Может, стоит уже расслабиться и получать удовольствие? У нас впереди целый день, – добавила она отчетливо. – Так что перестань волноваться. Или по крайней мере скажи, что тебя тревожит.
– Извини. – Спенсер пересел на другой стул. – Я не могу расслабиться, когда должны прийти смотреть дом.
– Если что-то не так, то ты должен мне рассказать. У нас не может быть секретов друг от друга.
– Дело не в секретах. Просто так получается. Подумай сама. Представь себе наихудший сценарий.
– Сценарий о ком?
– О нас.
Хейзл сделала вдох, закрыла глаза и представила, что в природе существует не один Спенсер Келли, а два. Тот, который сидит в гостиной, хоть и похож на Спенсера Келли, которого она ждала, на самом деле является совершенно другим Спенсером Келли. Он сам владеет этим домом, а его отец вовсе не кладовщик. Его отец – крупный политик, проповедующий половое воздержание до свадьбы. Когда этот его отец узнает, что Хейзл побывала в постели Спенсера, он, естественно, заподозрит Хейзл в связи с Ираном, Пакистаном и Израилем, потому что в эти страны ездит в командировки отец Хейзл. В приступе гнева отец фальшивого Спенсера Келли поднимет на ноги своих друзей в масонской среде для нанесения предупредительных ракетных ударов с воздуха по вышеупомянутым странам, а в ответ на это все три страны приведут в действие различные виды оружия массового уничтожения. За этим последует всемирная ядерная война, которая закончится уничтожением всего живого и гибелью планеты Земля.
И тогда Хейзл ни за что бы не встретила настоящего Спенсера Келли, в которого ей, вероятно, было бы суждено влюбиться.
– Что же, не так уж и плохо, – изрек Спенсер.
– А как плохо? – парировала Хейзл.
Спенсер сосредоточенно разглядывал выбившуюся из-под пуговицы пиджака нитку. Хейзл щелкнула пальцами. Он сообщил ей, что, когда был в библиотеке, интересовался противозачаточными средствами.
– Как романтично.
Спенсер в замешательстве, но не теряя надежды на лучшее, посмотрел на нее, будто на произведение современного искусства. Ей это не понравилось – ничуть не лучше, чем когда он отводит взгляд, и Хейзл уже не в первый раз пожалела о том, что не верит в романтическую любовь, как Спенсер в свой Дамаск. После такого откровения подобные мелочи не имеют смысла. Хейзл сказала:
– А беременность – самое плохое, что пришло тебе в голову?
– Конечно, нет.
– Тогда не все так плохо, правда?
– Ну, есть еще болезни…
– Мы ведь все знаем друг о друге. Разве ты не хотел этого?
– Все так внезапно. Слишком быстро.
– А все так и меняется мгновенно – бах! – и готово. Ты же этого всю жизнь ждал. В конце концов, что плохого в детях, если мы любим друг друга?
Спенсер: теперь этот ужас не остановить, свадебные хлопоты, потом, если хватит денег, медовый месяц, ребенок, послеродовая депрессия, и больше никакого телевизора днем, и больше не сможешь успокаивать себя тем, что не причиняешь никому зла, потому что ничего не делаешь, потому, что делать-то и нечего, и жизнь всегда можно отложить на завтра.
Хейзл: в самый обычный день, не во время войны или революции, а просто в любой самый обычный день, ребенка могут похитить, он может свалиться с обрыва, пострадать от взрыва петарды, заболеть менингитом. Его могут застрелить в упор или пырнуть ножом или отравить дротиком, выпущенным из переделанного зонтика. И даже если он выживет, то все равно наверняка убежит из дома чтобы прославиться, играя в сомнительных фильмах типа «Адское местечко», или «Так ты хочешь стать хирургом?», или «Кларисса объясняет все».
Однако страх еще никому не приносил счастья.
– Существуют же еще и радости, – сказала Хейзл. – Давай попробуем жить так, будто в пять часов мир погибнет.
– С чего это вдруг?
– С чего это вдруг что?
– В пять часов.
– Да по тысяче причин. Может случиться что угодно. Я просто пытаюсь донести до тебя, что бояться не нужно.
– Дело не в страхе, а в здравом смысле.
– По-моему, ты слишком здраво мыслишь. Бояться – просто, – сказала Хейзл. – Страх и грусть похожи. Каждый из нас иногда боится и грустит. Иди сюда и садись рядом.
Спенсер пошел и сел на диван. Хейзл положила ему на колено ладонь. Она спросила его, не знает ли он, каким был Чарлз Кингсли в постели.
Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Великобритании, в Илинге или Гале, в Аберэйвоне или Ньюмаркете, в Торнтоне или Стюарде, в Дурэме или Мэтлоке, или же в Кингз-Линне четырнадцатилетнюю Хейзл Бернс не выпускают из дома. Мать и дочь стоят друг напротив друга в гостиной, как боксеры на ринге.
– Это всего лишь мини-юбка. Все девочки носят их.
– Прекрати вести себя как подросток.
– Я и есть подросток.
– Мне что, на пальцах объяснять?
– Да.
– Что бы подумал Сэм Картер?
– Объясни на пальцах, мама.
– Представь, ты возвращаешься домой. На улице темно. Ты слышишь шаги за спиной, тебе страшно, но на тебе только носовой платок, в котором, извини, ты похожа на проститутку. Шаги за спиной становятся быстрей, они преследуют тебя до самого дома. Наконец, ты подходишь к дому, оборачиваешься и…
– И что тогда?
– Сама подумай.
…И вижу Ривера Феникса в темных очках, он сфальсифицировал свою смерть, чтобы начать новую жизнь тайного любовника Хейзл. Неплохая штука – судьба. Или, по крайней мере, поправляет себя Хейзл, прекрасная судьба – неплохая штука.
– А чем тебе не нравится Сэм Картер? – спрашивает мать.
– Он жирный.
– А как насчет мальчиков, с которыми ты знакомишься на каникулах?
– Они все далеко живут. Все равно, мы все время переезжаем.
– Может черные брюки наденешь?
– Я не буду переодеваться.
Мать Хейзл выходит из себя и говорит:
– Хорошо, в таком случае, милая моя, ты вообще никуда не пойдешь.
И Хейзл думает: прекрасно, если меня не выпускают, то я буду сидеть в этой комнате всю жизнь. Она садится на диван, плотно сдвинув колени и скрестив руки на груди, и решает, что больше не сдвинется ни на дюйм и не произнесет ни слова, пока мать не отступит, или пока она сама не умрет от голода. Мама выходит из комнаты. Значит, придется голодать. Пока не умру от истощения.
Всем ее будет здорово не хватать. У нее главная роль в школьном рождественском спектакле, музыкальной версии «Золушки», или «Тайного сада», или «Спящей красавицы», и без нее другим актерам спектакль не вытянуть, это будет провал. Она вспоминает нескольких мальчиков (и Сэма Картера среди них), которым будет недоставать ее густых темных волос и безупречного цвета лица. По правде говоря, маму так волнуют наряды Хейзл лишь потому, что дочь очень нравится мальчикам. Это объясняет, почему мама относится к ней, как к десятилетней, держит взаперти в этой комнате, без любви, в окружении неизменного бежевого гарнитура из трех предметов, бесконечных сборников кроссвордов, свежих, убийственно предсказуемых газет на журнальном столике, телефонных карт, припасенных на случай катастроф, которые так и не произошли. Олив с Хейзл пользуются ими вместо денег, играя в покер. Хейзл везет в покере, Оливии в шахматах. Ничто не меняется, думает Хейзл, никогда, а меняется только то, что не может не меняться. Например, сейчас эта гостиная уже не та, что раньше, но понять это можно, лишь заметив новую пару фарфоровых кротов в буфете. На шахматной доске римляне сражаются со Спартой или крестоносцы с сарацинами, Оливия любит назвать их воинами джихада или гардемаринами, особенно когда она выигрывает. Мебель на этот раз расставлена более продуманно, для удобства Олив, но все равно, здесь ненамного лучше, чем в школе, где Хейзл до сих пор должна сидеть рядом с одним и тем же мальчиком во время обеда. И, вполне возможно, будет сидеть с ним даже после голодной смерти.
Никто ее не понимает, и Хейзл пришла к выводу, что на земле лишь она одна знает, что такое справедливость и честность. А все остальные все время юлят и лгут, и только отец иногда понимает ее и не лжет, и не юлит, как другие. Правда, он был избран лучшим торговым представителем 1993 года и, как обычно, уехал в командировку – куда-нибудь в Иерусалим, Исламабад или Кливленд, продает свой образ жизни незнакомым людям. Хейзл смотрит на телефонный аппарат, но знает, что отец не позвонит, и она не винит его за это. Слава богу, что ему иногда удается отдохнуть от мамы, хотя Хейзл иногда кажется, что родители любят друг друга. Иначе зачем отцу заниматься тем, что ему совсем не нравится? Да и мама, наверное, не психовала бы по поводу его воображаемых романов? Обычно она подозревает его новую секретаршу или стюардессу в самолете, или какую-нибудь загадочную иностранку с лебединой шеей.
Дверь с шумом распахивается, прерывая размышления Хейзл о ее погубленной так рано жизни. Это двенадцатилетняя Оливия Бернс, сестра Хейзл, которая теперь предпочитает, чтобы ее называли Олли. Она грациозно въезжает в комнату и разворачивается лицом к Хейзл. Хейзл резко встает с дивана и направляется к окну. Олив поправляет на носу очки с простыми стеклами и широко улыбается. Она разворачивает свое кресло и едет за Хейзл.
Она говорит:
– Какая непослушная девочка…
– Проваливай! – отвечает Хейзл.
– Отгадай, кого не возьмут в бассейн в следующий раз? Симпатичная юбочка.
Хейзл возвращается к дивану, садится, скрестив ноги. Олив привлекает ее внимание, размахивая чем-то у нее над головой. У нее в руке детская перчатка в красную и белую полоску. Хейзл вскакивает и пытается отобрать перчатку, но Олив быстро отъезжает к окну.
– Ты не можешь меня ударить, я в инвалидной коляске.
Хейзл смотрит на сестру, потом на перчатку. Пожимает плечами. Берет себя в руки, садится и разглаживает свою очень короткую юбку. Олив подкатывается ближе к сестре и заявляет, что может погадать Хейзл с помощью сверхъестественных сил, скрытых в перчатке любви. Пересиливая себя, Хейзл смотрит на сестру.
– Чего?
– С помощью перчатки любви, благодаря личному интимному опыту и тайному знанию, – объясняет Олив, – я могу открыть тебе тайны твоей будущей жизни.
Хейзл немного завидует Олив. С ней произошло что-то настоящее и, чуть не умерев, она родилась заново, а это одна из загадок, которые усложняют ее личную подростковую жизнь. Олив принимается разговаривать ужасным голосом и объявляет, что сегодня День всех святых и он особенно подходит для предсказания замужества, болезней и смерти.
– Давай, погадай мне на жениха, – соглашается Хейзл и тут же вспоминает, что собралась умереть от голода. Она принимается разглядывать колени, а потом ногти.
Олив гладит перчатку, закрывает глаза и произносит:
– Я вижу… я вижу… – Она произносит это несколько раз – уже, думает Хейзл, больше чем нужно. – Я вижу жирного Сэма Картера.
– Он не жирный.
– Я вижу, как жирный Сэм Картер ухмыляется. Жирный Сэмми – бойфренд Хейзл.
Олив хихикает. Хейзл говорит ей, что у нее нет бойфренда и что никакой бойфренд ей не нужен. А если бы и был нужен, то уж точно не толстый Сэм Картер.
– Бережешь себя для кого-нибудь получше?
Хейзл не бережет себя для кого-нибудь получше, она никого не любит и никто не любит ее. И ей наплевать на Сэма Картера и на дурацкие вязаные перчатки. Но ей очень, очень хочется чего-то другого, нового и настоящего, чего-то захватывающего и опасного, как истории, которые она читает в газетах. Короче, она просто хочет начать жить. Она хочет знакомиться с мальчиками, не похожими на тех, кто живет в округе, прилизанных ботаников и снобов (вроде Сэма Картера), которые неправдоподобно хорошо выглядят и ходят в частную школу. Но как тут познакомишься с живыми, настоящими людьми, если мама не разрешает разговаривать с чужими, а тем более – давать свой номер телефона, и уж тем более (ни при каких обстоятельствах!) – оставлять свой домашний адрес? Ей даже не разрешают одеваться, как она хочет. А все из-за того, что жизнь несправедлива, впрочем, Хейзл совершенно не волнует, что она может больше не увидеть ни одного мальчика, ведь жить-то ей осталось недолго, она уже близка к голодной смерти.
– Так, значит, я могу ее выбросить?
– Кого?
– Перчатку?
В глазах Олив горят озорные искорки. После аварии она изменилась почти до неузнаваемости. Хейзл берет фигурку слона и делает ход.
– Можешь выбросить – это всего лишь старая перчатка.
– Так я ее выброшу?
– А разве она кому-то нужна?
– И сожгу? Можно я сначала сожгу ее?
– Да, Олив, ты можешь съесть ее, подавиться и умереть, и меня это совершенно не волнует.
1/11/93 понедельник 09:48
Центральный лондонский институт заочного обучения был лучшим в стране заведением дистанционного обучения по преподаванию истории и культуры Британии. Так было сказано в объявлении. Еще в объявлении утверждалось, что это лучшее место для изучения изобразительного искусства, вокала, фотографии и кулинарии, а по местоположению у него и вовсе нет конкурентов.
Генри никогда там не был, но адрес знал наизусть, поскольку пунктуально присылал туда свои рефераты. Он знал, что вряд ли найдет там мисс Бернс, однако верил, что стоит ему явиться в институт лично и представиться (улыбка – бесплатно), как он без труда выяснит, где она находится, и ему не придется больше звонить ей и умолять о встрече. И вообще, он рассчитывал удивить ее.
– Ты делаешь ошибку, Генри, – сказал отец, – останься.
Генри протянул руку за деньгами на столе, отец схватил его чуть выше запястья.
– Ты не принадлежишь себе, – сказал он, больно сжимая руку сына, но Генри точно знал, как он собирается провести свой последний день в Англии, поэтому ущипнул отца так, что у того не осталось выбора, и он отпустил руку сына. Он очень быстро сдался. Он трус, он боится сцен и боится делать людям больно. Он боится скомпрометировать себя в общественных местах. Генри забрал газету и телефон, вышел, даже не оглянувшись и, наконец, оказался на улице. Он весело шагал по Лондону, изредка похлопывая себя по бедру свернутой в трубочку газетой. Вот только плащ он забыл. В рубашке с короткими рукавами он очень быстро вспомнил, что уже ноябрь (восемь градусов по шкале Цельсия) и почти зима. Одна большая туча заволокла небо над городом и все остальные облака. Генри ждал дождя. Поэтому он заскочил в «Марк-энд-Спенсер» и купил там зонтик. Это было несложно. Он дал женщине за кассовым аппаратом деньги отца и одарил ее обворожительной улыбкой. Ему понравилось, как она смотрела на его зуб. Деньги – замечательное изобретение. Они почти всегда моментально изменяют окружающий мир. Помимо зонтика, он купил мохнатый свитер голубого цвета с орнаментом, напоминающим норвежский крест или крест индейцев навахо. Он натянул свитер и, довольный своим отражением в зеркале, принялся покачивать новым зонтом, почти как Фред Астэр. Потом положил газету и телефон в фирменный пакет от «Марка-энд-Спенсера» и направился на поиски газетного киоска. С легкостью поменяв несколько фунтов и пенсов на карту Лондона, он отправился дальше. Отлично: теперь его ничто не остановит.
Сверившись с картой, он решил не ехать на метро, а пойти пешком. На пути был парк, где он чуть не столкнулся с девушкой, выходившей из телефонной будки. Она густо покраснела, судорожно пытаясь впихнуть серую телефонную карточку обратно в бумажник. Помня слова доктора Осавы о том, что у каждого своя жизнь, Генри решил, что эту девушку зовут Джиллиан Томас, а звонила она по поводу съема квартиры на двоих в Уимблдон-Виллидж. Ее отец – почему бы нет? – служит главой Английского Банка. Доктор Осава мог быть спокоен за Генри.
Когда Генри шел через парк, он развлекался, тем, что вспоминал названия конских каштанов, тополей, грабов и орешника. Он распознал шумную возню дроздов в кустах – это была парочка – и успел удивиться дерзкому поведению коричневатой птицы, пролетевшей у него перед носом. Не успела она скрыться за деревьями, как он узнал короткий крик луговой щеврицы, и хотя парк, как обычно, имел запущенный осенний вид, Генри давно не чувствовал себя таким счастливым.
У него было достаточно поводов для радости. Он знал имена птиц и деревьев. Он знал, что этот городской парк известен как яркий пример викторианской парковой архитектуры. У него были деньги в кармане, он поставил на сильную лошадь на два тридцать в Ньюкасле. У него был новый свитер, и мобильный телефон, и пакетик с порошком. Но самое главное – была мисс Бернс, хотя у него оставался всего один день, чтобы найти ее. Он не унывал, он смело шел вперед и говорил себе: не кисни. В конце концов, один день лучше, чем ничего, к тому же он понимал, что такая решимость в достижении цели заслуживает только похвалы. Он гнался за чудом и за восторгом счастливого конца, и не видел в этом ничего плохого. Он же не собирался никому причинить вреда.
Прямо перед ним или чуть левее, к примеру, цокала острыми каблучками по асфальту дама, ну скажем, мисс Кэтрин Пауэлл, член учредительного комитета организации «Безответственные родители за справедливое отношение», рядом бежала ее собачка по кличке Пантера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
– Извини. – Спенсер пересел на другой стул. – Я не могу расслабиться, когда должны прийти смотреть дом.
– Если что-то не так, то ты должен мне рассказать. У нас не может быть секретов друг от друга.
– Дело не в секретах. Просто так получается. Подумай сама. Представь себе наихудший сценарий.
– Сценарий о ком?
– О нас.
Хейзл сделала вдох, закрыла глаза и представила, что в природе существует не один Спенсер Келли, а два. Тот, который сидит в гостиной, хоть и похож на Спенсера Келли, которого она ждала, на самом деле является совершенно другим Спенсером Келли. Он сам владеет этим домом, а его отец вовсе не кладовщик. Его отец – крупный политик, проповедующий половое воздержание до свадьбы. Когда этот его отец узнает, что Хейзл побывала в постели Спенсера, он, естественно, заподозрит Хейзл в связи с Ираном, Пакистаном и Израилем, потому что в эти страны ездит в командировки отец Хейзл. В приступе гнева отец фальшивого Спенсера Келли поднимет на ноги своих друзей в масонской среде для нанесения предупредительных ракетных ударов с воздуха по вышеупомянутым странам, а в ответ на это все три страны приведут в действие различные виды оружия массового уничтожения. За этим последует всемирная ядерная война, которая закончится уничтожением всего живого и гибелью планеты Земля.
И тогда Хейзл ни за что бы не встретила настоящего Спенсера Келли, в которого ей, вероятно, было бы суждено влюбиться.
– Что же, не так уж и плохо, – изрек Спенсер.
– А как плохо? – парировала Хейзл.
Спенсер сосредоточенно разглядывал выбившуюся из-под пуговицы пиджака нитку. Хейзл щелкнула пальцами. Он сообщил ей, что, когда был в библиотеке, интересовался противозачаточными средствами.
– Как романтично.
Спенсер в замешательстве, но не теряя надежды на лучшее, посмотрел на нее, будто на произведение современного искусства. Ей это не понравилось – ничуть не лучше, чем когда он отводит взгляд, и Хейзл уже не в первый раз пожалела о том, что не верит в романтическую любовь, как Спенсер в свой Дамаск. После такого откровения подобные мелочи не имеют смысла. Хейзл сказала:
– А беременность – самое плохое, что пришло тебе в голову?
– Конечно, нет.
– Тогда не все так плохо, правда?
– Ну, есть еще болезни…
– Мы ведь все знаем друг о друге. Разве ты не хотел этого?
– Все так внезапно. Слишком быстро.
– А все так и меняется мгновенно – бах! – и готово. Ты же этого всю жизнь ждал. В конце концов, что плохого в детях, если мы любим друг друга?
Спенсер: теперь этот ужас не остановить, свадебные хлопоты, потом, если хватит денег, медовый месяц, ребенок, послеродовая депрессия, и больше никакого телевизора днем, и больше не сможешь успокаивать себя тем, что не причиняешь никому зла, потому что ничего не делаешь, потому, что делать-то и нечего, и жизнь всегда можно отложить на завтра.
Хейзл: в самый обычный день, не во время войны или революции, а просто в любой самый обычный день, ребенка могут похитить, он может свалиться с обрыва, пострадать от взрыва петарды, заболеть менингитом. Его могут застрелить в упор или пырнуть ножом или отравить дротиком, выпущенным из переделанного зонтика. И даже если он выживет, то все равно наверняка убежит из дома чтобы прославиться, играя в сомнительных фильмах типа «Адское местечко», или «Так ты хочешь стать хирургом?», или «Кларисса объясняет все».
Однако страх еще никому не приносил счастья.
– Существуют же еще и радости, – сказала Хейзл. – Давай попробуем жить так, будто в пять часов мир погибнет.
– С чего это вдруг?
– С чего это вдруг что?
– В пять часов.
– Да по тысяче причин. Может случиться что угодно. Я просто пытаюсь донести до тебя, что бояться не нужно.
– Дело не в страхе, а в здравом смысле.
– По-моему, ты слишком здраво мыслишь. Бояться – просто, – сказала Хейзл. – Страх и грусть похожи. Каждый из нас иногда боится и грустит. Иди сюда и садись рядом.
Спенсер пошел и сел на диван. Хейзл положила ему на колено ладонь. Она спросила его, не знает ли он, каким был Чарлз Кингсли в постели.
Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Великобритании, в Илинге или Гале, в Аберэйвоне или Ньюмаркете, в Торнтоне или Стюарде, в Дурэме или Мэтлоке, или же в Кингз-Линне четырнадцатилетнюю Хейзл Бернс не выпускают из дома. Мать и дочь стоят друг напротив друга в гостиной, как боксеры на ринге.
– Это всего лишь мини-юбка. Все девочки носят их.
– Прекрати вести себя как подросток.
– Я и есть подросток.
– Мне что, на пальцах объяснять?
– Да.
– Что бы подумал Сэм Картер?
– Объясни на пальцах, мама.
– Представь, ты возвращаешься домой. На улице темно. Ты слышишь шаги за спиной, тебе страшно, но на тебе только носовой платок, в котором, извини, ты похожа на проститутку. Шаги за спиной становятся быстрей, они преследуют тебя до самого дома. Наконец, ты подходишь к дому, оборачиваешься и…
– И что тогда?
– Сама подумай.
…И вижу Ривера Феникса в темных очках, он сфальсифицировал свою смерть, чтобы начать новую жизнь тайного любовника Хейзл. Неплохая штука – судьба. Или, по крайней мере, поправляет себя Хейзл, прекрасная судьба – неплохая штука.
– А чем тебе не нравится Сэм Картер? – спрашивает мать.
– Он жирный.
– А как насчет мальчиков, с которыми ты знакомишься на каникулах?
– Они все далеко живут. Все равно, мы все время переезжаем.
– Может черные брюки наденешь?
– Я не буду переодеваться.
Мать Хейзл выходит из себя и говорит:
– Хорошо, в таком случае, милая моя, ты вообще никуда не пойдешь.
И Хейзл думает: прекрасно, если меня не выпускают, то я буду сидеть в этой комнате всю жизнь. Она садится на диван, плотно сдвинув колени и скрестив руки на груди, и решает, что больше не сдвинется ни на дюйм и не произнесет ни слова, пока мать не отступит, или пока она сама не умрет от голода. Мама выходит из комнаты. Значит, придется голодать. Пока не умру от истощения.
Всем ее будет здорово не хватать. У нее главная роль в школьном рождественском спектакле, музыкальной версии «Золушки», или «Тайного сада», или «Спящей красавицы», и без нее другим актерам спектакль не вытянуть, это будет провал. Она вспоминает нескольких мальчиков (и Сэма Картера среди них), которым будет недоставать ее густых темных волос и безупречного цвета лица. По правде говоря, маму так волнуют наряды Хейзл лишь потому, что дочь очень нравится мальчикам. Это объясняет, почему мама относится к ней, как к десятилетней, держит взаперти в этой комнате, без любви, в окружении неизменного бежевого гарнитура из трех предметов, бесконечных сборников кроссвордов, свежих, убийственно предсказуемых газет на журнальном столике, телефонных карт, припасенных на случай катастроф, которые так и не произошли. Олив с Хейзл пользуются ими вместо денег, играя в покер. Хейзл везет в покере, Оливии в шахматах. Ничто не меняется, думает Хейзл, никогда, а меняется только то, что не может не меняться. Например, сейчас эта гостиная уже не та, что раньше, но понять это можно, лишь заметив новую пару фарфоровых кротов в буфете. На шахматной доске римляне сражаются со Спартой или крестоносцы с сарацинами, Оливия любит назвать их воинами джихада или гардемаринами, особенно когда она выигрывает. Мебель на этот раз расставлена более продуманно, для удобства Олив, но все равно, здесь ненамного лучше, чем в школе, где Хейзл до сих пор должна сидеть рядом с одним и тем же мальчиком во время обеда. И, вполне возможно, будет сидеть с ним даже после голодной смерти.
Никто ее не понимает, и Хейзл пришла к выводу, что на земле лишь она одна знает, что такое справедливость и честность. А все остальные все время юлят и лгут, и только отец иногда понимает ее и не лжет, и не юлит, как другие. Правда, он был избран лучшим торговым представителем 1993 года и, как обычно, уехал в командировку – куда-нибудь в Иерусалим, Исламабад или Кливленд, продает свой образ жизни незнакомым людям. Хейзл смотрит на телефонный аппарат, но знает, что отец не позвонит, и она не винит его за это. Слава богу, что ему иногда удается отдохнуть от мамы, хотя Хейзл иногда кажется, что родители любят друг друга. Иначе зачем отцу заниматься тем, что ему совсем не нравится? Да и мама, наверное, не психовала бы по поводу его воображаемых романов? Обычно она подозревает его новую секретаршу или стюардессу в самолете, или какую-нибудь загадочную иностранку с лебединой шеей.
Дверь с шумом распахивается, прерывая размышления Хейзл о ее погубленной так рано жизни. Это двенадцатилетняя Оливия Бернс, сестра Хейзл, которая теперь предпочитает, чтобы ее называли Олли. Она грациозно въезжает в комнату и разворачивается лицом к Хейзл. Хейзл резко встает с дивана и направляется к окну. Олив поправляет на носу очки с простыми стеклами и широко улыбается. Она разворачивает свое кресло и едет за Хейзл.
Она говорит:
– Какая непослушная девочка…
– Проваливай! – отвечает Хейзл.
– Отгадай, кого не возьмут в бассейн в следующий раз? Симпатичная юбочка.
Хейзл возвращается к дивану, садится, скрестив ноги. Олив привлекает ее внимание, размахивая чем-то у нее над головой. У нее в руке детская перчатка в красную и белую полоску. Хейзл вскакивает и пытается отобрать перчатку, но Олив быстро отъезжает к окну.
– Ты не можешь меня ударить, я в инвалидной коляске.
Хейзл смотрит на сестру, потом на перчатку. Пожимает плечами. Берет себя в руки, садится и разглаживает свою очень короткую юбку. Олив подкатывается ближе к сестре и заявляет, что может погадать Хейзл с помощью сверхъестественных сил, скрытых в перчатке любви. Пересиливая себя, Хейзл смотрит на сестру.
– Чего?
– С помощью перчатки любви, благодаря личному интимному опыту и тайному знанию, – объясняет Олив, – я могу открыть тебе тайны твоей будущей жизни.
Хейзл немного завидует Олив. С ней произошло что-то настоящее и, чуть не умерев, она родилась заново, а это одна из загадок, которые усложняют ее личную подростковую жизнь. Олив принимается разговаривать ужасным голосом и объявляет, что сегодня День всех святых и он особенно подходит для предсказания замужества, болезней и смерти.
– Давай, погадай мне на жениха, – соглашается Хейзл и тут же вспоминает, что собралась умереть от голода. Она принимается разглядывать колени, а потом ногти.
Олив гладит перчатку, закрывает глаза и произносит:
– Я вижу… я вижу… – Она произносит это несколько раз – уже, думает Хейзл, больше чем нужно. – Я вижу жирного Сэма Картера.
– Он не жирный.
– Я вижу, как жирный Сэм Картер ухмыляется. Жирный Сэмми – бойфренд Хейзл.
Олив хихикает. Хейзл говорит ей, что у нее нет бойфренда и что никакой бойфренд ей не нужен. А если бы и был нужен, то уж точно не толстый Сэм Картер.
– Бережешь себя для кого-нибудь получше?
Хейзл не бережет себя для кого-нибудь получше, она никого не любит и никто не любит ее. И ей наплевать на Сэма Картера и на дурацкие вязаные перчатки. Но ей очень, очень хочется чего-то другого, нового и настоящего, чего-то захватывающего и опасного, как истории, которые она читает в газетах. Короче, она просто хочет начать жить. Она хочет знакомиться с мальчиками, не похожими на тех, кто живет в округе, прилизанных ботаников и снобов (вроде Сэма Картера), которые неправдоподобно хорошо выглядят и ходят в частную школу. Но как тут познакомишься с живыми, настоящими людьми, если мама не разрешает разговаривать с чужими, а тем более – давать свой номер телефона, и уж тем более (ни при каких обстоятельствах!) – оставлять свой домашний адрес? Ей даже не разрешают одеваться, как она хочет. А все из-за того, что жизнь несправедлива, впрочем, Хейзл совершенно не волнует, что она может больше не увидеть ни одного мальчика, ведь жить-то ей осталось недолго, она уже близка к голодной смерти.
– Так, значит, я могу ее выбросить?
– Кого?
– Перчатку?
В глазах Олив горят озорные искорки. После аварии она изменилась почти до неузнаваемости. Хейзл берет фигурку слона и делает ход.
– Можешь выбросить – это всего лишь старая перчатка.
– Так я ее выброшу?
– А разве она кому-то нужна?
– И сожгу? Можно я сначала сожгу ее?
– Да, Олив, ты можешь съесть ее, подавиться и умереть, и меня это совершенно не волнует.
1/11/93 понедельник 09:48
Центральный лондонский институт заочного обучения был лучшим в стране заведением дистанционного обучения по преподаванию истории и культуры Британии. Так было сказано в объявлении. Еще в объявлении утверждалось, что это лучшее место для изучения изобразительного искусства, вокала, фотографии и кулинарии, а по местоположению у него и вовсе нет конкурентов.
Генри никогда там не был, но адрес знал наизусть, поскольку пунктуально присылал туда свои рефераты. Он знал, что вряд ли найдет там мисс Бернс, однако верил, что стоит ему явиться в институт лично и представиться (улыбка – бесплатно), как он без труда выяснит, где она находится, и ему не придется больше звонить ей и умолять о встрече. И вообще, он рассчитывал удивить ее.
– Ты делаешь ошибку, Генри, – сказал отец, – останься.
Генри протянул руку за деньгами на столе, отец схватил его чуть выше запястья.
– Ты не принадлежишь себе, – сказал он, больно сжимая руку сына, но Генри точно знал, как он собирается провести свой последний день в Англии, поэтому ущипнул отца так, что у того не осталось выбора, и он отпустил руку сына. Он очень быстро сдался. Он трус, он боится сцен и боится делать людям больно. Он боится скомпрометировать себя в общественных местах. Генри забрал газету и телефон, вышел, даже не оглянувшись и, наконец, оказался на улице. Он весело шагал по Лондону, изредка похлопывая себя по бедру свернутой в трубочку газетой. Вот только плащ он забыл. В рубашке с короткими рукавами он очень быстро вспомнил, что уже ноябрь (восемь градусов по шкале Цельсия) и почти зима. Одна большая туча заволокла небо над городом и все остальные облака. Генри ждал дождя. Поэтому он заскочил в «Марк-энд-Спенсер» и купил там зонтик. Это было несложно. Он дал женщине за кассовым аппаратом деньги отца и одарил ее обворожительной улыбкой. Ему понравилось, как она смотрела на его зуб. Деньги – замечательное изобретение. Они почти всегда моментально изменяют окружающий мир. Помимо зонтика, он купил мохнатый свитер голубого цвета с орнаментом, напоминающим норвежский крест или крест индейцев навахо. Он натянул свитер и, довольный своим отражением в зеркале, принялся покачивать новым зонтом, почти как Фред Астэр. Потом положил газету и телефон в фирменный пакет от «Марка-энд-Спенсера» и направился на поиски газетного киоска. С легкостью поменяв несколько фунтов и пенсов на карту Лондона, он отправился дальше. Отлично: теперь его ничто не остановит.
Сверившись с картой, он решил не ехать на метро, а пойти пешком. На пути был парк, где он чуть не столкнулся с девушкой, выходившей из телефонной будки. Она густо покраснела, судорожно пытаясь впихнуть серую телефонную карточку обратно в бумажник. Помня слова доктора Осавы о том, что у каждого своя жизнь, Генри решил, что эту девушку зовут Джиллиан Томас, а звонила она по поводу съема квартиры на двоих в Уимблдон-Виллидж. Ее отец – почему бы нет? – служит главой Английского Банка. Доктор Осава мог быть спокоен за Генри.
Когда Генри шел через парк, он развлекался, тем, что вспоминал названия конских каштанов, тополей, грабов и орешника. Он распознал шумную возню дроздов в кустах – это была парочка – и успел удивиться дерзкому поведению коричневатой птицы, пролетевшей у него перед носом. Не успела она скрыться за деревьями, как он узнал короткий крик луговой щеврицы, и хотя парк, как обычно, имел запущенный осенний вид, Генри давно не чувствовал себя таким счастливым.
У него было достаточно поводов для радости. Он знал имена птиц и деревьев. Он знал, что этот городской парк известен как яркий пример викторианской парковой архитектуры. У него были деньги в кармане, он поставил на сильную лошадь на два тридцать в Ньюкасле. У него был новый свитер, и мобильный телефон, и пакетик с порошком. Но самое главное – была мисс Бернс, хотя у него оставался всего один день, чтобы найти ее. Он не унывал, он смело шел вперед и говорил себе: не кисни. В конце концов, один день лучше, чем ничего, к тому же он понимал, что такая решимость в достижении цели заслуживает только похвалы. Он гнался за чудом и за восторгом счастливого конца, и не видел в этом ничего плохого. Он же не собирался никому причинить вреда.
Прямо перед ним или чуть левее, к примеру, цокала острыми каблучками по асфальту дама, ну скажем, мисс Кэтрин Пауэлл, член учредительного комитета организации «Безответственные родители за справедливое отношение», рядом бежала ее собачка по кличке Пантера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26