Я прямо сейчас звоню твоей матери. Сейчас же. Я расскажу ей обо всем, что случилось, и отвезу тебя домой.
Я снимаю трубку, но Сара шлепает меня по руке.
– Перестань, Джереми! Ты же знаешь, что хочешь меня. И ты знаешь, что единственный способ избавиться от искушения – уступить ему. Воспротивься – и твоя душа заболеет от тоски по тому, что себе запретила, и заболеет от желания того, что ее чудовищные законы сделали чудовищным и незаконным.
– Где ты слышала эти премудрости? Их говорила твоя мама?
– Нет, леди Генриетта этого не говорила. Это слова лорда Генри из «Портрета Дориана Грея». И я поставила эту цитату эпиграфом к моей биографии Шалтая-Болтая. В них – идея этого рассказа.
– Неудивительно, если учительница думает, что у тебя дома не все благополучно.
– Да пошел ты! Разве эта цитата не произвела на тебя впечатления? Разве ты не видишь в ней истину?
– Да, она произвела на меня впечатление. Она вернула меня к реальности благодаря слову «незаконный». Слово «чудовищный» оказало на меня особенно сильное воздействие. Хочешь узнать, в чем оно заключается?
– В чем?
Я снимаю телефонную трубку и говорю:
– В звонке твоей матери.
Сара сердито стискивает мои щеки своими ладонями и в отчаянии кричит мне в лицо:
– Но ты же неправильно толкуешь Оскара Уайльда!
– Отпусти, – говорю я, с трудом выговаривая слова из-за стиснутых щек.
Она отпускает, с недовольным видом поднимает руки и начинает медленно кружиться, покачивая бедрами и изгибаясь. При каждом повороте она щелкает пальцами и притоптывает, как испанская танцовщица. Ее красивые груди дрожат, как желе.
В конце концов, позвонить Генриетте – не такая уж хорошая идея, особенно в то время как Сара старается меня отвлечь. И я беру чистый лист бумаги и ручку.
– Что ты делаешь, Джереми? – интересуется Сара.
– Пишу письмо, в котором во всем сознаюсь. Отправлю его твоей матери по почте, когда буду отвозить тебя домой.
Я пишу: «Дорогая», а потом задумываюсь: не лучше ли написать «Леди Генриетта», или «Генриетта», или «Леди», или «Миссис леди Генриетта», или что-нибудь еще. Сара выхватывает ручку у меня из рук и рисует на моем письме физиономию Микки-Мауса.
Отдавая мне ручку, она поясняет:
– Теперь ты можешь писать письмо вокруг этого, и я уверена, что маме понравится рисунок. Приятнее читать письмо, когда имеется иллюстрация, поясняющая текст.
Я разрываю письмо и беру чистый лист. Я пишу: «Дорогая Генриетта» и ставлю точку. Сара пытается снова вырвать у меня ручку, но на этот раз я опережаю ее. Тогда она тянется к письму, но я прижимаю его и ручку к груди. Я сижу в кресле, напряженный и неподвижный.
Она становится у меня за спиной и обвивает меня руками. Ее холодная пластмассовая маска прижимается к моей щеке.
– Я хочу поцеловать тебя, Джереми, но не могу из-за этой ужасной маски, которая на мне.
– Не снимай ее! – ору я, поскольку боюсь увидеть детское лицо той, которая так меня заводит.
Она запускает руки мне под рубашку. Я отталкиваю ее и рявкаю:
– Прекрати!
– Что?
– Это! – кричу я.
– То, что я делаю, или то, что я говорю?
– И то, и другое! – выкрикиваю я ей в лицо.
Но она не прекращает, и я снова ее отталкиваю, она опять возвращается, так что в конце концов я соскакиваю со стула, бросаюсь в спальню и прихожу обратно с длинным черным носком – возможно, тем самым, который сослужил мне такую хорошую службу в Диснейленде. И теперь, уже во второй раз, верный носок приходит мне на выручку. Правда, коли на то пошло, в прошлый раз носок не так уж хорошо мне послужил. Я становлюсь перед Сарой, возле кушетки, и говорю:
– Садись.
Она садится на кушетку.
– Нет. На пол. Она повинуется.
– Ложись.
– Ух ты! – восклицает она и ложится на пол, и ее белое обнаженное тело сияет, маня меня.
– Подними руки над головой, – приказываю я.
Она поднимает их, а я завожу ее руки по обе стороны ножки кушетки, а затем связываю запястья вместе носком.
– Чудесно, – говорит она. – Теперь мы немного занялись связыванием. Это значит, что ты возбужден, правда?
Игнорируя ее, я возвращаюсь к своему письму.
– Джереми, предполагалось, что ты останешься здесь, – возражает Сара.
– Ничего подобного.
– О'кей, тогда я тебя навещу. – И она легко вынимает руки из-под узла носка и снова начинает ко мне приставать.
Носок подвел меня во второй раз. При следующей стирке я не буду применять порошок, смягчающий ткань. Не потому, что если бы носок не был таким мягким, Сара не смогла бы высвободить руки. Нет, я не такой уж тупой, чтобы полагать, будто легкость, с которой освободилась Сара, – результат мягкости ткани. Я лишу носок смягчающего средства при его следующем купании за то, что он постоянно меня подводит.
Я иду в ванную, залезаю на унитаз и снимаю с потолка наручники.
При виде наручников Сара делает резкий вдох и произносит:
– Блеск! Наручники. Ты – волнующая личность, Джереми.
С помощью наручников я приковываю запястья Сары к ножке кушетки в том же положении, что и прежде. Она не сопротивляется. По-видимому, это доставляет ей удовольствие. Вероятно, она видит в моем поступке силу и вызов и думает сейчас: «Ты можешь делать со мной все, что хочешь, Джереми, но вот увидишь: я все-таки настою на своем».
Я возвращаюсь к столу и смотрю на слова «Дорогая Генриетта», написанные на бумаге.
– Джереми?
Я игнорирую ее, пытаясь сосредоточиться. А что, если начать так: «Я совершил ужасное преступление», или: «Это письмо, в котором я признаюсь во всем»?
– Джереми, посмотри на меня. – Я смотрю на нее.
– Что?
– Не мог бы ты сесть немного ближе?
– Нет.
Я снова смотрю на страницу. А может быть, лучше начать так: «Мне очень жаль, что приходится писать Вам это признание»? В конце концов я зачеркиваю «Дорогая Генриетта» и пишу ниже: «Миледи». Это самое почтительное обращение, какое я могу придумать. Затем можно начать вот так: «После того, как Вы прочтете это письмо, я не буду Вас винить, если Вы захотите убить меня».
Сара говорит:
– Я никогда еще так не развлекалась. Это так возбуждает! Но не дразни меня слишком долго. Не держи меня слишком уж долго прикованной.
Я игнорирую ее, чего нельзя сказать о Мину: она с большим любопытством смотрит на Сару. Она никогда прежде не видела, чтобы кто-нибудь вот так лежал на полу. Но скоро это перестает ее занимать, и она продолжает кататься на спине из-за своей течки.
Сара умолкает на какое-то время, потом начинает жужжать и наконец говорит:
– Его сильные руки покоились на столе. Большая правая рука, мужественная, но нежная, держала ручку. Он писал письмо к ее матери, описывал все грязные детали того греха, что свершился в парке увеселений. Ручка, счастливая ручка, которую держали длинные грациозные мужские пальцы, скользила по бумаге. О, как бы хотелось бедной юной женщине, чтобы его щека вот так же скользила по ее животу! Она лежала голая, как червь, на холодном полу, руки ее были прикованы наручниками к ножке его кушетки. Если бы только это была его нога, а не ножка его кушетки, она бы утешилась. На лице ее была маска – маска, которую он жестоко заставлял ее носить, ибо не мог вынести ее уродливого лица. Но ее тело – о, ее тело было прекрасно, эта обнаженная принцесса походила на лебедя.
Сара вновь умолкает. Потом просит:
– Джереми, сними наручники.
– Нет, – отвечаю я.
– «Джереми, сними с меня наручники», – повторяла она, – продолжает Сара. – Она продолжала его умолять, но он вновь и вновь говорил: «Нет». «Джереми, сними наручники, сними наручники, сними наручники».
Я игнорирую ее. И вдруг слышу странный звук – будто что-то тяжелое скользит по полу. Я поднимаю глаза и вижу: Сара медленно тащит за собой кушетку по скользкому паркету. Она перебирает босыми ногами по полу и ползет ко мне на спине, ногами вперед, таща за собой кушетку. Она продвигается вперед очень медленно. И стонет от напряжения. Мину приходит в неописуемый ужас от этого зрелища. Она не привыкла к тому, чтобы кушетка двигалась по комнате и производила шум. Мину удирает на кухню и прячется там.
Я возвращаюсь к своему письму, а Сара говорит:
– И тогда эта бедняжка, эта отчаявшаяся маленькая птичка, потащила за собой кушетку, и от этого ужасно напряглись ее тонкие, слабые руки. Кушетка издавала громкий скрежещущий звук, царапая пол, и это расстраивало его гораздо больше, нежели то, что бедняжка причиняла вред своему телу. Возможно, она даже никогда не смогла бы иметь детей в будущем, так как ее бедное, красивое, хрупкое, похотливое тело растягивалось, как аптечная резинка.
– Перестань тащить кушетку, – говорю я.
– Желание сжигало ее тело, и его тоже. Обоим отчаянно хотелось, чтобы их мех проветрили. Он пытался сосредоточиться на своем письме, стараясь не смотреть на нее, но это было трудно.
То, что она говорит, – правда. Она продолжает:
– Ее кожа помнила его прикосновения там, в парке увеселений, и ее кожа умоляла его; если бы только он оторвал взгляд от письма, то увидал бы, что каждый ее волосок умоляет, чтобы он взялся за ум и пришел к ней.
Я бросаю взгляд на Сару и возвращаюсь к письму; я возбужден, я словно в горячке. Я делаю глубокий вдох и вслух читаю: «Миледи», надеясь, что звук собственного голоса поможет мне сосредоточиться. Потом я пишу дальше и одновременно читаю вслух написанное: «Мне очень жаль, что приходится писать Вам это письмо».
– «Сними с меня наручники, сними их, мой господин, я умоляю тебя», – воскликнула она, но он не слушал или притворялся, что не слышит.
– «В Диснейленде случилось то, что не должно было никогда, никогда произойти, – нечто ужасное», – читаю я.
– Он был ужасно возбужден, он умирал от желания встать и подойти к ней, но изо всех сил боролся с искушением, а он был сильным мужчиной, сильным и мускулистым, с мускулами, перекатывающимися под кожей, и с твердым признаком мужественности между ногами – мужественности, которой ему хотелось одарить ее, но он не осмеливался, поскольку знал, что это грех. «Я знаю, что это грех», – думал он про себя.
– «Ваша дочь и я хорошо проводили время в Диснейленде, но однажды ночью мы забылись и потеряли голову – вернее, мне следует сказать, что это я потерял голову, ведь она младше. И мы сделали это – мы занялись любовью».
Я перестаю читать, потому что та сцена, которую я сейчас наблюдаю, очень сильно что-то мне напоминает. Я уже где-то видел это, или что-то похожее. В это трудно поверить, поскольку сцена такая странная, и тем не менее я в этом уверен. И тут я вспоминаю. Это было в фильме «Экзорцист». Сара напоминает мне маленькую девочку, одержимую дьяволом, которая передвигала мебель. Та девочка была привязана к своей кровати, в точности так, как Сара прикована к кушетке. Я – священник, читающий Библию в попытке изгнать дьявола святыми словами, в то время как девочка-дьявол говорит со мною, стараясь соблазнить меня, и ее лицо – маска зла. Девочка и священник говорили вместе, обращаясь друг к другу, и каждый старался победить другого.
И вдруг Сара перестает тащить кушетку. Она теперь так близко от меня, что, если вытянет ногу, то коснется моей ноги кончиками пальцев. Она лежит передо мной на спине, тяжело дыша, потом говорит:
– Он закончил свое письмо. Он раскрыл всю правду, и он смотрит на нее сверху вниз, зная, что сейчас должен отвезти ее домой, но он просто не знает, сможет ли это сделать, потому что как только он снимет с нее наручники, она набросится на него, и тогда он не в силах будет ей противиться, так зачем же даже пытаться? Да, зачем даже пытаться? Но сейчас ему в самом деле следует снять с нее наручники. Наверно, ее запястья содраны из-за того, что она так далеко тащила на себе эту тяжелую кушетку, а он не так жесток, как кажется, у него благородное сердце под суровой мужественной внешностью. Ему действительно следует взглянуть на ее маленькие запястья. Возможно, они кровоточат, и тогда у него будут неприятности с ее матерью. Он должен обработать эти запястья, если они кровоточат, пока в них не попала инфекция с грязного пола. И тогда он встает.
Мину сидит на пороге кухни, с безопасного расстояния глядя на Сару. Кажется, она сейчас забыла о своей течке. Происходит что-то совсем уж странное на ее вкус.
Сара делает паузу.
– Он встает! – повторяет она, на этот раз громче. Помолчав еще немного, тихо говорит: – Джереми, пожалуйста, встань.
Я встаю.
– И подходит к ней, – продолжает она.
Я медленно, тихо подхожу к ней и стою в изголовье, возвышаясь над ней и глядя вниз.
– И приседает у самого ее лица.
Я наклоняюсь.
– И ощущает жалость в своем сердце. Он хочет шлепнуть ее, чтобы подбодрить, но не знает, по какому месту шлепнуть, ибо вся она эротична в своей наготе, и поза ее тоже эротична. Тогда он вынимает из кармана маленький ключик и отпирает ее наручники.
Я отпираю наручники.
– Он смотрит на ее запястья, – говорит Сара, – и видит, что они покраснели и сильно раздражены, но не кровоточат.
Я смотрю на ее запястья. Она дала точное описание.
– Она садится, – продолжает Сара и садится, – и долго смотрит ему в глаза сквозь дырки в маске Микки-Мауса.
Сара смотрит мне в глаза.
– Она встает и заставляет его встать.
Сара встает, берет меня за руку и заставляет встать. Я сдаюсь.
– Она ведет его в спальню, – говорит Сара и ведет меня в спальню. На полпути она останавливается и поправляется: – Он ведет ее в спальню.
Я веду ее в спальню. Сара говорит:
– Она хочет, чтобы он проветрил ее шерсть тем способом, каким настоящий мужчина проветривает шерсть настоящей женщины.
Я спрашиваю:
– Не так, как в прошлый раз?
– Спросил он. «Нет, – ответила она. – В прошлый раз мы проветривали друг другу шерсть тем способом, которым женщина проветривает шерсть мужчины».
– В самом деле? – спрашиваю я. – Ты это видишь таким образом? Ты думаешь, что именно так женщины занимаются любовью с мужчинами?
– Спросил он. «Ну, если это и не так, – ответила она, – то в крайнем случае это способ, которым маленькие девочки занимаются любовью с мужчинами».
Я должен заниматься с ней любовью тем способом, каким настоящий мужчина занимается любовью с настоящей женщиной. Но она же не настоящая женщина. И, как я полагаю, мне могут возразить, что и я не настоящий мужчина.
Я надеваю презерватив, и ложусь на нее, и занимаюсь с ней любовью. Мину смотрит, как я занимаюсь сексом с этой мышью. Мне нестерпимо хочется поцеловать Сару, но я не осмеливаюсь снять с нее маску из страха увидеть совсем юное лицо. Я просовываю язык в прорези для глаз и для рта и сильно режусь об острый край пластмассовой маски возле одного из глаз. Язык начинает кровоточить, капли крови падают на маску и катятся по ее щеке. Кажется, будто Микки-Маус плачет кровавыми слезами, и это сильно мешает мне, так что я закрываю глаза и сосредоточиваюсь на том, чтобы быть настоящим мужчиной.
Потом Сара идет в ванную, включает душ и остается там полчаса. Я начинаю нервничать, поскольку вскоре может прийти домой Шарлотта. Когда я стучу в дверь и спрашиваю Сару, почему она так долго, она отвечает: «Ты имеешь что-нибудь против? Я мою свое женское». Я прошу ее поторопиться, но она не торопится, и наконец я прошу ее прекратить принимать душ, но она возражает, что еще не закончила мыть свое женское. Так что в конце концов я беру нож, чтобы открыть дверь, опасаясь, что что-нибудь не в порядке. Сара сидит на унитазе, закрытом крышкой, читая мой детский дневник, который сняла с потолка.
– Эта история о маленьком белом слоне очень интересная, – замечает она.
– Да, – соглашаюсь я, отбирая у нее дневник и закрывая его.
– У тебя все еще есть этот слон?
– Да.
– Ты когда-нибудь загадываешь ему желания?
– Нет, конечно, нет.
– Можно мне на него взглянуть?
– Нет. Я не знаю, где он, и мне нужно сейчас отвезти тебя домой.
Я отвожу Сару домой на такси. Перед тем, как выйти, она говорит:
– Завтра мама уходит из дому на целый вечер со своими друзьями. Я хочу, чтобы ты навестил меня около пяти часов и снова проветрил мне шерсть.
– Нет, я не приеду, – решительно возражаю я.
– Я буду ждать, – отвечает она и выходит.
Водитель такси с подозрением смотрит на меня в зеркало заднего обзора, нахмурившись, как мне кажется. Затем я возвращаюсь домой.
Я еще не послал письмо Генриетте, потому что мне нужно решить, не лучше ли позвонить ей.
Глава 8
На следующий день я снова прогуливаю работу. Мне нужно побыть дома и решить, надо ли мне признаваться или нет. Это нелегкое решение. После того, как я целое утро предавался размышлениям, я сделал вывод, что, быть может, мне в конце концов и не нужно сознаваться, потому что Саре явно не причинен вред и я никогда больше не буду это делать. У меня больше нет желания. Я могу продолжать жить дальше своей жизнью.
Однако в два часа я снова ощущаю желание, и это меня пугает. Первые приступы возбуждения медленно, но неумолимо нарастают. Я чувствую себя, как Шалтай-Болтай, приближающийся к тому моменту, когда он вылупится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Я снимаю трубку, но Сара шлепает меня по руке.
– Перестань, Джереми! Ты же знаешь, что хочешь меня. И ты знаешь, что единственный способ избавиться от искушения – уступить ему. Воспротивься – и твоя душа заболеет от тоски по тому, что себе запретила, и заболеет от желания того, что ее чудовищные законы сделали чудовищным и незаконным.
– Где ты слышала эти премудрости? Их говорила твоя мама?
– Нет, леди Генриетта этого не говорила. Это слова лорда Генри из «Портрета Дориана Грея». И я поставила эту цитату эпиграфом к моей биографии Шалтая-Болтая. В них – идея этого рассказа.
– Неудивительно, если учительница думает, что у тебя дома не все благополучно.
– Да пошел ты! Разве эта цитата не произвела на тебя впечатления? Разве ты не видишь в ней истину?
– Да, она произвела на меня впечатление. Она вернула меня к реальности благодаря слову «незаконный». Слово «чудовищный» оказало на меня особенно сильное воздействие. Хочешь узнать, в чем оно заключается?
– В чем?
Я снимаю телефонную трубку и говорю:
– В звонке твоей матери.
Сара сердито стискивает мои щеки своими ладонями и в отчаянии кричит мне в лицо:
– Но ты же неправильно толкуешь Оскара Уайльда!
– Отпусти, – говорю я, с трудом выговаривая слова из-за стиснутых щек.
Она отпускает, с недовольным видом поднимает руки и начинает медленно кружиться, покачивая бедрами и изгибаясь. При каждом повороте она щелкает пальцами и притоптывает, как испанская танцовщица. Ее красивые груди дрожат, как желе.
В конце концов, позвонить Генриетте – не такая уж хорошая идея, особенно в то время как Сара старается меня отвлечь. И я беру чистый лист бумаги и ручку.
– Что ты делаешь, Джереми? – интересуется Сара.
– Пишу письмо, в котором во всем сознаюсь. Отправлю его твоей матери по почте, когда буду отвозить тебя домой.
Я пишу: «Дорогая», а потом задумываюсь: не лучше ли написать «Леди Генриетта», или «Генриетта», или «Леди», или «Миссис леди Генриетта», или что-нибудь еще. Сара выхватывает ручку у меня из рук и рисует на моем письме физиономию Микки-Мауса.
Отдавая мне ручку, она поясняет:
– Теперь ты можешь писать письмо вокруг этого, и я уверена, что маме понравится рисунок. Приятнее читать письмо, когда имеется иллюстрация, поясняющая текст.
Я разрываю письмо и беру чистый лист. Я пишу: «Дорогая Генриетта» и ставлю точку. Сара пытается снова вырвать у меня ручку, но на этот раз я опережаю ее. Тогда она тянется к письму, но я прижимаю его и ручку к груди. Я сижу в кресле, напряженный и неподвижный.
Она становится у меня за спиной и обвивает меня руками. Ее холодная пластмассовая маска прижимается к моей щеке.
– Я хочу поцеловать тебя, Джереми, но не могу из-за этой ужасной маски, которая на мне.
– Не снимай ее! – ору я, поскольку боюсь увидеть детское лицо той, которая так меня заводит.
Она запускает руки мне под рубашку. Я отталкиваю ее и рявкаю:
– Прекрати!
– Что?
– Это! – кричу я.
– То, что я делаю, или то, что я говорю?
– И то, и другое! – выкрикиваю я ей в лицо.
Но она не прекращает, и я снова ее отталкиваю, она опять возвращается, так что в конце концов я соскакиваю со стула, бросаюсь в спальню и прихожу обратно с длинным черным носком – возможно, тем самым, который сослужил мне такую хорошую службу в Диснейленде. И теперь, уже во второй раз, верный носок приходит мне на выручку. Правда, коли на то пошло, в прошлый раз носок не так уж хорошо мне послужил. Я становлюсь перед Сарой, возле кушетки, и говорю:
– Садись.
Она садится на кушетку.
– Нет. На пол. Она повинуется.
– Ложись.
– Ух ты! – восклицает она и ложится на пол, и ее белое обнаженное тело сияет, маня меня.
– Подними руки над головой, – приказываю я.
Она поднимает их, а я завожу ее руки по обе стороны ножки кушетки, а затем связываю запястья вместе носком.
– Чудесно, – говорит она. – Теперь мы немного занялись связыванием. Это значит, что ты возбужден, правда?
Игнорируя ее, я возвращаюсь к своему письму.
– Джереми, предполагалось, что ты останешься здесь, – возражает Сара.
– Ничего подобного.
– О'кей, тогда я тебя навещу. – И она легко вынимает руки из-под узла носка и снова начинает ко мне приставать.
Носок подвел меня во второй раз. При следующей стирке я не буду применять порошок, смягчающий ткань. Не потому, что если бы носок не был таким мягким, Сара не смогла бы высвободить руки. Нет, я не такой уж тупой, чтобы полагать, будто легкость, с которой освободилась Сара, – результат мягкости ткани. Я лишу носок смягчающего средства при его следующем купании за то, что он постоянно меня подводит.
Я иду в ванную, залезаю на унитаз и снимаю с потолка наручники.
При виде наручников Сара делает резкий вдох и произносит:
– Блеск! Наручники. Ты – волнующая личность, Джереми.
С помощью наручников я приковываю запястья Сары к ножке кушетки в том же положении, что и прежде. Она не сопротивляется. По-видимому, это доставляет ей удовольствие. Вероятно, она видит в моем поступке силу и вызов и думает сейчас: «Ты можешь делать со мной все, что хочешь, Джереми, но вот увидишь: я все-таки настою на своем».
Я возвращаюсь к столу и смотрю на слова «Дорогая Генриетта», написанные на бумаге.
– Джереми?
Я игнорирую ее, пытаясь сосредоточиться. А что, если начать так: «Я совершил ужасное преступление», или: «Это письмо, в котором я признаюсь во всем»?
– Джереми, посмотри на меня. – Я смотрю на нее.
– Что?
– Не мог бы ты сесть немного ближе?
– Нет.
Я снова смотрю на страницу. А может быть, лучше начать так: «Мне очень жаль, что приходится писать Вам это признание»? В конце концов я зачеркиваю «Дорогая Генриетта» и пишу ниже: «Миледи». Это самое почтительное обращение, какое я могу придумать. Затем можно начать вот так: «После того, как Вы прочтете это письмо, я не буду Вас винить, если Вы захотите убить меня».
Сара говорит:
– Я никогда еще так не развлекалась. Это так возбуждает! Но не дразни меня слишком долго. Не держи меня слишком уж долго прикованной.
Я игнорирую ее, чего нельзя сказать о Мину: она с большим любопытством смотрит на Сару. Она никогда прежде не видела, чтобы кто-нибудь вот так лежал на полу. Но скоро это перестает ее занимать, и она продолжает кататься на спине из-за своей течки.
Сара умолкает на какое-то время, потом начинает жужжать и наконец говорит:
– Его сильные руки покоились на столе. Большая правая рука, мужественная, но нежная, держала ручку. Он писал письмо к ее матери, описывал все грязные детали того греха, что свершился в парке увеселений. Ручка, счастливая ручка, которую держали длинные грациозные мужские пальцы, скользила по бумаге. О, как бы хотелось бедной юной женщине, чтобы его щека вот так же скользила по ее животу! Она лежала голая, как червь, на холодном полу, руки ее были прикованы наручниками к ножке его кушетки. Если бы только это была его нога, а не ножка его кушетки, она бы утешилась. На лице ее была маска – маска, которую он жестоко заставлял ее носить, ибо не мог вынести ее уродливого лица. Но ее тело – о, ее тело было прекрасно, эта обнаженная принцесса походила на лебедя.
Сара вновь умолкает. Потом просит:
– Джереми, сними наручники.
– Нет, – отвечаю я.
– «Джереми, сними с меня наручники», – повторяла она, – продолжает Сара. – Она продолжала его умолять, но он вновь и вновь говорил: «Нет». «Джереми, сними наручники, сними наручники, сними наручники».
Я игнорирую ее. И вдруг слышу странный звук – будто что-то тяжелое скользит по полу. Я поднимаю глаза и вижу: Сара медленно тащит за собой кушетку по скользкому паркету. Она перебирает босыми ногами по полу и ползет ко мне на спине, ногами вперед, таща за собой кушетку. Она продвигается вперед очень медленно. И стонет от напряжения. Мину приходит в неописуемый ужас от этого зрелища. Она не привыкла к тому, чтобы кушетка двигалась по комнате и производила шум. Мину удирает на кухню и прячется там.
Я возвращаюсь к своему письму, а Сара говорит:
– И тогда эта бедняжка, эта отчаявшаяся маленькая птичка, потащила за собой кушетку, и от этого ужасно напряглись ее тонкие, слабые руки. Кушетка издавала громкий скрежещущий звук, царапая пол, и это расстраивало его гораздо больше, нежели то, что бедняжка причиняла вред своему телу. Возможно, она даже никогда не смогла бы иметь детей в будущем, так как ее бедное, красивое, хрупкое, похотливое тело растягивалось, как аптечная резинка.
– Перестань тащить кушетку, – говорю я.
– Желание сжигало ее тело, и его тоже. Обоим отчаянно хотелось, чтобы их мех проветрили. Он пытался сосредоточиться на своем письме, стараясь не смотреть на нее, но это было трудно.
То, что она говорит, – правда. Она продолжает:
– Ее кожа помнила его прикосновения там, в парке увеселений, и ее кожа умоляла его; если бы только он оторвал взгляд от письма, то увидал бы, что каждый ее волосок умоляет, чтобы он взялся за ум и пришел к ней.
Я бросаю взгляд на Сару и возвращаюсь к письму; я возбужден, я словно в горячке. Я делаю глубокий вдох и вслух читаю: «Миледи», надеясь, что звук собственного голоса поможет мне сосредоточиться. Потом я пишу дальше и одновременно читаю вслух написанное: «Мне очень жаль, что приходится писать Вам это письмо».
– «Сними с меня наручники, сними их, мой господин, я умоляю тебя», – воскликнула она, но он не слушал или притворялся, что не слышит.
– «В Диснейленде случилось то, что не должно было никогда, никогда произойти, – нечто ужасное», – читаю я.
– Он был ужасно возбужден, он умирал от желания встать и подойти к ней, но изо всех сил боролся с искушением, а он был сильным мужчиной, сильным и мускулистым, с мускулами, перекатывающимися под кожей, и с твердым признаком мужественности между ногами – мужественности, которой ему хотелось одарить ее, но он не осмеливался, поскольку знал, что это грех. «Я знаю, что это грех», – думал он про себя.
– «Ваша дочь и я хорошо проводили время в Диснейленде, но однажды ночью мы забылись и потеряли голову – вернее, мне следует сказать, что это я потерял голову, ведь она младше. И мы сделали это – мы занялись любовью».
Я перестаю читать, потому что та сцена, которую я сейчас наблюдаю, очень сильно что-то мне напоминает. Я уже где-то видел это, или что-то похожее. В это трудно поверить, поскольку сцена такая странная, и тем не менее я в этом уверен. И тут я вспоминаю. Это было в фильме «Экзорцист». Сара напоминает мне маленькую девочку, одержимую дьяволом, которая передвигала мебель. Та девочка была привязана к своей кровати, в точности так, как Сара прикована к кушетке. Я – священник, читающий Библию в попытке изгнать дьявола святыми словами, в то время как девочка-дьявол говорит со мною, стараясь соблазнить меня, и ее лицо – маска зла. Девочка и священник говорили вместе, обращаясь друг к другу, и каждый старался победить другого.
И вдруг Сара перестает тащить кушетку. Она теперь так близко от меня, что, если вытянет ногу, то коснется моей ноги кончиками пальцев. Она лежит передо мной на спине, тяжело дыша, потом говорит:
– Он закончил свое письмо. Он раскрыл всю правду, и он смотрит на нее сверху вниз, зная, что сейчас должен отвезти ее домой, но он просто не знает, сможет ли это сделать, потому что как только он снимет с нее наручники, она набросится на него, и тогда он не в силах будет ей противиться, так зачем же даже пытаться? Да, зачем даже пытаться? Но сейчас ему в самом деле следует снять с нее наручники. Наверно, ее запястья содраны из-за того, что она так далеко тащила на себе эту тяжелую кушетку, а он не так жесток, как кажется, у него благородное сердце под суровой мужественной внешностью. Ему действительно следует взглянуть на ее маленькие запястья. Возможно, они кровоточат, и тогда у него будут неприятности с ее матерью. Он должен обработать эти запястья, если они кровоточат, пока в них не попала инфекция с грязного пола. И тогда он встает.
Мину сидит на пороге кухни, с безопасного расстояния глядя на Сару. Кажется, она сейчас забыла о своей течке. Происходит что-то совсем уж странное на ее вкус.
Сара делает паузу.
– Он встает! – повторяет она, на этот раз громче. Помолчав еще немного, тихо говорит: – Джереми, пожалуйста, встань.
Я встаю.
– И подходит к ней, – продолжает она.
Я медленно, тихо подхожу к ней и стою в изголовье, возвышаясь над ней и глядя вниз.
– И приседает у самого ее лица.
Я наклоняюсь.
– И ощущает жалость в своем сердце. Он хочет шлепнуть ее, чтобы подбодрить, но не знает, по какому месту шлепнуть, ибо вся она эротична в своей наготе, и поза ее тоже эротична. Тогда он вынимает из кармана маленький ключик и отпирает ее наручники.
Я отпираю наручники.
– Он смотрит на ее запястья, – говорит Сара, – и видит, что они покраснели и сильно раздражены, но не кровоточат.
Я смотрю на ее запястья. Она дала точное описание.
– Она садится, – продолжает Сара и садится, – и долго смотрит ему в глаза сквозь дырки в маске Микки-Мауса.
Сара смотрит мне в глаза.
– Она встает и заставляет его встать.
Сара встает, берет меня за руку и заставляет встать. Я сдаюсь.
– Она ведет его в спальню, – говорит Сара и ведет меня в спальню. На полпути она останавливается и поправляется: – Он ведет ее в спальню.
Я веду ее в спальню. Сара говорит:
– Она хочет, чтобы он проветрил ее шерсть тем способом, каким настоящий мужчина проветривает шерсть настоящей женщины.
Я спрашиваю:
– Не так, как в прошлый раз?
– Спросил он. «Нет, – ответила она. – В прошлый раз мы проветривали друг другу шерсть тем способом, которым женщина проветривает шерсть мужчины».
– В самом деле? – спрашиваю я. – Ты это видишь таким образом? Ты думаешь, что именно так женщины занимаются любовью с мужчинами?
– Спросил он. «Ну, если это и не так, – ответила она, – то в крайнем случае это способ, которым маленькие девочки занимаются любовью с мужчинами».
Я должен заниматься с ней любовью тем способом, каким настоящий мужчина занимается любовью с настоящей женщиной. Но она же не настоящая женщина. И, как я полагаю, мне могут возразить, что и я не настоящий мужчина.
Я надеваю презерватив, и ложусь на нее, и занимаюсь с ней любовью. Мину смотрит, как я занимаюсь сексом с этой мышью. Мне нестерпимо хочется поцеловать Сару, но я не осмеливаюсь снять с нее маску из страха увидеть совсем юное лицо. Я просовываю язык в прорези для глаз и для рта и сильно режусь об острый край пластмассовой маски возле одного из глаз. Язык начинает кровоточить, капли крови падают на маску и катятся по ее щеке. Кажется, будто Микки-Маус плачет кровавыми слезами, и это сильно мешает мне, так что я закрываю глаза и сосредоточиваюсь на том, чтобы быть настоящим мужчиной.
Потом Сара идет в ванную, включает душ и остается там полчаса. Я начинаю нервничать, поскольку вскоре может прийти домой Шарлотта. Когда я стучу в дверь и спрашиваю Сару, почему она так долго, она отвечает: «Ты имеешь что-нибудь против? Я мою свое женское». Я прошу ее поторопиться, но она не торопится, и наконец я прошу ее прекратить принимать душ, но она возражает, что еще не закончила мыть свое женское. Так что в конце концов я беру нож, чтобы открыть дверь, опасаясь, что что-нибудь не в порядке. Сара сидит на унитазе, закрытом крышкой, читая мой детский дневник, который сняла с потолка.
– Эта история о маленьком белом слоне очень интересная, – замечает она.
– Да, – соглашаюсь я, отбирая у нее дневник и закрывая его.
– У тебя все еще есть этот слон?
– Да.
– Ты когда-нибудь загадываешь ему желания?
– Нет, конечно, нет.
– Можно мне на него взглянуть?
– Нет. Я не знаю, где он, и мне нужно сейчас отвезти тебя домой.
Я отвожу Сару домой на такси. Перед тем, как выйти, она говорит:
– Завтра мама уходит из дому на целый вечер со своими друзьями. Я хочу, чтобы ты навестил меня около пяти часов и снова проветрил мне шерсть.
– Нет, я не приеду, – решительно возражаю я.
– Я буду ждать, – отвечает она и выходит.
Водитель такси с подозрением смотрит на меня в зеркало заднего обзора, нахмурившись, как мне кажется. Затем я возвращаюсь домой.
Я еще не послал письмо Генриетте, потому что мне нужно решить, не лучше ли позвонить ей.
Глава 8
На следующий день я снова прогуливаю работу. Мне нужно побыть дома и решить, надо ли мне признаваться или нет. Это нелегкое решение. После того, как я целое утро предавался размышлениям, я сделал вывод, что, быть может, мне в конце концов и не нужно сознаваться, потому что Саре явно не причинен вред и я никогда больше не буду это делать. У меня больше нет желания. Я могу продолжать жить дальше своей жизнью.
Однако в два часа я снова ощущаю желание, и это меня пугает. Первые приступы возбуждения медленно, но неумолимо нарастают. Я чувствую себя, как Шалтай-Болтай, приближающийся к тому моменту, когда он вылупится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27