Это оттого, что, как мне кажется, она уже любит, и если это так, то мне бы не хотелось думать, что ее любовь ко мне вызвала магия, то есть что она находится под воздействием чар. С другой стороны, если бы я не чувствовал, что она уже любит меня и отчаянно бы этого хотел, я бы, ни минуты не колеблясь, использовал белого слона, даже если он никогда и не срабатывал в прошлом, когда я испытывал его на некоторых людях.
Звонок. Снимаю, вешаю. Звонок.
Я сбегаю на улицу, в ночь, но понимаю, что не могу быть один, куда бы я ни пошел. Любой из тех людей, которые идут по улице, делают покупки в супермаркете или сидят в кинотеатре, может быть нанятым моей матерью.
Я должен сам управлять своей жизнью. Я захожу в магазин, покупаю авокадо, иду в парк и сажусь на скамейку. Я откусываю кусок от авокадо вместе со шкуркой, а потом, погоняв во рту, отделяю шкурку и выплевываю ее. Однажды я видел в метро, как восточная женщина вот так же ела киви.
Я откусываю от авокадо еще три раза, потом кладу надкушенный плод на скамью, вынимаю листок бумаги и ручку и составляю список того, что нужно сделать:
1. Удалить Мину яичники.
2. Вышвырнуть Шарлотту из своей квартиры.
3. Поменять номер телефона (и не включать его в телефонную книгу).
4. Поддерживать чистоту в доме.
5. Чаще видеться с Лорой.
Я пытаюсь придумать, какие еще решения включить в список. И вдруг мне неожиданно приходит на ум шестой пункт списка.
6. Попросить повышения в журнале.
Вернувшись домой, я вынимаю своего слоника из слоновой кости и прошу его: «Если ты волшебный, сделай так, чтобы, когда я попрошу повышения на работе, мою просьбу охотно удовлетворили. Вообще-то они будут так или иначе благодарны, что я наконец попросил».
На следующее утро, когда Шарлотга отправляется на работу, я сменяю дверные замки. Собираю все вещи Шарлотты и выставляю их в коридор за дверью. Потом звоню ветеринару и договариваюсь на завтра. А потом звоню в телефонную компанию, чтобы поменять номер. Его поменяют через три дня. Ну что же, лучше поздно, чем никогда.
Я иду на работу. Попрошу их сегодня же. Как мне действовать? Быть сильным и уверенным? Или милым, очаровательным и смиренным? Просьба о повышении уже сама по себе свидетельствует о силе и уверенности, так что, возможно, мне следует быть при этом милым и очаровательным.
Я стучусь в открытую дверь своего начальника.
– Да? – отзывается он.
– У тебя есть минутка? Мне бы хотелось с тобой побеседовать, – сообщаю я с улыбкой.
– О'кей.
Я сажусь напротив него, вытирая влажные ладони о колени. Входит Энни и начинает переставлять книги на полках. Мне мешает ее присутствие, но начальник не обращает на нее внимания и ждет, чтобы я заговорил. Итак, я начинаю:
– Мне кажется, что я выполнил свой долг. Я долгое время занимался вырезками. Я немного занимался проверкой фактов, но не слишком много. И я подумал: не могу ли я получить повышение? – Я бросаю взгляд на Энни. Она отвечает мне скептическим взглядом; возможно, даже презрительным; или, по крайней мере, снисходительным.
– В самом деле? – спрашивает босс с удивленным видом.
– Да. Почему это тебя удивило?
– Не знаю. И как ты себе представляешь это повышение?
– Наверно, редактор, занимающийся только проверкой фактов. По крайней мере.
Он задумчиво кивает.
– Мне нужно это обсудить с Кэтрин, – говорит он. Кэтрин – наш главный редактор. – Я дам тебе знать о ее решении.
– О'кей, – отвечаю я, снова вытирая ладони о брюки и поднимаясь. – Ну что же, благодарю. Я тебе признателен – Я киваю ему и выхожу из его кабинета.
Я нервно занимаюсь вырезками, приказывая себе не нервничать. Самое худшее, что они могут сказать, – это «нет», верно? А с чего бы им так сказать? Я – милый человек и хорошо справляюсь с вырезками. Возможно, я мягкий и скучный, но, конечно, никто не может отрицать, что я мил. Приготовься к долгому ожиданию, говорю я себе. Не думай, что тебе дадут ответ сегодня. Вероятно, еще и не завтра. Быть может, они дадут ответ через неделю. Возможно, даже забудут. Мне придется им напомнить, если они ничего не скажут через неделю.
Время пролетает быстрее, чем обычно. Примерно через два часа ко мне подходит Энни и говорит:
– Он зовет тебя в свой кабинет.
– О, хорошо, – отвечаю я, оцепенев.
Она следует за мной в кабинет и снова начинает переставлять книги на полках.
Я сажусь напротив босса.
– Я только что говорил с Кэтрин, – сообщает он, – и, взвесив все, мы оба пришли к заключению, что в твоих услугах больше не нуждаются.
– Что ты хочешь сказать?
– Нам бы хотелось, чтобы ты подал заявление об уходе завтра утром, если это тебе удобно.
– Я с радостью продолжу заниматься вырезками.
– Это неудобно для нас. Мы бы предпочли, чтобы ты ушел. Мы были бы признательны.
– Почему? Что заставило вас принять такое решение?
– Моя беседа с Кэтрин. Мы обсудили твое предложение и пришли к выводу, что фактически ты нужен нам для вырезок не больше, чем для проверки фактов. – Он смотрит на меня отсутствующим взглядом.
Я смотрю на Энни, надеясь на ее сочувствие, но ко мне обращена ее спина.
Я иду домой. Я был напористым, и вот что из этого получилось. Чего уж хуже! Чертов слон.
А может быть, все к лучшему. Я поищу новую работу, которая, вероятно, будет лучше прежней. Любая будет лучше. Но сначала я сделаю передышку. Неделя-другая, перед тем, как начну рассылать свое резюме. Как раз достаточно времени, чтобы собраться и привести свою жизнь в порядок.
Заметьте: я говорю о своем слоне, как говорят о Боге. «А может быть, все к лучшему». Такое оправдание придумывают, когда Бог делает что-то не так.
Когда Шарлотта приходит с работы, то видит, что ее вещи в коридоре. Она пытается открыть мою дверь, у нее ничего не получается, начинает звонить, кричать, стучать, звать, оскорблять, плакать, бить в дверь ногами, угрожать самоубийством, вызовом полиции, которой якобы она меня сдаст, – и наконец умолкает. Я смотрю в глазок. Ее вещи все еще на месте, но ее нет. Я приоткрываю дверь на один дюйм, и она выскакивает и бросается на дверь. Но я готов к такому фокусу, ей не удается поймать меня врасплох, и я легко закрываю дверь.
Все начинается сначала: стук, вопли, оскорбления и слезы. Я принимаю ванну с затычками в ушах. Горячая вода снимает напряжение, мускулы расслабляются. Через пару минут я вынимаю одну затычку. Она все еще стучит в дверь.
– Меня уволили! – кричу я ей из ванны.
Стук на минуту прекращается, потом возобновляется с новой силой.
– У меня нет работы, и я вообще не собираюсь больше работать, – ору я в надежде, что после такой информации она перестанет за меня цепляться. – Ты меня слышала?
– Открой дверь! – вопит она в ответ.
– Ты слышала, что меня уволили? Слышала? – ору я что есть мочи.
– Да, слышала, но ты найдешь себе другую работу…
Я снова вставляю затычку в ухо и закрываю глаза, довольный. Она слышала. Это единственное, что имеет значение.
Я слышу заглушённый затычками звонок телефона. Но не подхожу. Еще три дня – и я отдохну от телефона, и, быть может, от моей бывшей любимой девушки, и, быть может, от моей кошки, а если повезет, то даже от незнакомцев на улице – хотя на это я не особенно надеюсь.
На следующее утро я отправляюсь на работу подавать заявление об уходе. Я иду, поджав хвост, ссутулившись. Я проиграл, я – неудачник.
Нет, не я, а они. Их жизнь так пуста и скучна, что они развлекаются, делая мелкие гадости. Я должен войти, как король. Это я должен презирать и снисходить – раз в кои-то веки.
Я вхожу в офис журнала с высоко поднятой головой и кладу заявление об уходе на стол босса. Его нет в кабинете. Уж конечно, я не стану дожидаться его возвращения, чтобы с ним попрощаться. Направляясь к выходу, я прохожу мимо Энни, сидящей за своим столом, и бросаю ей:
– Чао, Энни. Хороших тебе вырезок.
Я отвожу Мину к ветеринару, чтобы ей удалили яичники. Спустя два дня она лежит на моем письменном столе, уставившись на меня отсутствующим взглядом. Я глажу ее по голове, но она холодна, как айсберг. Я пытаюсь взять ее на руки, но она шипит и напрягается, и я ее отпускаю. Она устраивается в прежней позе, и я замечаю, что из-под нее выглядывает что-то оранжевое.
«Что это?» – спрашиваю я.
«Отъе…сь», – отвечает она, прикрывая оранжевый предмет своим телом.
«Что это за предмет?» – повторяю я.
Она отворачивается.
«Не смей меня царапать» – предупреждаю я, подсовывая под нее руку.
Она в ярости оборачивается ко мне и кусает за руку. Появляется кровь. Я вскрикиваю. И ощущаю непреодолимое желание схватить ее и швырнуть через всю комнату, но подавляю его: ведь ее только что прооперировали.
«Ты – чудовище», – говорю я.
«Ты же только сказал „не царапайся", а насчет кусаться речи не было», – отвечает она чопорно.
Я вытаскиваю из-под нее оранжевый предмет. Это кухонные ножницы.
«Что это?» – спрашиваю я.
«Кухонные ножницы».
«И ты тащила их так далеко?»
«Да».
«Тебе не следовало таскать тяжелые вещи после операции. Для чего они тебе?»
«Чтобы отрезать тебе яйца».
Со вчерашнего дня мать не может мне дозвониться, потому что мне сменили номер телефона. Шарлотта наконец-то оставила меня в покое, Мину становится дружелюбнее, но люди продолжают подходить ко мне на улице и говорить о маленьких девочках. Я звоню своей матери и прошу, чтобы она перестала подсылать своих агентов. Она отказывается.
Я чаще вижусь с Лорой, и реже – с леди Генриеттой, потому что недавно кое-что изменилось. Сара не так мила, как прежде, и у нее проблемы со здоровьем. У нее сильные головные боли и часто бывает рвота. Из-за этого она в дурном настроении и капризничает, а это действует на ее мать. Теперь леди Генриетта очень редко меня приглашает, а когда я прихожу, она, по-видимому, никогда не бывает мне рада. Меня беспокоит состояние Сары, но мне кажется, что у нее какой-то тяжелый грипп и их с матерью нужно оставить в покое.
Мне приятно сообщить, что Лора официально является моей любимой девушкой, а я – ее бой-френдом. Фактически, так было с самой первой ночи, но я на всякий случай поясняю. Мы очень подходим друг другу. Она делает меня более нормальным, а я делаю ее менее нормальной. Я рассказал ей о своем слоне на ночном столике. Она хорошо это восприняла.
Она также хорошо отнеслась к тому, что я «ушел» с работы. Хотя она работает только ради респектабельности, а не ради денег, от других она не требует, чтобы они работали. Лора крайне уравновешенна. Уравновешенным людям не нужны амбиции, чтобы чувствовать себя счастливыми. Не нужны цели. Они ценят саму жизнь. Они живут одним днем и ценят каждый день. Ее безмятежность передается мне.
Лора довольно высокая, но не слишком высокая для женщины, и это хорошо, потому что я не очень высокий для мужчины. У нее идеальные пропорции, и она красива, как фотомодель с журнальной обложки. У нее светло-каштановые волосы и теплые карие глаза. И вся она в каштановых тонах. Очень разумна, но чувствительна; заземленная, но сердечная; сдержанная, но способная на экстравагантность. Она так великолепна – и внешне, и по характеру, и в плане эмоциональном, что любой мужчина женился бы на ней не раздумывая, если бы ему повезло стать объектом ее любви, как повезло мне.
Ее лицо всегда сияет здоровьем, щеки румяные. У нее здоровые зубы, не слишком белые: они выглядят настоящими и сочетаются с цветом кожи. Один глаз чуть подкашивает, но так редко, что я всегда думаю: уж не кажется ли мне это. От этого она выглядит реальной, живой женщиной, которая умрет, как все смертные.
Ее личность тоже каштановая – цвета земли, заземленная.
В основном мы проводим время у нее, а не у меня, поскольку, хотя я теперь и поддерживаю порядок в своей квартире, ее квартира больше, комфортабельнее и роскошнее – за нее платят родители Лоры. Это большая, очень светлая квартира, в которой мало громоздких вещей – за исключением сверкающего черного рояля. Она не очень хорошо играет, но любит помузицировать, и ей нравится сам вид инструмента. Лора говорит, что всегда чувствует себя счастливой в комнате с роялем. Порой мы фантазируем, как будем жить вместе, но решаем подождать до того момента, когда это произойдет само собой, естественным путем.
Я практически каждый день хожу на представления Лоры, чтобы сделать ей приятное, а также потому, что люблю ее. В душе мне ее жаль и хочется чем-то помочь. Когда я вижу, как кто-то выставляет себя на посмешище, то страдаю от этого. Особенно если это кто-то из моих знакомых. Особенно если это та, кого я люблю.
В конце концов я решаю, что не могу позволить ей продолжать свои жалкие выступления, не попытавшись хотя бы немного встряхнуть ее. И как-то раз, в воскресенье днем, у нее дома, я затрагиваю эту тему небрежным тоном.
– Ты знаешь, я подумал, что было бы неплохо сначала показать пустой сапог, прежде чем доставать из него цветок.
– Но в нем же моя нога. Разве это недостаточное доказательство того, что сапог пуст? – спрашивает она.
– Конечно нет, – мягко отвечаю я. – Мне тут пришло в голову, что я никогда у тебя не спрашивал, умеешь ли ты делать традиционные фокусы.
– Тебе не нравится мое шоу, – решительно заявляет она.
– Нет, нравится! Я только подумал, что можно немного оживить представление, добавив традиционные фокусы – ну, знаешь, когда кажется, что предметы действительно исчезают, и все такое.
– Я не занимаюсь такими вещами. Я делаю современные фокусы.
– Мне они кажутся скорее детскими фокусами, – замечаю я. – Любой ребенок может их сделать. Только не обижайся.
– Вот так же невежественные люди рассуждают об абстрактном искусстве. Это абстрактные фокусы, современные фокусы, постмодернистские фокусы, экспериментальные, авангардные, на изысканный вкус. Танец делает мои выступления немного более доступными и коммерческими. Я могла бы добавить пение, но это бы перегрузило мое шоу.
– Чтобы заниматься современным искусством, нужно хорошо знать традиционное, – возражаю я. – Ты не должна обращаться к современным фокусам только оттого, что они легче. Современные произведения создают по собственному выбору, а не потому, что не могут создать ничего другого. Пикассо мог писать в высшей степени реалистичные портреты. Он просто предпочел не сосредоточиваться на этом стиле.
– Я просто не делаю реалистические фокусы.
Это не мое.
– Я знаю, но умеешь ли ты их делать?
– Конечно.
– Нельзя ли мне увидеть что-нибудь из твоих фокусов? – Я чувствую себя полисменом. «Могу ли я взглянуть на ваши водительские права?»
Лора смотрит на меня пристально несколько долгих секунд, потом уходит в спальню за реквизитом.
Вернувшись, она становится передо мной с цилиндром и палочкой в руках. И начинает делать известный традиционный фокус, который все мы сто раз видели и в метро, и по телевизору: вытаскивает из цилиндра игрушечного зайчика, предварительно показав, что цилиндр пустой. Она делает фокус напряженно и неуклюже. У нее действительно нет таланта. И движения не очень скоординированные.
– Очень хорошо, очень хорошо, – хвалю ее я. – Я не сравнил бы тебя с Пикассо, но это достаточно хорошо. А не можешь ли ты показать что-нибудь получше?
Она корчит мне рожу и делает еще один известный фокус: соединяет и разъединяет серебряные колечки, когда кажется, что их невозможно соединить или разъединить. Лора высунула кончик языка от напряжения. Совсем не впечатляет. Это чуть ли не хуже тех детских фокусов, которые она показывает на сцене. Нужны хотя бы минимальная грация и уверенность.
– Разве нет какого-нибудь фокуса, который ты бы хорошо делала? – спрашиваю я шутливым тоном. Мне не хочется быть слишком резким, но и быть слишком мягким не годится, иначе ей это не поможет.
– Вы гладите меня против шерсти, мистер Ацидофилус. – Она в самом деле обиделась. Как мило, что она еще может шутить. Наверно, я задел ее за живое. Может быть, у нее ужасный комплекс из-за того, что она такая неумелая фокусница.
Но она спокойно делает фокус с картой, исчезающей под носовым платком. Лора двигается, как робот. Она делает это так плохо, что я чуть ли не догадываюсь, куда она спрятала карту: в рукав или куда там еще их прячут.
– Неужели ты не исполняешь хорошо хоть что-нибудь? – спрашиваю я.
Лора сердито бросает себе на ладонь монетку, и она исчезает прямо у меня на глазах, а рука остается пустой.
– Ну вот, это мне ближе, – бормочет она.
Я смотрю ей в лицо. Она быстро отводит взгляд и повторяет традиционный фокус с серебряными колечками. Я останавливаю ее.
– Лора, то, что ты сейчас сделала, – что это было?
Она заливается краской, с несчастным видом надувает губы:
– Ты только что зашел слишком далеко. Ты меня унизил. Я не думала, что так выйдет. Давай вычеркнем это из памяти. Мне бы хотелось потерять сознание.
– Конечно, хотелось бы. – говорю я, совершенно ошеломленный. – Конечно, – непроизвольно повторяю я. – Мне это показалось похожим на настоящую магию.
– Разумеется нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Звонок. Снимаю, вешаю. Звонок.
Я сбегаю на улицу, в ночь, но понимаю, что не могу быть один, куда бы я ни пошел. Любой из тех людей, которые идут по улице, делают покупки в супермаркете или сидят в кинотеатре, может быть нанятым моей матерью.
Я должен сам управлять своей жизнью. Я захожу в магазин, покупаю авокадо, иду в парк и сажусь на скамейку. Я откусываю кусок от авокадо вместе со шкуркой, а потом, погоняв во рту, отделяю шкурку и выплевываю ее. Однажды я видел в метро, как восточная женщина вот так же ела киви.
Я откусываю от авокадо еще три раза, потом кладу надкушенный плод на скамью, вынимаю листок бумаги и ручку и составляю список того, что нужно сделать:
1. Удалить Мину яичники.
2. Вышвырнуть Шарлотту из своей квартиры.
3. Поменять номер телефона (и не включать его в телефонную книгу).
4. Поддерживать чистоту в доме.
5. Чаще видеться с Лорой.
Я пытаюсь придумать, какие еще решения включить в список. И вдруг мне неожиданно приходит на ум шестой пункт списка.
6. Попросить повышения в журнале.
Вернувшись домой, я вынимаю своего слоника из слоновой кости и прошу его: «Если ты волшебный, сделай так, чтобы, когда я попрошу повышения на работе, мою просьбу охотно удовлетворили. Вообще-то они будут так или иначе благодарны, что я наконец попросил».
На следующее утро, когда Шарлотга отправляется на работу, я сменяю дверные замки. Собираю все вещи Шарлотты и выставляю их в коридор за дверью. Потом звоню ветеринару и договариваюсь на завтра. А потом звоню в телефонную компанию, чтобы поменять номер. Его поменяют через три дня. Ну что же, лучше поздно, чем никогда.
Я иду на работу. Попрошу их сегодня же. Как мне действовать? Быть сильным и уверенным? Или милым, очаровательным и смиренным? Просьба о повышении уже сама по себе свидетельствует о силе и уверенности, так что, возможно, мне следует быть при этом милым и очаровательным.
Я стучусь в открытую дверь своего начальника.
– Да? – отзывается он.
– У тебя есть минутка? Мне бы хотелось с тобой побеседовать, – сообщаю я с улыбкой.
– О'кей.
Я сажусь напротив него, вытирая влажные ладони о колени. Входит Энни и начинает переставлять книги на полках. Мне мешает ее присутствие, но начальник не обращает на нее внимания и ждет, чтобы я заговорил. Итак, я начинаю:
– Мне кажется, что я выполнил свой долг. Я долгое время занимался вырезками. Я немного занимался проверкой фактов, но не слишком много. И я подумал: не могу ли я получить повышение? – Я бросаю взгляд на Энни. Она отвечает мне скептическим взглядом; возможно, даже презрительным; или, по крайней мере, снисходительным.
– В самом деле? – спрашивает босс с удивленным видом.
– Да. Почему это тебя удивило?
– Не знаю. И как ты себе представляешь это повышение?
– Наверно, редактор, занимающийся только проверкой фактов. По крайней мере.
Он задумчиво кивает.
– Мне нужно это обсудить с Кэтрин, – говорит он. Кэтрин – наш главный редактор. – Я дам тебе знать о ее решении.
– О'кей, – отвечаю я, снова вытирая ладони о брюки и поднимаясь. – Ну что же, благодарю. Я тебе признателен – Я киваю ему и выхожу из его кабинета.
Я нервно занимаюсь вырезками, приказывая себе не нервничать. Самое худшее, что они могут сказать, – это «нет», верно? А с чего бы им так сказать? Я – милый человек и хорошо справляюсь с вырезками. Возможно, я мягкий и скучный, но, конечно, никто не может отрицать, что я мил. Приготовься к долгому ожиданию, говорю я себе. Не думай, что тебе дадут ответ сегодня. Вероятно, еще и не завтра. Быть может, они дадут ответ через неделю. Возможно, даже забудут. Мне придется им напомнить, если они ничего не скажут через неделю.
Время пролетает быстрее, чем обычно. Примерно через два часа ко мне подходит Энни и говорит:
– Он зовет тебя в свой кабинет.
– О, хорошо, – отвечаю я, оцепенев.
Она следует за мной в кабинет и снова начинает переставлять книги на полках.
Я сажусь напротив босса.
– Я только что говорил с Кэтрин, – сообщает он, – и, взвесив все, мы оба пришли к заключению, что в твоих услугах больше не нуждаются.
– Что ты хочешь сказать?
– Нам бы хотелось, чтобы ты подал заявление об уходе завтра утром, если это тебе удобно.
– Я с радостью продолжу заниматься вырезками.
– Это неудобно для нас. Мы бы предпочли, чтобы ты ушел. Мы были бы признательны.
– Почему? Что заставило вас принять такое решение?
– Моя беседа с Кэтрин. Мы обсудили твое предложение и пришли к выводу, что фактически ты нужен нам для вырезок не больше, чем для проверки фактов. – Он смотрит на меня отсутствующим взглядом.
Я смотрю на Энни, надеясь на ее сочувствие, но ко мне обращена ее спина.
Я иду домой. Я был напористым, и вот что из этого получилось. Чего уж хуже! Чертов слон.
А может быть, все к лучшему. Я поищу новую работу, которая, вероятно, будет лучше прежней. Любая будет лучше. Но сначала я сделаю передышку. Неделя-другая, перед тем, как начну рассылать свое резюме. Как раз достаточно времени, чтобы собраться и привести свою жизнь в порядок.
Заметьте: я говорю о своем слоне, как говорят о Боге. «А может быть, все к лучшему». Такое оправдание придумывают, когда Бог делает что-то не так.
Когда Шарлотта приходит с работы, то видит, что ее вещи в коридоре. Она пытается открыть мою дверь, у нее ничего не получается, начинает звонить, кричать, стучать, звать, оскорблять, плакать, бить в дверь ногами, угрожать самоубийством, вызовом полиции, которой якобы она меня сдаст, – и наконец умолкает. Я смотрю в глазок. Ее вещи все еще на месте, но ее нет. Я приоткрываю дверь на один дюйм, и она выскакивает и бросается на дверь. Но я готов к такому фокусу, ей не удается поймать меня врасплох, и я легко закрываю дверь.
Все начинается сначала: стук, вопли, оскорбления и слезы. Я принимаю ванну с затычками в ушах. Горячая вода снимает напряжение, мускулы расслабляются. Через пару минут я вынимаю одну затычку. Она все еще стучит в дверь.
– Меня уволили! – кричу я ей из ванны.
Стук на минуту прекращается, потом возобновляется с новой силой.
– У меня нет работы, и я вообще не собираюсь больше работать, – ору я в надежде, что после такой информации она перестанет за меня цепляться. – Ты меня слышала?
– Открой дверь! – вопит она в ответ.
– Ты слышала, что меня уволили? Слышала? – ору я что есть мочи.
– Да, слышала, но ты найдешь себе другую работу…
Я снова вставляю затычку в ухо и закрываю глаза, довольный. Она слышала. Это единственное, что имеет значение.
Я слышу заглушённый затычками звонок телефона. Но не подхожу. Еще три дня – и я отдохну от телефона, и, быть может, от моей бывшей любимой девушки, и, быть может, от моей кошки, а если повезет, то даже от незнакомцев на улице – хотя на это я не особенно надеюсь.
На следующее утро я отправляюсь на работу подавать заявление об уходе. Я иду, поджав хвост, ссутулившись. Я проиграл, я – неудачник.
Нет, не я, а они. Их жизнь так пуста и скучна, что они развлекаются, делая мелкие гадости. Я должен войти, как король. Это я должен презирать и снисходить – раз в кои-то веки.
Я вхожу в офис журнала с высоко поднятой головой и кладу заявление об уходе на стол босса. Его нет в кабинете. Уж конечно, я не стану дожидаться его возвращения, чтобы с ним попрощаться. Направляясь к выходу, я прохожу мимо Энни, сидящей за своим столом, и бросаю ей:
– Чао, Энни. Хороших тебе вырезок.
Я отвожу Мину к ветеринару, чтобы ей удалили яичники. Спустя два дня она лежит на моем письменном столе, уставившись на меня отсутствующим взглядом. Я глажу ее по голове, но она холодна, как айсберг. Я пытаюсь взять ее на руки, но она шипит и напрягается, и я ее отпускаю. Она устраивается в прежней позе, и я замечаю, что из-под нее выглядывает что-то оранжевое.
«Что это?» – спрашиваю я.
«Отъе…сь», – отвечает она, прикрывая оранжевый предмет своим телом.
«Что это за предмет?» – повторяю я.
Она отворачивается.
«Не смей меня царапать» – предупреждаю я, подсовывая под нее руку.
Она в ярости оборачивается ко мне и кусает за руку. Появляется кровь. Я вскрикиваю. И ощущаю непреодолимое желание схватить ее и швырнуть через всю комнату, но подавляю его: ведь ее только что прооперировали.
«Ты – чудовище», – говорю я.
«Ты же только сказал „не царапайся", а насчет кусаться речи не было», – отвечает она чопорно.
Я вытаскиваю из-под нее оранжевый предмет. Это кухонные ножницы.
«Что это?» – спрашиваю я.
«Кухонные ножницы».
«И ты тащила их так далеко?»
«Да».
«Тебе не следовало таскать тяжелые вещи после операции. Для чего они тебе?»
«Чтобы отрезать тебе яйца».
Со вчерашнего дня мать не может мне дозвониться, потому что мне сменили номер телефона. Шарлотта наконец-то оставила меня в покое, Мину становится дружелюбнее, но люди продолжают подходить ко мне на улице и говорить о маленьких девочках. Я звоню своей матери и прошу, чтобы она перестала подсылать своих агентов. Она отказывается.
Я чаще вижусь с Лорой, и реже – с леди Генриеттой, потому что недавно кое-что изменилось. Сара не так мила, как прежде, и у нее проблемы со здоровьем. У нее сильные головные боли и часто бывает рвота. Из-за этого она в дурном настроении и капризничает, а это действует на ее мать. Теперь леди Генриетта очень редко меня приглашает, а когда я прихожу, она, по-видимому, никогда не бывает мне рада. Меня беспокоит состояние Сары, но мне кажется, что у нее какой-то тяжелый грипп и их с матерью нужно оставить в покое.
Мне приятно сообщить, что Лора официально является моей любимой девушкой, а я – ее бой-френдом. Фактически, так было с самой первой ночи, но я на всякий случай поясняю. Мы очень подходим друг другу. Она делает меня более нормальным, а я делаю ее менее нормальной. Я рассказал ей о своем слоне на ночном столике. Она хорошо это восприняла.
Она также хорошо отнеслась к тому, что я «ушел» с работы. Хотя она работает только ради респектабельности, а не ради денег, от других она не требует, чтобы они работали. Лора крайне уравновешенна. Уравновешенным людям не нужны амбиции, чтобы чувствовать себя счастливыми. Не нужны цели. Они ценят саму жизнь. Они живут одним днем и ценят каждый день. Ее безмятежность передается мне.
Лора довольно высокая, но не слишком высокая для женщины, и это хорошо, потому что я не очень высокий для мужчины. У нее идеальные пропорции, и она красива, как фотомодель с журнальной обложки. У нее светло-каштановые волосы и теплые карие глаза. И вся она в каштановых тонах. Очень разумна, но чувствительна; заземленная, но сердечная; сдержанная, но способная на экстравагантность. Она так великолепна – и внешне, и по характеру, и в плане эмоциональном, что любой мужчина женился бы на ней не раздумывая, если бы ему повезло стать объектом ее любви, как повезло мне.
Ее лицо всегда сияет здоровьем, щеки румяные. У нее здоровые зубы, не слишком белые: они выглядят настоящими и сочетаются с цветом кожи. Один глаз чуть подкашивает, но так редко, что я всегда думаю: уж не кажется ли мне это. От этого она выглядит реальной, живой женщиной, которая умрет, как все смертные.
Ее личность тоже каштановая – цвета земли, заземленная.
В основном мы проводим время у нее, а не у меня, поскольку, хотя я теперь и поддерживаю порядок в своей квартире, ее квартира больше, комфортабельнее и роскошнее – за нее платят родители Лоры. Это большая, очень светлая квартира, в которой мало громоздких вещей – за исключением сверкающего черного рояля. Она не очень хорошо играет, но любит помузицировать, и ей нравится сам вид инструмента. Лора говорит, что всегда чувствует себя счастливой в комнате с роялем. Порой мы фантазируем, как будем жить вместе, но решаем подождать до того момента, когда это произойдет само собой, естественным путем.
Я практически каждый день хожу на представления Лоры, чтобы сделать ей приятное, а также потому, что люблю ее. В душе мне ее жаль и хочется чем-то помочь. Когда я вижу, как кто-то выставляет себя на посмешище, то страдаю от этого. Особенно если это кто-то из моих знакомых. Особенно если это та, кого я люблю.
В конце концов я решаю, что не могу позволить ей продолжать свои жалкие выступления, не попытавшись хотя бы немного встряхнуть ее. И как-то раз, в воскресенье днем, у нее дома, я затрагиваю эту тему небрежным тоном.
– Ты знаешь, я подумал, что было бы неплохо сначала показать пустой сапог, прежде чем доставать из него цветок.
– Но в нем же моя нога. Разве это недостаточное доказательство того, что сапог пуст? – спрашивает она.
– Конечно нет, – мягко отвечаю я. – Мне тут пришло в голову, что я никогда у тебя не спрашивал, умеешь ли ты делать традиционные фокусы.
– Тебе не нравится мое шоу, – решительно заявляет она.
– Нет, нравится! Я только подумал, что можно немного оживить представление, добавив традиционные фокусы – ну, знаешь, когда кажется, что предметы действительно исчезают, и все такое.
– Я не занимаюсь такими вещами. Я делаю современные фокусы.
– Мне они кажутся скорее детскими фокусами, – замечаю я. – Любой ребенок может их сделать. Только не обижайся.
– Вот так же невежественные люди рассуждают об абстрактном искусстве. Это абстрактные фокусы, современные фокусы, постмодернистские фокусы, экспериментальные, авангардные, на изысканный вкус. Танец делает мои выступления немного более доступными и коммерческими. Я могла бы добавить пение, но это бы перегрузило мое шоу.
– Чтобы заниматься современным искусством, нужно хорошо знать традиционное, – возражаю я. – Ты не должна обращаться к современным фокусам только оттого, что они легче. Современные произведения создают по собственному выбору, а не потому, что не могут создать ничего другого. Пикассо мог писать в высшей степени реалистичные портреты. Он просто предпочел не сосредоточиваться на этом стиле.
– Я просто не делаю реалистические фокусы.
Это не мое.
– Я знаю, но умеешь ли ты их делать?
– Конечно.
– Нельзя ли мне увидеть что-нибудь из твоих фокусов? – Я чувствую себя полисменом. «Могу ли я взглянуть на ваши водительские права?»
Лора смотрит на меня пристально несколько долгих секунд, потом уходит в спальню за реквизитом.
Вернувшись, она становится передо мной с цилиндром и палочкой в руках. И начинает делать известный традиционный фокус, который все мы сто раз видели и в метро, и по телевизору: вытаскивает из цилиндра игрушечного зайчика, предварительно показав, что цилиндр пустой. Она делает фокус напряженно и неуклюже. У нее действительно нет таланта. И движения не очень скоординированные.
– Очень хорошо, очень хорошо, – хвалю ее я. – Я не сравнил бы тебя с Пикассо, но это достаточно хорошо. А не можешь ли ты показать что-нибудь получше?
Она корчит мне рожу и делает еще один известный фокус: соединяет и разъединяет серебряные колечки, когда кажется, что их невозможно соединить или разъединить. Лора высунула кончик языка от напряжения. Совсем не впечатляет. Это чуть ли не хуже тех детских фокусов, которые она показывает на сцене. Нужны хотя бы минимальная грация и уверенность.
– Разве нет какого-нибудь фокуса, который ты бы хорошо делала? – спрашиваю я шутливым тоном. Мне не хочется быть слишком резким, но и быть слишком мягким не годится, иначе ей это не поможет.
– Вы гладите меня против шерсти, мистер Ацидофилус. – Она в самом деле обиделась. Как мило, что она еще может шутить. Наверно, я задел ее за живое. Может быть, у нее ужасный комплекс из-за того, что она такая неумелая фокусница.
Но она спокойно делает фокус с картой, исчезающей под носовым платком. Лора двигается, как робот. Она делает это так плохо, что я чуть ли не догадываюсь, куда она спрятала карту: в рукав или куда там еще их прячут.
– Неужели ты не исполняешь хорошо хоть что-нибудь? – спрашиваю я.
Лора сердито бросает себе на ладонь монетку, и она исчезает прямо у меня на глазах, а рука остается пустой.
– Ну вот, это мне ближе, – бормочет она.
Я смотрю ей в лицо. Она быстро отводит взгляд и повторяет традиционный фокус с серебряными колечками. Я останавливаю ее.
– Лора, то, что ты сейчас сделала, – что это было?
Она заливается краской, с несчастным видом надувает губы:
– Ты только что зашел слишком далеко. Ты меня унизил. Я не думала, что так выйдет. Давай вычеркнем это из памяти. Мне бы хотелось потерять сознание.
– Конечно, хотелось бы. – говорю я, совершенно ошеломленный. – Конечно, – непроизвольно повторяю я. – Мне это показалось похожим на настоящую магию.
– Разумеется нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27