На солнце накатывает широкое плоское облако, и чайки внезапно становятся ближе и лучше видны, каждым движением крыльев они как бы пожимают плечами. Их желтые глаза видят все, что движется, но не запоминают ничего, даже Хейзл и Спенсера на вершине песчаной дюны, где они остановились, и стоят не шевелясь, беспокойно глядят на кончики пальцев друг друга.
Они слышат, как кто-то идет. Поворачивают головы, прикрывая от солнца глаза, и видят мальчика постарше, в туристических ботинках и с рюкзаком. Он спрашивает, где проходит прибрежная тропинка, но не та, которая ведет в скалы. Он говорит, что скалы опасны в это время года. Ему нужна та тропинка, которая идет понизу, вдоль берега моря, и Хейзл говорит ему, что они не знают.
– Мы здесь просто отдыхаем.
Мальчик уходит, рюкзак прыгает у него за спиной, а Спенсер и Хейзл ложатся на песок, чтобы укрыться от ветра, глядят на небо и парящих чаек. Между облаками в ярком голубом небе виден серебристый самолетик, за которым тянутся два ровных дымных хвоста.
Хейзл поворачивает руку так, чтобы кончики ее пальцев касались тыльной стороны руки Спенсера, и вот сейчас они оба думают, что это так удивительно и это происходит сейчас, в реальной жизни, я и девочка, я и мальчик, и так будет продолжаться вечно. Я никогда тебя не забуду. Я буду любить тебя всегда. Это любовь, и она удивительна и опасна, потому что дальше может быть хорошо или плохо. А пока существуем только я с ней, я с ним, и размеренный полет реактивного самолета в бледно-голубом небе.
– «Эр Лингус», – говорит Хейзл.
– «Иберия».
– «Бритиш Эруэйз».
– «САС».
– «Люфтганза».
На миг самолет исчез, скрывшись за облаком, поднимаясь к солнцу.
– А ты разбираешься в авиакомпаниях, – говорит Спенсер.
Хейзл щиплет его за плечо, легонько. Когда он поднимает руку, защищаясь, она тыкает его в бок. Он обхватывает ее обеими руками, и они начинают кататься по земле, перекатываясь друг через друга, пока не падают без сил, оба непобежденные.
Они отталкивают друг дружку и быстро усаживаются как ни в чем не бывало. Хейзл разглядывает ноготь и песок, который попал под него.
– Меня переводят в другую школу, – говорит она. – Там за ланчем всегда нужно садиться на свое место.
– Терпеть не могу школу, – говорит Спенсер.
– Если бы ты ходил в мою школу, ты бы сидел рядом со мной. – И когда Спенсер ничего не отвечает на это, Хейзл произносит: – Если хочешь, можешь меня поцеловать.
Сегодня первое ноября 1993 года, и Хейзл говорит:
– Если хочешь, можешь меня поцеловать, – а Спенсер думает: вдруг кто-нибудь смотрит? Он не хочет улыбаться, но улыбается, мизинцем рисуя на песке человечка, бьющего по футбольному мячу.
– До свадьбы целоваться нельзя, – говорит он. Он не поднимает глаз, не поднимает глаз даже тогда, когда Хейзл спрашивает его, когда он в последний раз смотрел видик? Все целуются до свадьбы. Она принимается копаться в своей сумочке и говорит, что они должны заключить договор, и Спенсеру нравится эта мысль, сам бы он до такого никогда не додумался.
– Сейчас? – спрашивает он.
– Прямо сейчас, – отвечает Хейзл, – прежде, чем мы поцелуемся. А что в этом такого?
Она запускает руку на дно сумки и достает из нее вязаные красно-белые перчатки. Одну надевает на правую руку. Просит Спенсера надеть вторую, и они берутся за руки, перчатка к перчатке, правая рука к левой руке.
– Зачем мы надели перчатки? – хочет знать Спенсер.
– Это наш договор. Ты должен пообещать, что будешь любить меня вечно.
– А с перчаткой мне что делать?
– Она останется у тебя. Но сначала ты должен обещать, что будешь любить меня.
Спенсер думает о том, что надо бы посмотреть, как там Олив и Рэйчел, и что сделает мать Хейзл, узнав, что та заключила договор? Почему он не может не думать об этом, а взять и просто поцеловать ее?
Они крепко держатся за руки в перчатках.
– Обещай, – говорит Хейзл и дергает его за руку, глядя ему прямо в глаза. – Поклянись жизнью!
1/11/93 понедельник 08:12
На дне пустого бассейна, будто набрав в рот воды, Хейзл надула щеки, по-рыбьи пуская пузыри, весело посмотрела на Спенсера и спросила, который час.
– Двенадцать минут девятого, – ответил Спенсер, но Хейзл и так это знала. Она просто хотела сказать: заметил, как рано?
– Я тебе чаю принес, – сказал Спенсер.
Он спустился по коротенькой лестнице с мелкой стороны бассейна, осторожно обошел большой бильярдный стол и еще осторожнее спустился в глубокую часть бассейна. Плитка на полу была темно-голубой, и от пыльного луча света, падавшего сквозь стеклянную крышу, казалось, что в бассейне полно густой воды. У Хейзл был с собой телефон и библиотечные книги Спенсера, она уже дошла до двадцатой страницы криминального романа под названием «Последнее путешествие сэра Джона Магилла». В таких романах всегда происходит что-то ужасное.
Спенсер сел на корточки и прислонился к стенке бассейна, чувствуя позвонками швы с замазкой.
– Прямо как в большой ванной, – сказала Хейзл, – только без ванны.
– Э-ге-гей, – прокричал Спенсер, демонстрируя ей эхо.
– Бом-бом, – сказала Хейзл, – бим-бам.
– Бум.
Волосы Хейзл, разделенные пробором, были темнее обычного – не успели высохнуть после душа. На ней длинное, угольного цвета платье с большим вырезом и длинными, до пальцев, рукавами. Несомненно, вечерний наряд. Другой одежды у нее с собой не было. На шее – золотая цепочка, на губах немного помады, на ногах – пара носков Спенсера, для тепла. Большие шерстяные носки, цвета овсяных хлопьев. Хейзл надеялась, что Спенсер не против.
– Отличный дом, – сказала Хейзл, взяв у Спенсера кружку с зелеными и белыми полосами, – тихий.
Чай был не очень горячим, но она все равно сдула с поверхности тонкое облачко пара и благодарно взглянула на Спенсера, стараясь сделать это не очень явно. Неплохо. Могло быть и хуже.
Увы, похоже, это он принес в бассейн странный запах.
– Копченая рыба, – сказал Спенсер. – Уильям любит копченую рыбу на завтрак.
– Это тот, который живет в сарае?
– Угу. Он редко выходит из дома. Домом владеет его брат, но они не общаются.
– А что будет с Уильямом, если кто-нибудь купит дом? И что будет с тобой?
Сотовый телефон Хейзл сработал, как сигнализация. Оба посмотрели на него – черный телефон лежал на библиотечных книгах, настойчивый электронный звонок отзывался эхом в углах бассейна. Спенсер сказал:
– Звонят.
– Тебя это волнует?
– Не знаю, – ответил Спенсер, – смотря кто звонит.
Телефон смолк, и внезапная тишина медленно опустилась на дно глубокой части бассейна.
– Никто, – сказала Хейзл, – уже никто.
Спенсер опять поднялся. «Интересно, – размышляла Хейзл, – всегда ли он такой беспокойный?»
Она прошла за ним в мелкую часть бассейна, к бильярдному столу, временами скользя по кафелю в его носках.
– Бильярдную собираются перекрашивать, – объяснил Спенсер, – надо было стол куда-то деть.
– Интересно, как они его сюда притащили?
– Не знаю. Чудо природы.
– Стол для пула.
– Точно.
Спенсер посмотрел на нее, будто собираясь что-то сказать, но ограничился взглядом. Она прикоснулась к волосам, проверяя, не растрепались ли, не выглядит ли она смешно. Голова почти высохла. Она скрестила руки на груди.
– Ты как, Спенсер? Ты выгля…
– Что?
– Более озабоченным, чем я думала.
Он запустил красный бильярдный шар к другому концу стола.
– Я вообще беспокойный. Меня всегда тревожит то, что еще не произошло.
Хейзл подняла удивленно брови:
– Мы всегда можем вернуться в постель.
– Я не об этом.
Он не смотрел на нее, пока говорил, и эта привычка начала раздражать ее.
– Мне нужно выйти. Ненадолго.
– Для того, чтобы книги сдать, да?
– Да, – ответил Спенсер, – я должен сдать книги в библиотеку. Можешь проверить число, если не веришь.
– Ты еще должен что-то сделать, так?
– Надо купить племяннице подарок. У нее день рожденья. – Хейзл глубоко вздохнула, внезапно разуверясь, что она всегда знала его. Как вообще один человек может знать другого? Она еще раз глубоко вздохнула. Потом спросила Спенсера, не хочет ли он, чтобы она ушла.
– Нет, – ответил он, – разумеется, нет. – При этом Спенсер смотрел куда-то вдаль, потом облизнул палец и нарисовал на кафеле футбольные ворота, а потом, немного подумав, мяч в них.
– Все из-за прошлой ночи? – спросила она, внезапно испугавшись, что переспав с ним, она все испортила. – Я думала, нам было хорошо.
Ведь правда?
Спенсер моргнул и на мгновенье закрыл глаза. Открыв их, указательным пальцем еще немного сдунул красный шар, сначала в одну сторону, потом в другую.
– Что не так?
– Я не знаю, извини. Наверное, у меня шок.
– Почему?
– Не думал, что это может произойти так быстро.
– Но произошло ведь. Вот мы вместе.
– Хейзл, ты веришь в Дамаск?
Первый раз, стоя по другую сторону бильярдного стола, он посмотрел прямо на нее. Чистые карие глаза, очень красивые. Мог бы делать это почаще.
– Я не понимаю, о чем ты.
Спенсер имел ввиду следующее: его интересовало, верит ли она в существование того единственного мгновения, которое способно все изменить? Но ему хотелось объяснить ей это, по возможности, наиболее точно. Верит ли она в гром среди ясного неба? Происходят ли в жизни события, после которых все будет уже по-другому, уже не так? Могут ли люди полностью изменить образ жизни и мысли, без всяких предпосылок, заснув одним и проснувшись другим человеком? Существуют ли избранные для подобного озарения? Существуют ли чудеса? Ну правда, посмотри. Посылает ли Бог людям знамения, указывающие, что делать дальше?
– Ты хочешь, чтобы я ушла, да?
– Нет, – сказал Спенсер, – вовсе нет.
– Нет хочешь.
– Я не хочу, чтобы ты уходила. Просто мне самому надо идти. И я правда очень хочу, чтобы ты была здесь, когда я вернусь.
Ребром ладони Спенсер начал стирать нарисованное на кафеле. Хейзл обошла вокруг стола, положила руки ему на плечи и поцеловала его в ухо.
– Почему ты меня поцеловала?
– Понятия не имею, – сказала Хейзл, – может, сегодня твой день рождения?
3
История, в известном смысле, есть совокупность изменений, которые происходят с нами. Размышляя над очевидным, мы, тем не менее, в равной степени подвержены как творческому озарению, так и бесплодной депрессии.
«Таймс», 1/11/93
1/11/93 понедельник 08:24
Только вам покажется, что начало что-то получаться, как – бам – жизнь может круто измениться. Спенсер просто не мог не пойти и не найти какую-то бабу.
Уильям стоял прямо перед входной дверью. Он расправил подтяжки и проверил пуговицы на брюках. Набрал в легкие побольше воздуха. Нужно только открыть дверь и шагнуть на улицу. Хуже от этого не будет. Последний и предпоследний разы уличное движение было особенно оживленным, бессовестный рабочий красил забор жутко вонючей краской, отравившей Уильяму существование, повысившей давление; в итоге от его решимости не осталось и следа. От этих едких красок никуда не деться. Об этом и в газетах часто пишут.
Надо собраться с мыслями. Несмотря на то, что сегодня последний день Британии, он не перестал быть британцем, и люди, очень похожие на него, не так давно еще управляли четвертью мира. Поэтому, главное – не бояться, он и без Спенсера прекрасно справится. До щеколды дотянуться не получилось, и он поправил себя: это здравый смысл заставляет его бояться. Он еще раз проверил подтяжки и пуговицы на брюках. Попытался пригладить волосы. Все, что он знал о жизни снаружи, было почерпнуто из газет и вкладок в «Таймс», где хранились знания о современной жизни, а она состоит из ножевых и пулевых ранений, смерти от удушения, ограблений и вопиющего случая убийства отравленным дротиком, который выпустили из переделанного зонта.
Уильям мог бы погибнуть от выстрела в упор, прямо в лицо, мог быть замучен до смерти, похищен злоумышленниками, оставлен умирать на заброшенной свалке, где его не найдут и спустя месяц. От этого никуда не деться. Сегодня, к примеру, у кого-то есть две тысячи фунтов взрывчатки, и каждый из этих фунтов может оказаться под стоящим на улице автомобилем, завернутый в ирландский, или алжирский, или ливийский флаг. Уильям умрет мгновенно, или по дороге в больницу, или на операционном столе, и это реальность как новой Европы, так и старой Англии. Повсюду эти психи-убийцы с автоматами, а ведь без своих черных масок они похожи на нормальных людей. Естественно, Уильям, оставшись лицом к лицу с современной жизнью, не торопится открывать дверь.
На коврике перед дверью он заметил стопку корреспонденции. Решив, что ее нужно поднять, убрал с телефонного столика два тома «Желтых страниц» и водрузил туда пачку. Теперь ему показалось, что он хочет пересчитать всю эту корреспонденцию, и обнаружил, что в стопке – шестнадцать предметов, среди которых приглашение стать членом «Америкэн Экспресс», подписаться на журнал «Собиратель древностей», получить две пиццы по цене одной от «Пицца Экспресс» и принять участие в благотворительной лотерее фонда по исследованию лейкемии. «Не откладывайте в долгий ящик! – гласил конверт. – Может, сегодня вам повезет!»
Может, и повезет, подумал Уильям, и только он собрался взяться за щеколду, открыть дверь и выйти на свет божий, как Спенсер чуть не лишил его чувств. Спенсер просто стоял у него за спиной, а Уильям об этом не знал. Спенсер произнес что-то.
– Уже прочитал газету? – спросил он.
– Господи, Спенсер, ты так меня напугал, – проговорил Уильям, оправившись от шока.
– Один пойдешь?
– Может, и пойду.
– Я думал, тебе нужен сопровождающий.
– А может, и не пойду.
Уильям уставился на пустую кельтскую кружку, зажатую в руке у Спенсера: на ее краю, словно орнамент, остался яркий след губной помады.
– Все меняется, – изрек Уильям.
Спенсер кивнул, развернулся и пошел на кухню. Уильям последовал за ним.
– Как же ты мог?
– Мы же всегда знали, что такое может случиться.
– Да, но не так. Это должна была быть Джессика.
– Не вижу никакой разницы.
– Ну, если это не Джессика, то ты совершаешь ошибку. Какого цвета у нее волосы?
– У кого?
– У этой, другой.
– Ее зовут Хейзл.
– И что она сейчас делает?
– Она занята.
– Чем?
– Читает. Я дал ей свою библиотечную книгу.
Спенсер поставил кружку Хейзл в раковину, где уже лежала немытая посуда, потом, вытирая руки о полотенце, посмотрел Уильяму в глаза. Нелегко ему сейчас, рассудил Уильям, да и не выспался он наверняка.
– А что у нее за работа? Думаю, у Джессики работа получше будет.
– Она учитель, – ответил Спенсер.
– Сегодня понедельник. В школу опоздает. По дороге обратно в холл, сдерживая себя.
Спенсер терпеливо объяснил, что она учит людей, причем уже взрослых, заочно, по телефону и по переписке. Уильям удивился тому, что никогда раньше не задумывался о дистанционном обучении, и, услышав о нем впервые, понял что эта мысль ему не нравится. В то же самое время он понимал, что надо бы дать Спенсеру шанс. А вдруг эта девушка и вправду его судьба. Хотя маловероятно, ибо такое всегда маловероятно, но все-таки возможно. Уильям и сам попал в весьма поучительную историю, и в том же самом возрасте притом, но ведь история не обязательно должна повторяться. Если ждешь, что история повторится, это явный признак старения. Спенсер снял плащ с вешалки, сделанной в форме распятия. Надел его, взял пакет с книгами, который оставил у двери, и сделал шаг к выходу.
– Надо книги библиотечные вернуть.
– Ты же говорил, она одну читает.
– Я ее завтра отнесу. Одна книга погоды не сделает.
Не успел Спенсер открыть дверь, как Уильям положил ему на плечо руку.
– Ведь это не Джессика, да? – спросил он. – Меня именно это интересует.
– Я не знаю, – сказал Спенсер, потянувшись к замку. – Может, Джессика.
Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Британии, в Каррике или Киддерминстере, в Реддиче или Хол-Хите, в Хоу-оф-Файфе или Эджаме, в Мальборо или Херн-Бэй мать Хейзл регулярно ездит из больницы домой и обратно за рулем «форда-мондео», или «пежо-405», или «воксхолл-кавалера», который принадлежит мужу. Мистер Бернс сейчас в отъезде, в деловой командировке в Нью-Йорке, в Дели или в Москве, но он звонит не реже одного раза в час, в больницу или домой, где сидит Хейзл, тринадцати лет от роду, совершенно одна. Она знает, что в ее возрасте не принято так много нервничать, но сегодня все иначе.
Она почти не выходит из прихожей, где стоят бежевый диван и несколько стульев того же цвета, на одном из которых она сидит. Она то включает, то выключает телевизор. Подходит к роялю, начинает играть и тут же бросает. Берется за статью в газете или начинает читать какую-нибудь книжку Олив. Передвигает фигурки на шахматной доске, где королем черных выступает Наполеон, или Король Ричард, или Мао Цзэдун. Принимается разгадывать кроссворд, или складывать кости домино, или крутиться у окна, ожидая, когда приедет мама на папиной машине.
Все вокруг, еще вчера такое знакомое, сегодня так же обыденно, но в то же время совсем не запоминается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Они слышат, как кто-то идет. Поворачивают головы, прикрывая от солнца глаза, и видят мальчика постарше, в туристических ботинках и с рюкзаком. Он спрашивает, где проходит прибрежная тропинка, но не та, которая ведет в скалы. Он говорит, что скалы опасны в это время года. Ему нужна та тропинка, которая идет понизу, вдоль берега моря, и Хейзл говорит ему, что они не знают.
– Мы здесь просто отдыхаем.
Мальчик уходит, рюкзак прыгает у него за спиной, а Спенсер и Хейзл ложатся на песок, чтобы укрыться от ветра, глядят на небо и парящих чаек. Между облаками в ярком голубом небе виден серебристый самолетик, за которым тянутся два ровных дымных хвоста.
Хейзл поворачивает руку так, чтобы кончики ее пальцев касались тыльной стороны руки Спенсера, и вот сейчас они оба думают, что это так удивительно и это происходит сейчас, в реальной жизни, я и девочка, я и мальчик, и так будет продолжаться вечно. Я никогда тебя не забуду. Я буду любить тебя всегда. Это любовь, и она удивительна и опасна, потому что дальше может быть хорошо или плохо. А пока существуем только я с ней, я с ним, и размеренный полет реактивного самолета в бледно-голубом небе.
– «Эр Лингус», – говорит Хейзл.
– «Иберия».
– «Бритиш Эруэйз».
– «САС».
– «Люфтганза».
На миг самолет исчез, скрывшись за облаком, поднимаясь к солнцу.
– А ты разбираешься в авиакомпаниях, – говорит Спенсер.
Хейзл щиплет его за плечо, легонько. Когда он поднимает руку, защищаясь, она тыкает его в бок. Он обхватывает ее обеими руками, и они начинают кататься по земле, перекатываясь друг через друга, пока не падают без сил, оба непобежденные.
Они отталкивают друг дружку и быстро усаживаются как ни в чем не бывало. Хейзл разглядывает ноготь и песок, который попал под него.
– Меня переводят в другую школу, – говорит она. – Там за ланчем всегда нужно садиться на свое место.
– Терпеть не могу школу, – говорит Спенсер.
– Если бы ты ходил в мою школу, ты бы сидел рядом со мной. – И когда Спенсер ничего не отвечает на это, Хейзл произносит: – Если хочешь, можешь меня поцеловать.
Сегодня первое ноября 1993 года, и Хейзл говорит:
– Если хочешь, можешь меня поцеловать, – а Спенсер думает: вдруг кто-нибудь смотрит? Он не хочет улыбаться, но улыбается, мизинцем рисуя на песке человечка, бьющего по футбольному мячу.
– До свадьбы целоваться нельзя, – говорит он. Он не поднимает глаз, не поднимает глаз даже тогда, когда Хейзл спрашивает его, когда он в последний раз смотрел видик? Все целуются до свадьбы. Она принимается копаться в своей сумочке и говорит, что они должны заключить договор, и Спенсеру нравится эта мысль, сам бы он до такого никогда не додумался.
– Сейчас? – спрашивает он.
– Прямо сейчас, – отвечает Хейзл, – прежде, чем мы поцелуемся. А что в этом такого?
Она запускает руку на дно сумки и достает из нее вязаные красно-белые перчатки. Одну надевает на правую руку. Просит Спенсера надеть вторую, и они берутся за руки, перчатка к перчатке, правая рука к левой руке.
– Зачем мы надели перчатки? – хочет знать Спенсер.
– Это наш договор. Ты должен пообещать, что будешь любить меня вечно.
– А с перчаткой мне что делать?
– Она останется у тебя. Но сначала ты должен обещать, что будешь любить меня.
Спенсер думает о том, что надо бы посмотреть, как там Олив и Рэйчел, и что сделает мать Хейзл, узнав, что та заключила договор? Почему он не может не думать об этом, а взять и просто поцеловать ее?
Они крепко держатся за руки в перчатках.
– Обещай, – говорит Хейзл и дергает его за руку, глядя ему прямо в глаза. – Поклянись жизнью!
1/11/93 понедельник 08:12
На дне пустого бассейна, будто набрав в рот воды, Хейзл надула щеки, по-рыбьи пуская пузыри, весело посмотрела на Спенсера и спросила, который час.
– Двенадцать минут девятого, – ответил Спенсер, но Хейзл и так это знала. Она просто хотела сказать: заметил, как рано?
– Я тебе чаю принес, – сказал Спенсер.
Он спустился по коротенькой лестнице с мелкой стороны бассейна, осторожно обошел большой бильярдный стол и еще осторожнее спустился в глубокую часть бассейна. Плитка на полу была темно-голубой, и от пыльного луча света, падавшего сквозь стеклянную крышу, казалось, что в бассейне полно густой воды. У Хейзл был с собой телефон и библиотечные книги Спенсера, она уже дошла до двадцатой страницы криминального романа под названием «Последнее путешествие сэра Джона Магилла». В таких романах всегда происходит что-то ужасное.
Спенсер сел на корточки и прислонился к стенке бассейна, чувствуя позвонками швы с замазкой.
– Прямо как в большой ванной, – сказала Хейзл, – только без ванны.
– Э-ге-гей, – прокричал Спенсер, демонстрируя ей эхо.
– Бом-бом, – сказала Хейзл, – бим-бам.
– Бум.
Волосы Хейзл, разделенные пробором, были темнее обычного – не успели высохнуть после душа. На ней длинное, угольного цвета платье с большим вырезом и длинными, до пальцев, рукавами. Несомненно, вечерний наряд. Другой одежды у нее с собой не было. На шее – золотая цепочка, на губах немного помады, на ногах – пара носков Спенсера, для тепла. Большие шерстяные носки, цвета овсяных хлопьев. Хейзл надеялась, что Спенсер не против.
– Отличный дом, – сказала Хейзл, взяв у Спенсера кружку с зелеными и белыми полосами, – тихий.
Чай был не очень горячим, но она все равно сдула с поверхности тонкое облачко пара и благодарно взглянула на Спенсера, стараясь сделать это не очень явно. Неплохо. Могло быть и хуже.
Увы, похоже, это он принес в бассейн странный запах.
– Копченая рыба, – сказал Спенсер. – Уильям любит копченую рыбу на завтрак.
– Это тот, который живет в сарае?
– Угу. Он редко выходит из дома. Домом владеет его брат, но они не общаются.
– А что будет с Уильямом, если кто-нибудь купит дом? И что будет с тобой?
Сотовый телефон Хейзл сработал, как сигнализация. Оба посмотрели на него – черный телефон лежал на библиотечных книгах, настойчивый электронный звонок отзывался эхом в углах бассейна. Спенсер сказал:
– Звонят.
– Тебя это волнует?
– Не знаю, – ответил Спенсер, – смотря кто звонит.
Телефон смолк, и внезапная тишина медленно опустилась на дно глубокой части бассейна.
– Никто, – сказала Хейзл, – уже никто.
Спенсер опять поднялся. «Интересно, – размышляла Хейзл, – всегда ли он такой беспокойный?»
Она прошла за ним в мелкую часть бассейна, к бильярдному столу, временами скользя по кафелю в его носках.
– Бильярдную собираются перекрашивать, – объяснил Спенсер, – надо было стол куда-то деть.
– Интересно, как они его сюда притащили?
– Не знаю. Чудо природы.
– Стол для пула.
– Точно.
Спенсер посмотрел на нее, будто собираясь что-то сказать, но ограничился взглядом. Она прикоснулась к волосам, проверяя, не растрепались ли, не выглядит ли она смешно. Голова почти высохла. Она скрестила руки на груди.
– Ты как, Спенсер? Ты выгля…
– Что?
– Более озабоченным, чем я думала.
Он запустил красный бильярдный шар к другому концу стола.
– Я вообще беспокойный. Меня всегда тревожит то, что еще не произошло.
Хейзл подняла удивленно брови:
– Мы всегда можем вернуться в постель.
– Я не об этом.
Он не смотрел на нее, пока говорил, и эта привычка начала раздражать ее.
– Мне нужно выйти. Ненадолго.
– Для того, чтобы книги сдать, да?
– Да, – ответил Спенсер, – я должен сдать книги в библиотеку. Можешь проверить число, если не веришь.
– Ты еще должен что-то сделать, так?
– Надо купить племяннице подарок. У нее день рожденья. – Хейзл глубоко вздохнула, внезапно разуверясь, что она всегда знала его. Как вообще один человек может знать другого? Она еще раз глубоко вздохнула. Потом спросила Спенсера, не хочет ли он, чтобы она ушла.
– Нет, – ответил он, – разумеется, нет. – При этом Спенсер смотрел куда-то вдаль, потом облизнул палец и нарисовал на кафеле футбольные ворота, а потом, немного подумав, мяч в них.
– Все из-за прошлой ночи? – спросила она, внезапно испугавшись, что переспав с ним, она все испортила. – Я думала, нам было хорошо.
Ведь правда?
Спенсер моргнул и на мгновенье закрыл глаза. Открыв их, указательным пальцем еще немного сдунул красный шар, сначала в одну сторону, потом в другую.
– Что не так?
– Я не знаю, извини. Наверное, у меня шок.
– Почему?
– Не думал, что это может произойти так быстро.
– Но произошло ведь. Вот мы вместе.
– Хейзл, ты веришь в Дамаск?
Первый раз, стоя по другую сторону бильярдного стола, он посмотрел прямо на нее. Чистые карие глаза, очень красивые. Мог бы делать это почаще.
– Я не понимаю, о чем ты.
Спенсер имел ввиду следующее: его интересовало, верит ли она в существование того единственного мгновения, которое способно все изменить? Но ему хотелось объяснить ей это, по возможности, наиболее точно. Верит ли она в гром среди ясного неба? Происходят ли в жизни события, после которых все будет уже по-другому, уже не так? Могут ли люди полностью изменить образ жизни и мысли, без всяких предпосылок, заснув одним и проснувшись другим человеком? Существуют ли избранные для подобного озарения? Существуют ли чудеса? Ну правда, посмотри. Посылает ли Бог людям знамения, указывающие, что делать дальше?
– Ты хочешь, чтобы я ушла, да?
– Нет, – сказал Спенсер, – вовсе нет.
– Нет хочешь.
– Я не хочу, чтобы ты уходила. Просто мне самому надо идти. И я правда очень хочу, чтобы ты была здесь, когда я вернусь.
Ребром ладони Спенсер начал стирать нарисованное на кафеле. Хейзл обошла вокруг стола, положила руки ему на плечи и поцеловала его в ухо.
– Почему ты меня поцеловала?
– Понятия не имею, – сказала Хейзл, – может, сегодня твой день рождения?
3
История, в известном смысле, есть совокупность изменений, которые происходят с нами. Размышляя над очевидным, мы, тем не менее, в равной степени подвержены как творческому озарению, так и бесплодной депрессии.
«Таймс», 1/11/93
1/11/93 понедельник 08:24
Только вам покажется, что начало что-то получаться, как – бам – жизнь может круто измениться. Спенсер просто не мог не пойти и не найти какую-то бабу.
Уильям стоял прямо перед входной дверью. Он расправил подтяжки и проверил пуговицы на брюках. Набрал в легкие побольше воздуха. Нужно только открыть дверь и шагнуть на улицу. Хуже от этого не будет. Последний и предпоследний разы уличное движение было особенно оживленным, бессовестный рабочий красил забор жутко вонючей краской, отравившей Уильяму существование, повысившей давление; в итоге от его решимости не осталось и следа. От этих едких красок никуда не деться. Об этом и в газетах часто пишут.
Надо собраться с мыслями. Несмотря на то, что сегодня последний день Британии, он не перестал быть британцем, и люди, очень похожие на него, не так давно еще управляли четвертью мира. Поэтому, главное – не бояться, он и без Спенсера прекрасно справится. До щеколды дотянуться не получилось, и он поправил себя: это здравый смысл заставляет его бояться. Он еще раз проверил подтяжки и пуговицы на брюках. Попытался пригладить волосы. Все, что он знал о жизни снаружи, было почерпнуто из газет и вкладок в «Таймс», где хранились знания о современной жизни, а она состоит из ножевых и пулевых ранений, смерти от удушения, ограблений и вопиющего случая убийства отравленным дротиком, который выпустили из переделанного зонта.
Уильям мог бы погибнуть от выстрела в упор, прямо в лицо, мог быть замучен до смерти, похищен злоумышленниками, оставлен умирать на заброшенной свалке, где его не найдут и спустя месяц. От этого никуда не деться. Сегодня, к примеру, у кого-то есть две тысячи фунтов взрывчатки, и каждый из этих фунтов может оказаться под стоящим на улице автомобилем, завернутый в ирландский, или алжирский, или ливийский флаг. Уильям умрет мгновенно, или по дороге в больницу, или на операционном столе, и это реальность как новой Европы, так и старой Англии. Повсюду эти психи-убийцы с автоматами, а ведь без своих черных масок они похожи на нормальных людей. Естественно, Уильям, оставшись лицом к лицу с современной жизнью, не торопится открывать дверь.
На коврике перед дверью он заметил стопку корреспонденции. Решив, что ее нужно поднять, убрал с телефонного столика два тома «Желтых страниц» и водрузил туда пачку. Теперь ему показалось, что он хочет пересчитать всю эту корреспонденцию, и обнаружил, что в стопке – шестнадцать предметов, среди которых приглашение стать членом «Америкэн Экспресс», подписаться на журнал «Собиратель древностей», получить две пиццы по цене одной от «Пицца Экспресс» и принять участие в благотворительной лотерее фонда по исследованию лейкемии. «Не откладывайте в долгий ящик! – гласил конверт. – Может, сегодня вам повезет!»
Может, и повезет, подумал Уильям, и только он собрался взяться за щеколду, открыть дверь и выйти на свет божий, как Спенсер чуть не лишил его чувств. Спенсер просто стоял у него за спиной, а Уильям об этом не знал. Спенсер произнес что-то.
– Уже прочитал газету? – спросил он.
– Господи, Спенсер, ты так меня напугал, – проговорил Уильям, оправившись от шока.
– Один пойдешь?
– Может, и пойду.
– Я думал, тебе нужен сопровождающий.
– А может, и не пойду.
Уильям уставился на пустую кельтскую кружку, зажатую в руке у Спенсера: на ее краю, словно орнамент, остался яркий след губной помады.
– Все меняется, – изрек Уильям.
Спенсер кивнул, развернулся и пошел на кухню. Уильям последовал за ним.
– Как же ты мог?
– Мы же всегда знали, что такое может случиться.
– Да, но не так. Это должна была быть Джессика.
– Не вижу никакой разницы.
– Ну, если это не Джессика, то ты совершаешь ошибку. Какого цвета у нее волосы?
– У кого?
– У этой, другой.
– Ее зовут Хейзл.
– И что она сейчас делает?
– Она занята.
– Чем?
– Читает. Я дал ей свою библиотечную книгу.
Спенсер поставил кружку Хейзл в раковину, где уже лежала немытая посуда, потом, вытирая руки о полотенце, посмотрел Уильяму в глаза. Нелегко ему сейчас, рассудил Уильям, да и не выспался он наверняка.
– А что у нее за работа? Думаю, у Джессики работа получше будет.
– Она учитель, – ответил Спенсер.
– Сегодня понедельник. В школу опоздает. По дороге обратно в холл, сдерживая себя.
Спенсер терпеливо объяснил, что она учит людей, причем уже взрослых, заочно, по телефону и по переписке. Уильям удивился тому, что никогда раньше не задумывался о дистанционном обучении, и, услышав о нем впервые, понял что эта мысль ему не нравится. В то же самое время он понимал, что надо бы дать Спенсеру шанс. А вдруг эта девушка и вправду его судьба. Хотя маловероятно, ибо такое всегда маловероятно, но все-таки возможно. Уильям и сам попал в весьма поучительную историю, и в том же самом возрасте притом, но ведь история не обязательно должна повторяться. Если ждешь, что история повторится, это явный признак старения. Спенсер снял плащ с вешалки, сделанной в форме распятия. Надел его, взял пакет с книгами, который оставил у двери, и сделал шаг к выходу.
– Надо книги библиотечные вернуть.
– Ты же говорил, она одну читает.
– Я ее завтра отнесу. Одна книга погоды не сделает.
Не успел Спенсер открыть дверь, как Уильям положил ему на плечо руку.
– Ведь это не Джессика, да? – спросил он. – Меня именно это интересует.
– Я не знаю, – сказал Спенсер, потянувшись к замку. – Может, Джессика.
Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Британии, в Каррике или Киддерминстере, в Реддиче или Хол-Хите, в Хоу-оф-Файфе или Эджаме, в Мальборо или Херн-Бэй мать Хейзл регулярно ездит из больницы домой и обратно за рулем «форда-мондео», или «пежо-405», или «воксхолл-кавалера», который принадлежит мужу. Мистер Бернс сейчас в отъезде, в деловой командировке в Нью-Йорке, в Дели или в Москве, но он звонит не реже одного раза в час, в больницу или домой, где сидит Хейзл, тринадцати лет от роду, совершенно одна. Она знает, что в ее возрасте не принято так много нервничать, но сегодня все иначе.
Она почти не выходит из прихожей, где стоят бежевый диван и несколько стульев того же цвета, на одном из которых она сидит. Она то включает, то выключает телевизор. Подходит к роялю, начинает играть и тут же бросает. Берется за статью в газете или начинает читать какую-нибудь книжку Олив. Передвигает фигурки на шахматной доске, где королем черных выступает Наполеон, или Король Ричард, или Мао Цзэдун. Принимается разгадывать кроссворд, или складывать кости домино, или крутиться у окна, ожидая, когда приедет мама на папиной машине.
Все вокруг, еще вчера такое знакомое, сегодня так же обыденно, но в то же время совсем не запоминается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26