! — застонал Нормурад-ака.
Лицо Алии вспыхнуло.
— Пойдемте чай пить, дядя... К нам приехал Уразкул-ака, ждет вас.
«Наверно, по этому же делу пришел. Дожил я, дожил!..»
2
Каждый раз, заходя в дом Атакузы, домла чувствовал себя неловко. Из-за Хайдара. Он сейчас в отпуске и задержался в доме отца. Хотелось побеседовать с джиеном, поехать вместе в степь — посмотрели бы оросительные работы и там, на месте, заново обсудили его диссертацию. Но Хайдар будто не замечал домлу, не здоровался. Вот и сейчас — чуть ли не нос к носу столкнулись у колодца. И Хайдар круто свернул в сторону.
Домла остановился в нерешительности, думал пойти обратно, но Уразкул, сидевший на айване, уже заметил его, встал с места.
В озорных, как прежде, глазах, на свежих, будто румяное яблоко, 9 щеках, в уголках губ под редкими усами запрыгала лукавая улыбка:
— Зачем согнулись так, мулла Нормурад! Кто же за унылого старика замуж пойдет?
— Что-что? — не понял домла.
— Еще притворяется! А ушам нравится, как сливочное масло желудку. Да распрями, говорю, распрями плечи! Сейчас и старухи стали разборчивыми, не за богатство идут, выбирают с фигурой!
— У меня одна надежда — скорее бы соединиться с моей старушкой.
— Нужен Гульсаре-биби такой мямля! Думаю, ей тоже понравится старик пободрее! — рассмеялся Уразкул. Но тут же посерьезнел: — Собирайся в путь. Вижу, ты совсем извелся. В горы поедем, проветришься хоть немного... Правду сказать, прихворнул там наш Прохор. Поедем, навестим больного, заодно и проветримся.— Улыбка в уголках губ Уразкула медленно угасла.— Немного нас осталось. Раз-два — и обчелся. Надо держаться друг друга, дорогой Нормурад!
Насчет дома Уразкул не проронил ни звука.
Между друзьями должно быть все открыто, недомолвки портят дружбу. Домла собрался уже завести прямой разговор, да подумал: «Поговорим по дороге, там будет свободнее».
Он переоделся, вышел на улицу. Уразкул ждал у ворот, держа под уздцы двух серых ослов.
— «Волги» поданы! —объявил, посмеиваясь.
Нормурад на миг заколебался. «Пророк на осле! Пожалуй, попадешь ходже на зубок». И сразу одернул себя: какое это имеет значение? Взял в руки плетку.
— Когда же это мы доберемся до гор на твоих «Волгах»?
— Садись, садись, всего-то каких-нибудь девять верст, доплетемся!
Солнце уже успело подняться выше тополей, асфальтированная дорога, политая водой, блестела, точно покрытая лаком. Улицы оставались в тени. Кроны чинар и белых тополей слились так, что и солнечному лучу не пробиться.
Уступая дорогу грозно ревущим самосвалам и легким, бесшумно скользящим «Москвичам», старики неторопливо ехали у самой обочины. Не так то уж и давно, кажется, люди глазели, разинув рты, на автомобили, а теперь те же люди, так же разинув рты, смотрят на двух старцев, восседающих на ишаках, и подмигивают друг другу.
Асфальтированная дорога оборвалась перед лощиной. Друзья поехали вдоль русла, свернули к горам.
Домла надеялся, хоть после кишлака убавится движение машин. Но нет, груженные гравием самосвалы, тяжелые «МАЗы» со строительными материалами непрерывным потоком шли в сторону Минг булака, дико ревели, отравляя свежий утренний воздух черным выхлопным дымом.
Домла нервно потряс головой:
— Что тут происходит, Уразкул? Разве в горах открыли какие-нибудь залежи?
Уразкул ехал чуть впереди, медленно покачиваясь в такт шагам осла. Не оборачиваясь, ответил:
— А ты до сих пор не знаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34