– Он прекрасный актер. Сходите, посмотрите его в этом спектакле.
Калеб словно не слышал.
– Но у Тоби нет здесь и сейчас. Нет личности. Нет границ между собой и другими людьми.
Генри улыбкой подтвердил его правоту. Он был доволен тем, что заставил Калеба разговориться.
– Он считает, что не добился взаимности, потому что вы все еще влюблены в умершего друга.
Глаза Калеба снова погасли.
– Он и это вам сказал? Что он еще наговорил?
– Мало чего. Говорил, что все еще любит вас. Для него это заслоняет все остальное. – Генри чуть было не спросил, говорил ли Тоби Калебу о нем, но ответ известен заранее. – Или вы не помните, что такое первая любовь? Она крепка, прочна как скала. И тупа, как скала, должен прибавить. – Он рассмеялся. – Признаться, я разочарован тем, сколь мало значит для вас Тоби. Я-то думал разыграть из себя Маршаллину и уступить дорогу молодой любви.
Калеб покачал головой:
– Я старался полюбить его, и не смог. Так и не полюбил. Все сводилось к сексу. Это было хорошо, но Тоби хотел большего. И я – тоже. Интересных разговоров. Взрослого общения. Интереса хоть к чему-нибудь, помимо нас двоих.
– Прошу прощения, но как на ваш взгляд… Тоби нравится… секс? – Этот вопрос оказалось непросто выдавить из себя.
Калеб даже вздрогнул, изумленный и озадаченный.
– Ясно, – сказал Генри, – значит, дело во мне.
– Да нет, я не хотел… – пробормотал Калеб. – Вы просто… застали меня врасплох такой откровенностью.
Но Генри подметил на его лице облегчение и радость. Конечно, и драматург человек – ему приятно знать, что его бывший партнер не достиг вершины блаженства с другим мужчиной. Не стоит рассказывать ему о чисто символическом акте минета на крыше пентхауса.
– Секс ему нравится, – сказал, наконец, Калеб, – но он подходил к делу слишком сознательно, словно исполнял долг. Он то ли секса боялся, то ли что я недостаточно люблю его. – На этот раз гримаса Калеба вышла еще выразительнее. – И в Бена я больше не влюблен. В моего умершего партнера. Тоби выдумал это без всякой на то причины – разве что я не любил его, а Бена любил.
– Скорбь и любовь не исключают друг друга, – кивнул Генри.
Калеб явно удивился тому, что кто-то его понимает, и это подвигло его продолжать:
– И скорбь не так уж глубока – Бен умер шесть лет тому назад. Я уже почти не горюю по нему. Но я горюю по своему горю. Вы понимаете? Особенно теперь. Я написал новую пьесу, она провалилась. Это очень больно. Так всегда. Но из-за этого я начал вспоминать Бена. Как будто мне понадобилась реальная боль, сильная боль, чтобы заглушить эту пустяковую обиду на плохие рецензии, на то, что пьесу сняли со сцены. – Он фыркнул, негодуя на самого себя. – Тоби не мог этого понять. Он решил – это значит, что я по-прежнему люблю Бена. Скорее уж, я влюблен в свою утрату. И то временно. На данный момент.
– Каким был Бен? – спросил Генри. – Он тоже имел отношение к театру?
– Нет. И это, среди прочего, очень мне нравилось. – Калеб слегка принужденно засмеялся, но видно было, как он рад возможности поговорить о Бене. – Он преподавал математику в старших классах, в частной школе…
И он начал рассказ о человеке, который бросил колледж, чтобы учить детей – Бен был восемью годами старше Калеба, и они прожили вместе десять лет; Бен отнюдь не был святым, шлялся направо-налево, причинял Калебу боль. Не эти подробности интересовали Генри, а то, как говорил Калеб – тепло, но не приукрашивая покойного друга. Согретый любовью реализм.
Калеб все еще рассказывал о Бене, когда из проулка они вышли на широкий и пустой бульвар – Седьмую улицу. Мимо проехал одинокий хлебный фургон. Бары и кафе были закрыты, работал только овощной рынок на углу. Высокий кореец в бумажном поварском колпаке стоял в пятне света перед ларьком, размахивая клюшкой для гольфа, отрабатывал удар. На востоке ночное небо вылиняло до легкой, приятной голубизны.
Калеб указал рукой влево, и они свернули вверх по Седьмой.
– Бен промучился три года, – продолжал он. – Три года по больницам.
– И все это время вы были рядом?
Калеб кивнул.
– Ужасно.
Калеб посмотрел Генри в лицо.
– Десять лет назад я похоронил Найджела, – сказал Генри. – Я был ему нянькой, врачом, поварихой. Задницу ему подтирал.
Он мимолетно улыбнулся Калебу и отвел взгляд, опустил глаза.
– Трудно поверить? Такой повеса, как я. – Он покачал головой. – Стараюсь никому не говорить. А то люди смотрят как-то странно. Словно подозревают в тебе какой-то изъян. Не то чтобы ты был особенно плох или там хорош, но не как все. Поврежденный. Вам я могу сказать, потому что вы сами через это прошли. Как это мучительно. Как утомительно и скучно. Каким беспомощным себя чувствуешь. – В голосе Генри зазвучала давняя нотка гнева. – А когда Найджел, наконец, умер – он был намного моложе меня, на пятнадцать лет, – когда он умер, я сказал себе: довольно. Больше я никогда не буду несчастен. Я заплатил по счетам и не стану страдать напрасно. Ни ради любви, ни ради искусства. Буду страдать ровно столько, сколько понадобится для игры. – Он снова улыбнулся, обнажил зубы, словно вызывая Калеба на спор.
– И после Найджела у вас не было любовников?
– Любовников сколько угодно, партнеров – нет. Юнцы вроде Тоби. Приятная компания на два-три месяца. Потом они уходят. Они всегда уходят. И отнюдь не разбивают мне сердце. Потому что я не вкладываю в это эмоции. Все эмоции берегу для работы. Актерам нужны необременительные любовные связи. Вот почему я так плохо играл, пока болел Найджел.
Генри завел разговор с Калебом, чтобы получше узнать его, но и сам теперь раскрывался передним.
– А сейчас я и не знаю, чего хочу, – продолжал он. – Как я уже намекал, секс с Тоби – не высший класс. Но, как ни странно, мне наплевать. Мне все равно хочется быть с ним. В чем дело: в моем возрасте, в самом Тоби, или это игра гормонов? Это нечто большее. Какая-то часть меня пытается выразить любовь иным путем, не через секс.
Он подметил, как резко, недоверчиво дернулся уголок рта у Калеба.
– Ну, я хорош, – устыдился Генри. – Ваша мать только что подстрелила человека, а я рассуждаю об изменениях в своем либидо.
– На здоровье, – ответил Калеб. – Я как раз думал о своей жизни. О Тоби. Ему по возрасту полагается радоваться жизни, а не вздыхать по старому козлу, вроде меня.
– Вроде нас с Вами, – подхватил Генри. – Согласен. Вспомнить, как я зря растратил свою молодость. Лондон семидесятых. На вечеринки я ходил, но не принимал участия – я и там работал. Такой был серьезный. Серьезный, угрюмый юнец. Зажатый. С тех пор я пытаюсь наверстать – поздно! Это здесь?
Они приближались к высокому кирпичному зданию со скругленными углами, которое выдавалось из ряда домов на той стороне улицы.
– Вход там, – ответил Калеб. Ему это место было явно знакомо.
Они прошли мимо служебного въезда для машин «скорой помощи» к приемному покою. На улицу выходило большое матовое окно. Внутри – ряды стульев, как в полицейском участке. От образа больницы – к реальной больнице. Несколько человек дожидались в коридоре, большинство – чернокожие, но попадались и белые, среди них – Тоби.
Тоби не заметил, как они вошли – так увлечен был беседой с другим парнем, тоже белым, красивым на гангстерский лад, с короткой стрижкой. Когда тот встал со стула, Генри узнал его.
– Мистер Льюс. Вы пришли. Хорошо. – Это был Саша, водитель. – Я опоздал на вечеринку. Узнал, что случилось. Приехал сюда. Я нашел Тоби. Мы говорим. – Он с улыбкой оглянулся на нового друга.
– Привет, – сказал Тоби. Он так и остался сидеть, мрачный, торжественный. Его не смутило даже то обстоятельство, что Генри явился вместе с Калебом. – Им сейчас занимаются врачи. Думаю, все будет в порядке, но нас пока не пускают. Его жену пустили, а нас нет.
Саша положил руку Тоби на плечо.
– Вот это парень. Настоящий герой. – Он покрепче сжал плечо юноши. – Большой герой.
Саша явно заинтересовался Тоби. Почему бы и нет? Оба они примерно одного возраста, светловолосые, с розовой кожей, два мускулистых херувимчика, только Саша поплотнее, ручищи у него – с баранью ногу. Как Тоби относится к Саше, пока не поймешь, но дурак будет, если его упустит.
Калеб с неприязнью покосился на русского.
– Это Саша, мой шофер, – представил его Генри. – Калеб Дойл.
– Ваша мать стреляла! – Водитель энергично пожал Калебу руку. – Печальная история. Очень.
Калеб оглянулся на Генри, проверяя, совпадают ли их впечатления? И только тут Генри ощутил легкий укол ревности, словно заноза вонзилась в его гордыню.
– Нужно найти Прагера, – решил Генри и направился к окошечку регистратуры. – Мы пришли навестить Кеннета Прагера.
– Родственники?
– В некотором роде. – Генри улыбнулся самой своей обаятельной улыбкой. – Мы – люди театра, а он – критик. Меня он похвалил, моего друга – обругал. Мы все тесно связаны друг с другом. Как одна семья.
Медсестру это не убедило. Она предложила написать больному записку.
– Или поговорите с его женой. Она как раз вышла.
Вращающаяся дверь пропустила растерянную женщину в мужской ветровке.
– Миссис Прагер? – обратился к ней Генри. – Мы – друзья вашего мужа. Мы хотели бы помочь. Для этого и приехали.
Она с трудом сосредоточила на нем взгляд покрасневших глаз.
– Да? Вы кто? Простите, мне позарез надо покурить. Поговорим на улице, хорошо?
Все вместе они вышли во двор. Гретхен, по-видимому, не узнавала Генри в лицо, и это было кстати. Она зажгла сигарету, наполнила легкие дымом, выдохнула с облегчением.
– Как он? – спросил Калеб. – Мне очень жаль. Честное слово.
– Все в порядке. Напуган до смерти, но опасность миновала. – Удивительно спокойная интонация. – Странно, что этого раньше не произошло. Что такое не случается каждый день. – Она удивленно покачала головой. – В очень уж цивилизованном мире мы живем.
– Да, стоит схватить пулю, и начнешь по-настоящему ценить жизнь, – подхватил Генри.
Женщина кивнула, не вслушиваясь.
– А кто же была эта безумная леди? Обиженная актриса? Отвергнутый драматург?
– Э… нет. Моя мать, – признался Калеб. – Отвергнутый драматург – это я.
Гретхен уставилась на него во все глаза.
– Ваша мать. Ваша мать?! – И она расхохоталась. Перегнувшись пополам, она исторгала из себя твердые, маленькие горошины чистого веселья.
Генри и Калеб в ужасе смотрели на нее, Калеб раскрывал и закрывал рот, будто рыба, выброшенная на берег.
Внезапно миссис Прагер пришла в себя.
– Извините, – сказала она. – Это не смешно. Совсем не смешно. – Она выпрямилась, моргая, с трудом переводя дыхание. – Конечно, не смешно. – Она в упор посмотрела на Калеба. – Но чтобы мать?!
73
В полицейском участке царила тишина. Убогое и вместе с тем жутковатое место, дом с привидениями, залитый казенным светом. Джесси глянула на часы. Начало шестого.
– Хочешь что-нибудь съесть или выпить? – предложил Фрэнк. – Могу сбегать, найти ресторанчик с доставкой.
– Нет. Если ты проголодался, сходи, – сказала Джесси. – Или возвращайся домой. Я посижу. Все в порядке.
– Нет, я останусь. Мне и тут хорошо. – Он откинулся к спинке стула и сложил руки на груди.
– Мне понравилась твоя постановка, – сказала Джесси. – Очень понравилась.
– Спасибо, – суховато отозвался Фрэнк.
– Это не любезность, – уточнила Джесси. – Мне действительно понравилось.
Фрэнк внимательнее присмотрелся к ней.
– В таком случае – большое спасибо. – Интонация не слишком отличалась от первого «спасибо».
– Фрэнк! Неужели мы так и будем злиться друг на друга? У нас столько общего. Мы должны держаться вместе. Тем более сейчас.
Усталые глаза на круглой физиономии приоткрылись пошире. Физиономия казалась круглее обычного – мускулы лица расслабились за ночь.
– Это послужит уроком всем нам, – слегка насмешливо заговорил он. – Никогда не угадаешь заранее, вдруг кто-то вытащит револьвер и пальнет. Так что нечего копаться в мелочах.
– Мы с тобой – не такая уж мелочь! – прищурилась Джесси.
– Мы – нет. – Сарказм как ветром сдуло. – А я говорю о гордыне. Об «эго».
– О моем «эго» или твоем?
– В первую очередь, о моем. Но и ты не без греха.
Почувствовав искушение продолжить спор, Джесси глубоко вздохнула. И согласилась:
– И я не без. А тебе как раз не помешало бы иметь побольше гордыни, чтобы пробиться в жизни. Побольше «эго».
– Наши «эго» влезли в наши отношения и вконец их запутали. – Фрэнк смущенно отвел глаза. – Нам кажется, мы не заслуживаем любви, пока не добьемся успеха.
– Я же сказала тебе на вечеринке: я и сама – неудачница. Забыл?
– Ты в это не веришь.
Она помедлила с ответом.
– Нет. Не совсем. Мне нравится разыгрывать из себя леди-осьминожку. У меня здорово получается. Но я не обольщаюсь насчет Генри – не так уж он нуждается во мне. Когда он закончит все дела здесь и отправится на Капри или еще куда-нибудь, он забудет обо мне – обо всех нас. И это хорошо«– В самом ли деле хорошо? Ей хотелось верить в это. – Моя работа на Генри превратится в интересный сюжет. Но это – пустяки по сравнению с главным.
Фрэнк все так же смотрел на нее – озадаченный, напряженный.
– Мы наговорили друг другу страшные вещи в ту ночь.
– Да. Мне очень жаль.
– И мне жаль. – Но это прозвучало так же сухо, как раньше – «спасибо». Фрэнк все еще хмурился. – Беда в том, что я тебя люблю.
– Лубишь меня, как свынка гразь, – напомнила она.
– Да, – серьезно подтвердил он. Дурацкое выражение, по правде говоря. – И я беззащитен. Мне труднее простить, чем тебе, потому что ты – не влюблена.
– Нет, – согласилась она. – Не так сильно, как ты.
Он не обиделся. Он не вымогал ответное признание, а спокойно устанавливал факты.
– Но я не могу потерять тебя, – встревожилась Джесси. – Неужели обязательно «все или ничего»?!
– Я тоже не хочу терять тебя. Но, может быть, нет другого выхода? Трудно сохранить отношения, когда любишь без взаимности. Так и свихнуться недолго.
– И мне нелегко, – подхватила она. – Все время чувствовать себя виноватой. Когда ты смотришь на меня с щенячьим обожанием.
Они смотрели друг на друга в упор, нахмурившись, но не отводя взгляда. Меньше всего сейчас они походили на щенков.
– Джессикин! – пророкотал мужской голос. – Боже мой! Да вы только посмотрите! Малышка Джессикин выросла!
Коренастый мужчина лет шестидесяти на вид, с багровым лицом, ворвался в комнату, уже протягивая руку, галстук болтался на выпуклом животе.
– Не забыла дядюшку Джимми? Теперь я – капитан Муртаг.
– Ой! – воскликнула Джесси, вскочила со стула и горячо пожала руку «дядюшке Джимми». Помнить его она не помнила – мало ли копов побывало в их домике в Биконе, но охотно подыграла: – Подумать только! И вы еще не вышли в отставку?
– И не помер, моя дорогая. Вот он я, вот она ты. И очень кстати я здесь случился нынче ночью, по правде сказать. Кто знает, что бы было с твоей бедной старой…
И тут Джесси увидела ее за спиной капитана: мама шла медленно, неуверенно, какая-то пришибленная. По другому не скажешь: лицо сжатое, гордое такое, словно ей стыдно, а показывать этого она не желает. Джесси была ошеломлена. Она все переживала за мать, а та вдруг оказалась похожа – на саму себя. Ничего не изменилось. Юбка и блуза все такие же безукоризненно чистые, бежевые волосы аккуратно завиты, и сумочка в руках.
– Так вот, Молли, – произнес капитан Муртаг. – В понедельник явишься в суд. Это как со штрафом за неправильную парковку – не явишься, будет хуже. Намного хуже. На данный момент тебя обвиняют в нелегальном хранении и неосторожном обращении. Но если судья разозлится, он может переквалифицировать это в покушение на убийство. Веди себя хорошо.
– Спасибо, ты мне очень помог, Джимми, – как-то заученно выговорила мать.
– Хорошо, что я оказался рядом. Потянул за кое-какие веревочки. Самое малое, что я мог сделать для миссис Бобби Дойл.
Мать кивнула ему на прощание, выдавила из себя улыбку и поспешила к дверям.
Капитан обернулся к Джесси.
– Не бойтесь за нее. Вдова полицейского. Ни один нормальный судья не засадит ее. Сейчас ей надо отоспаться. Она и на ногах-то еле держится. Отвезите ее домой и уложите в постель. Да, и это не забудьте. – Он протянул Джесси какую-то официальную бумагу, протокол или повестку, как доктор протягивает родственнику рецепт, выписанный престарелому пациенту.
Джесси нагнала мать уже на улице. Она стояла на тротуаре рядом с Фрэнком.
– Поймать такси, миссис Дойл?
– Не нужно. Я прогуляюсь, – резким голосом отвечала она. – Куда мы идем? – Тут она заметила Фрэнка и добавила: – Кто вы такой?
– Это Фрэнк, – вмешалась Джесси. – Мой бой-френд. – Слово само сорвалось с языка, и никто не обратил внимания. – Мы можем вернуться к Калебу, ты выспишься. Потом поедешь к себе в Бикон. Тебе хватит сил идти?
– Да, я пойду пешком. Мне нужен свежий воздух. – Она решительно зашагала вперед. Джесси и Фрэнк шли по бокам.
Солнце еще не взошло, но на улице было светло, легкие, приятные краски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37