– Ты что, не видел автобус? А людей? А турагентство, а все остальное?
– Она сказала, что нужно научиться не замечать определенных вещей. Нужно научиться не думать. В мире все имеет значение и все взаимосвязано. Невозможно увидеть все сразу. Нужно уметь разглядеть каждый предмет по отдельности, иначе ничего не получится.
– Разве это не грустно?
– Но иначе не сможешь жить дальше. Нужно верить в то, что все будет о’кей. Это сказала мне Хейзл, и она права.
– Ну да, она ведь закончила институт, правда?
Хейзл замечательная, сказал Уильям, и он не позволит говорить о ней плохо. Теперь он стал законченным неофитом.
– Хвала Аллаху, – сказал Спенсер. – Только жаль, что она ушла домой.
– Может быть, она не ушла?
– Ей нужно определиться.
Наконец, Уильяму удалось выпрямиться, не закашлявшись. Он немного попыхтел и хлопнул Спенсера по спине.
– Вы же созданы друг для друга, – сказал он.
– Откуда ты знаешь? И кто вообще может это знать?
– Только не просри ее, понял?
Спенсер не ожидал, что Уильям будет говорить с ним таким языком. Может, ему просто обидно? Чем он хуже других? У него есть такое же право на неверное решение.
– В твоем возрасте со мной случилось что-то подобное, я смог себя разубедить, – сказал Уильям. – И где я теперь?
– Но почему обязательно сегодня, Уильям? Я могу принять решение завтра, или послезавтра, или на следующей неделе. Зачем спешить?
– А вдруг ты ее уже потерял? Если решишься сегодня, то, может, еще вернешь ее.
– Завтра. Я решу завтра.
– Завтра, Спенсер, не наступит никогда. Это все знают.
Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Великобритании, в Стэйнсе или Суиндоне, в Нарбете или Норсэме, в Мелксэме или Мелроузе, в Иэруоше или Хаддерсфилде все вокруг раскрашено пейслийским узором. Энергичные седовласые старушки сидят и пьют чай, или вышивают или прядут, вяжут кофточки из ангорской или верблюжьей шерсти, или из кашемира для детей или внуков, правнуков или праправнуков, или для жертв стихийного бедствия. Бедняки едят кексы и песочное печенье. Слепые слушают «Арчеров» или «Сказку на ночь». Чокнутые, плохие и озлобленные люди, как и подобает англичанам, научились сдерживать свои эмоции. Ужасные убийства не вызывают у них никаких чувств, кроме любопытства, их расследуют лучшие сыщики из Хевенингэм-Холла или из Херстмонсо-Касла: X. Р.Ф. Китинг, или Филипп Диксон Kapp, или леди Нгайо Марш. Дети познают первую любовь под сводами деревьев или в песчаных дюнах. Школы прививают глубочайшее уважение к Шекспиру, у каждого есть свой дом (он же – крепость) и бесконечные предложения по трудоустройству.
Миссис Мицуи, мать Генри, не теряет связи с раем, выписывая «Таймс», которую доставляют по понедельникам. Все новости, которые приходятся ей не по душе, она относит на счет пресловутого английского чувства юмора, которым она, все всякого сомнения, овладела бы и сама, будь у нее на это больше времени.
– Почему я не наложила на себя руки еще тогда? – восклицает она.
Генри Мицуи восемнадцать, и он уже слышал это от матери не раз. Британия – прекрасная страна, а когда-то, давным-давно, она была помолвлена с прекрасным британцем, с герцогом Веллингтонским, или с Уильямом Рэтбоуном, или с лордом Джорджем Гордоном.
– Свадьба должна была состояться через две недели, – огрызается она. – В местном журнале даже объявление вышло.
– Но ведь этого не произошло, – парирует Генри. – Чего об этом говорить?
Уже назначили дату и закончили необходимые приготовления. И вдруг ее прекрасного британца подкосило чудовищное заболевание, пневмония, или склероз, или оспа, и все изменилось. Свадьба не состоялась.
– Ты ведь даже не видела его мертвым, ты не видела тела и не была на похоронах, да? – спрашивает Генри с нехорошей ноткой в голосе.
– Это уж слишком, я бы этого не вынесла. Кроме того, были сложности с визой.
Генри хотел было рассказать матери, что от него только что ушла девушка, которая хочет служить в Асаке в силах самообороны, но не успел – его мать уже рассуждает о том, что останься она тогда в Англии, она бы жила счастливой и полной жизнью. Сколько дел она так и не успела сделать в той своей потерянной жизни, на скольких ланчах не побывала, сколько званых обедов пропустила.
– Я больше не увижусь с ней, – сказал Генри, нарушая правила и перебивая мать, хотя должен молчать и сочувствовать. Мать сверлит его недовольным взглядом, пока он не соглашается, как и раньше, с тем, что ее безотрадное настоящее дает ей право поделиться с сыном самой большой утратой прошлого. Горечь этой утраты затмевает все. Разрыв Генри со своей девушкой, увядание роз в вазе на столе, жестокость заголовков «Таймс»: теракты, массовые убийства и изнасилования. Куда смотрит местная администрация? Генри любит мать, но совсем не хочет закончить, как она. Он не желает ломать себе жизнь из-за одного единственного воспоминания. Сердце подсказывает ему, что жить одним воспоминанием глупо, воспоминаний должно быть больше. Намного полезней вспоминать обо всем понемногу. Это и означает быть уравновешенным человеком.
– Я не знал, как ее удержать, – сказал Генри снова нарушая тишину. От матери ему нужна сила ее безусловной любви и жалость, жалость к нему.
Он ищет доказательств того, что он связан с матерью, а она – с ним. Не может быть, чтобы он остался один на всем белом свете, одинокий, живой и страдающий Генри. Если он одинок, то какой же тогда смысл в существовании остальных людей. Для чего им жить? Возможно, тогда им вообще не стоит жить.
– Ты любил ее?
– Кого?
– Эту свою девушку. Ту, которая уехала в Асаку.
– Не знаю.
– А что ты чувствуешь сейчас?
– Мне кажется, я мало о ней заботился.
– Тебе не хочется наложить на себя руки?
– Мама!
– Если нет, то это не любовь.
– Как ты можешь говорить такое? Да кто, вообще, в этом что-нибудь понимает?
– Все. И я тоже. Придет время, и ты поймешь. Это судьба. А от судьбы не убежишь.
– Ты же убежала.
– Она со мной жестоко обошлась.
– Ты вышла за отца.
– Он был лучшим из всех, кого я встретила, после того, как пришла в себя.
– Но это была не любовь, так ведь?
– Нельзя же всю жизнь носить траур.
– Ты могла бы вернуться в Британию, – говорит Генри. – Ты и сейчас могла бы. Чего сидеть и думать, если бы да кабы?
– Теперь это уже не то.
– Почему же?
– Все меняется, исчезает. Там другая жизнь, теперь это просто еще одна часть Европы. Так пишут в газетах. К тому же, кто говорит, что я не люблю твоего отца?
– Ты сама, ты все время это говоришь. Ты говоришь, что лучше бы ты умерла.
– Господи, Генри. Где твое чувство юмора? Не нужно верить всему, что я говорю.
– Чему же тогда верить?
– Верь тому, во что веришь. Так всем будет хорошо.
1/11/93 понедельник 13:12
– Иди-ка ты лучше домой, Хейзл.
Первый признак сумасшествия – когда начинаешь разговаривать сама с собой. Или, может быть, это второй признак. Третий признак – наверное, когда не знаешь, какой первый. И тогда ты уж точно сумасшедшая.
Выйдя из тихого сада на улицу, Хейзл поразилась ее суете и шуму, а также тому, что, отойдя всего на несколько шагов от дома Спенсера, она мгновенно столкнулась с жизнью тысяч других людей. Этот контраст и внезапный порыв ветра, бессмысленный и упрямый, заставили ее почувствовать себя уязвимой и незащищенной. Ей показалось, что она забыла, для чего родилась и как ей жить дальше. Она увидела рабочего, он читал газету, поставив ногу на заступ лопаты, воткнутой в землю. Интересно, что он рассчитывает из нее вычитать. Вряд ли в ней написано, почему, например, такая симпатичная девушка, как она, одета как на вечеринку, в половине первого пополудни, да еще в такой унылый понедельник. Она почувствовала на себе взгляды прохожих и обвинила в том свое платье. Надо ехать домой и забыть о Спенсере, который никогда не примет никакого решения, забыть о Генри Мицуи, который скоро уедет.
Без плаща, с одной лишь сумочкой, скрестив руки на груди, она вышла на дорогу. Людей на улице было предостаточно, машин же не было совсем, поэтому на быстрое спасение полагаться не приходилось. Едва приехав домой, она, в первую очередь, переоденется. Потом попробует отыскать старые проспекты по медицинскому или юридическому образованию. Со Спенсером не получилось – может, получится сменить профессию, давно собиралась.
– Езжай домой, Хейзл, будь умницей. Кто сказал, что нужно все решать сегодня?
Кажется, это голос мамы.
Теребя в руках ключи от машины и оттягивая возвращение домой, Хейзл размышляла, правильно ли поступает. Опыт заочного преподавания помог ей распознать названия деревьев в саду у Уильяма, выучить имена всех королей и королев, но никак не мог помочь ей решить, стоит ли ехать домой и забыть о Спенсере. Она загляделась на витрину магазина подержанных вещей, на разбросанные по ней случайные предметы: коричневое пальто, длинный кардиган и пепельницу из половинки кокосового ореха. Еще там были цветастая деревянная утка, шаль с пейслийским узором, подушечка с вышивкой, радио марки «Шарп» и древний набор кухонных ножей из шести предметов с подставкой для салфеток, на которой были видны чьи-то инициалы. Хейзл разглядывала все эти вещи, надеясь, что в каждой скрыт некий тайный смысл. Она хотела бы увидеть какой-нибудь знак, убеждающий в том, что ей нужно остаться. Он может быть скрыт в любом из этих предметов, в рабочем с газетой или в любом прохожем. Неважно в чем, лишь бы не пропустить.
Рабочий с газетой присвистнул, и Хейзл тут же направилась к своей машине. Сев в нее, она захлопнула дверцу и проверила, закрыта ли дверца с пассажирской стороны. Все та же проблема с настоящим – оно никогда не бывает таким однозначным, как прошлое, в котором все уже давно согласовано. Она завела двигатель и выехала на пустынную дорогу.
Они со Спенсером сегодня так ничего и не решат. Он явно не собирается ничего предпринимать, а Хейзл – не более чем неуместное вторжение. Она уже успела забыть, как лихо все начиналось. Вспомнив, с каким энтузиазмом она зачем-то дала Спенсеру адрес секретаря ее института, она улыбнулась. Она ведь не особенно рассчитывала, что он пригласит ее остаться, но понимала, что это возможно. А то, что в этом задействовано несколько человек, делает ситуацию похожей на тотализатор: сначала делаешь ставку, а потом пытаешься сделать так, чтобы выиграть. Не вышло, ему же хуже, но только не ей. Он запомнит этот день, как день упущенных возможностей изменить жизнь к лучшему. Ну и пусть, у него ведь есть его прекрасная Джессика, вот пускай она его и утешает. Интересно, так поступают все мужчины, и существует ли идеал? И для чего он нужен? Наверное, для всего, пока не пресытишься. Бог с ним. Себя не изменишь, да и Спенсера тоже. Ведь и дураку ясно, что он никогда не примет никакого решения, потому что никогда этого не делал. Поэтому он и думает, что все еще возможно. Он ошибается. Ведь у каждого из них в прошлой жизни были события, которые держат и не отпускают, не дают измениться. Теперь и этого уже не изменишь, даже если Спенсер все еще лелеет мечту о божественной перемене (с непосредственным участием Бога). Ему просто надо признать, что их несовместимость намного серьезней, чем ему кажется. Это вовсе не временная потеря памяти, которую можно вылечить внезапным шоком.
В конце улицы, где, как Хейзл рассчитывала, уже начнется завтра и она смешается с остальным миром, ей преградила путь яркая ленточка полицейского ограждения, трепещущая на ветру. Хейзл припарковалась у автобусной остановки, между двух лип. На улице собралась толпа, но Хейзл решила переждать в машине. Пока никаких знаков она не заметила, и ничто не подталкивало ее к тому, чтобы вернуться. Кстати, ей пришло в голову, что Генри Мицуи скорее всего блефует. Он знает, где она живет. Поэтому он вовсе не едет к Спенсеру, как обещал, а ждет ее дома. Наверное, уже мозоль на пальце натер от кнопки звонка. Никто ничего и не заметит, пока дети через месяц-другой где-нибудь за городом, на пустыре, не наткнутся на тело женщины.
Вот это уж точно был голос мамы.
Толпа на ступеньках библиотеки начала аплодировать. Хейзл приподнялась на сиденье, чтобы лучше видеть, и разглядела развевающееся свадебное платье, которое поспешно спускалось по веревке к ступенькам библиотеки – с самой верхушки башни с часами. Ей стало смешно. Альпинистка в свадебном платье набрала скорость, и это уже было похоже на знак. Дорога перекрыта благодаря мисс Хэвишем, которая покинула свой ответственный пост, чтобы спуститься в свадебном платье к парадному входу библиотеки.
Не успев как следует подумать, Хейзл развернула машину, сдав назад в опасной близости от лип и бактерий, выделяющих черную пакость из отходов тлей. Жизнь бьет ключом, и это тоже может быть знамением – причем хорошим. По дороге к дому она подумала, что все увиденное и есть настоящая жизнь, а жизни бояться не надо. Что бы она себе ни придумывала, жизнь останется жизнью, и у каждого она – своя. Хейзл вспомнила, как взлетали от ветра белые юбки свадебного платья мисс Хэвишем, и засмеялась. Так будет всегда, до самой смерти, разве этого не достаточно? Хейзл поставила машину на то же место, с которого только что уехала. Ей хотелось верить, что совпадения и удачи не бывают случайными, и потому она не одинока. Ей хотелось, чтобы у нее опять появился выбор – выбор между правильным и неправильным. В противном случае она никогда не попадет в Дамаск, потому что дороги, ведущие в него, будут закрыты (так безопаснее), и останется лишь никому не нужная мисс Хэвишем, и только случайные события будут определять то, что должно случиться до конца сегодняшнего дня, или завтрашнего, пока дни не сольются в жизнь.
Она вышла из машины и стала запирать дверцу, когда чья-то худая рука с длинными пальцами легла ей на плечо.

9
В 1993 году никто не носит свитера с орнаментом.
«Таймс», 1/U/93

1/11/93 понедельник 13:24
– Хорошо, что ты вернулась, – сказал Спенсер. – Ты не поверишь, как я рад.
Она доставала с верхней полки буфета чай в пакетиках, высокие каблучки туфель оторвались от кухонного пола, а он обнял ее за талию.
Он потерся носом о ее затылок и поцеловал несколько раз за ухом, что доставило ему больше удовольствия, чем запихивание свечек для торта в сдобное печенье «Джаффа».
– Не сейчас, Спенсер.
– А чем сейчас хуже, чем потом?
– Ничем, но только не сейчас.
– Ты напугала меня, – сказал Спенсер. – Я думал, ты не вернешься.
– Ради бога, Спенсер, – сказала Хейзл, освобождаясь из его объятий. – Он же в коридоре!
Спенсер отступил. Он стал протыкать свечкой седьмое печенье, а Хейзл с шумом достала с полки заварочный чайник и две чашки: «Футбольный Клуб «Селтик» – навсегда», и «Кромер – мой город». Спенсер попробовал еще раз – подошел к ней сзади и положил руки на плечи.
– Господи, Спенсер, сейчас не время.
– При чем здесь время? Я хочу тебя.
– Неужели?
Хейзл неподвижно стояла с чашкой в руке.
– Я смотрел в окно, в ожидании знака, – сказал Спенсер, осторожно целуя ее в шею. – Мне показалось, я увидел луч света.
– Какой бред. Оставь меня в покое.
– Он твой парень?
– У него странный зуб. Он все время смотрит на меня.
– Ты же его сама привела.
– У него бирка на свитере болтается.
Спенсер отпустил Хейзл. Он решил уйти к себе в кабинет и страдать там, наедине с компьютером, но вместо этого с силой воткнул свечку в последнее, десятое печенье.
– Из «Марка-энд-Спенсера».
– Тогда зачем ты пригласила его в дом? И почему оставила его в коридоре?
Да потому что он может оказаться психом и серийным убийцей, почему же еще? Он иностранец, у него странный зуб, колкий взгляд и бирки, торчащие из-под ворота чудовищного свитера. Этот незнакомец пришел убить нас. А может, и нет. Хейзл знала, что не каждый незнакомый человек обязательно оказывается убийцей. Раз она так думает, значит, у нее уже едет крыша, как у матери.
– Он мой студент, он скоро улетает домой. Я его ни разу не видела раньше, и скорее всего больше не увижу.
– Тогда что ты собираешься с ним делать?
– Я предложу ему чая.
– Ну-ну. А если он псих или какой-нибудь ненормальный?
– А вдруг нет? Большинство людей – нормальные.
А чай всегда бывает кстати, потому что, когда гость чай допьет, гостя всегда можно выставить за дверь.
Влюбиться в мисс Бернс было просто. Даже найти ее в Лондоне оказалось не так уж сложно, помогло терпение и провидение. Поэтому Генри несколько удивился, что теперь, отыскав ее, он понятия не имеет, что сказать. Она оказалась такой молодой и такой привлекательной и, конечно, без котенка. Он ожидал увидеть более зрелую и более похожую на преподавателя женщину. Но говорила она все тем же спокойным голосом, что уберегло его от разочарования. Его любовь, выйдя за пределы физического обожания, осталась неизменной. Ему было приятно наблюдать за ней вблизи, заново узнавая ее – только теперь уже не заочно. Наконец-то он увидел настоящую мисс Бернс, два года подряд обучавшую его в Центральном Лондонском Институте заочного обучения, свою единственную настоящую любовь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26