Словно редкостное сочетание планет, предвестие высокой драмы. Какой драмы – этого Генри предугадать не мог. Будь он человеком благородным и сентиментальным, попытался бы воссоединить любовников. Но право же, такой сюжет устарел, и к тому же не сулил развлечения бедному старому Генри Льюсу.
Понедельник
20
– Какие ощущения это вызвало?
– Чувство вины. Стыда. Мама тут не при чем. Сестра только усугубила дело, но Джесси я не виню. Это мы нуждаемся в ней, а не она в нас, Я имею в виду маму. И это хорошо. Хотелось бы, чтобы она больше интересовалась моей работой, но она и тут права. Ведь это не настоящее. Нет.
– Что «не настоящее»?
– Моя работа. То, чем я зарабатываю на жизнь. Так называемую «жизнь». – Он с трудом перевел дыхание. – Вот почему я должен бросить писать, забыть о театре. Сделать что-то настоящее.
Хорошенькое начало недели – сеанс у психотерапевта! Десять утра – слишком ранний час. Мозги в кучку, язык знай себе болтает.
Калеб сам недоумевал, каким образом от поездки домой сразу же перескочил на другую тему.
Но доктор Чин без труда поспевала за ним.
– Чем бы вы предпочли заняться?
– Разве вы не спросите, почему я хочу это бросить?
Она рассмеялась легким музыкальным смехом.
– У людей всегда есть причины не писать, не играть, не рисовать. Ну, хорошо. Почему?
На самом деле Калеб пытался уйти от первого, более насущного и сложного вопроса.
– Причин сколько угодно, – заявил он. – Главная: мои цирковые животные разбежались.
– Вы порвали с Тоби, а не он с вами.
– Я говорю не о Тоби. Я говорю о духах, демонах творчества. – Почему все только и думают о Тоби. – Есть такое стихотворение Уильяма Батлера Йейтса. «Ушли цирковые животные». Он всю душу вложил в театр, выгорел, и его звери разбежались. Там еще говорится: «Внизу, под лестницей я лягу / Старьевщик-сердце, приюти!»
– Кажется, припоминаю. Смутно. У меня двоюродные отношения с поэзией, – доктор снова засмеялась, на этот раз – сама над собой.
Вот уже почти год Калеб еженедельно являлся к доктору Чин. Эта целительница не принадлежала к какой-либо психоаналитической школе, она эклектично (или прагматично) сочетала разные методы. Про себя Калеб звал ее «Смеющийся психотерапевт» или «Доктор Чин, шаманша». Будучи китаянкой, кабинет Чин почему-то декорировала в стиле Дальнего Запада, а не Востока: рисунок Джорджии О'Кифф на стене, индейское одеяло на диване. Калеб посмеивался над ней, но посмеивался любовно и уважительно. Они уже прошли все положенные стадии в отношениях между психиатром и пациентом: сопротивление, влюбленность, разочарование. Теперь ему было, в общем-то, легко с Чин. Открытая, то и дело допускающая ошибки и с готовностью их признающая, не самоуверенная, беззлобная, не склонная осуждать других. Иногда она отвлекалась и несла вздор, но среди ее болтовни попадались золотые самородки. Он почти никогда не лгал ей.
– Может, это вам и нужно, – размышляла она вслух. – Сходить в тот грязный стриптиз-бар.
– К Тоби? Нет. Проблема не в Тоби. Тоби – симптом.
– Вы все еще считаете, что он вас использовал?
– Наверное. Он не любил меня. Он меня даже не знал.
– «Использовать» можно по-разному, – сказала Чин. – Мы все нуждаемся в помощи других людей. Вам ведь тоже помогали.
– Да. Но я всегда знал, кто этот человек, почему он мне помогает. Мы помогали друг другу. Или использовали друг друга. Но это не называлось любовью. Никакой романтики. Ох, я не знаю! Просто я еще не готов обзавестись новым дружком. – Нахмурился, отвернулся. – В выходные я вспоминал Бена.
– В этом нет ничего постыдного.
– Но он умер шесть лет назад! Я использую его, чтобы упиваться жалостью к себе.
Доктор призадумалась.
– В умеренных дозах жалость к себе вполне оправдана. Вы получили весьма болезненный опыт. Естественно, что это напоминает вам о других болезненных событиях вашей жизни.
– Но я сопоставляю Тоби с Беном. Это неправильно. Притворяюсь, будто старая любовь была чистой, крепкой, но ведь это не так. Началось все вполсилы, не без притворства. А потом Бен заболел, и тогда я привязался к нему по-настоящему.
– Как та пара в вашей пьесе.
Чин не смотрела «Теорию хаоса». Она не любила театр, боялась его. Еще одна причина относиться к ней с уважением. Но в отличие от матери Калеба, хотя бы читала его пьесы.
– Да. В этом смысле «Теория хаоса» тоже про меня и Бена, – согласился Калеб. – Но и тут я использовал Бена. В больнице у него случались приступы безумия. Я передал их своему шизофренику. Сделал их позабавнее. А жену наделил своей беспомощностью. Сделал из нас обычную бисексуальную парочку. Это не так узко, видите ли. В коммерческих целях.
– Мы уже обсуждали это, Калеб. Бесплодное самобичевание.
– Это ваша работа – помогать людям справляться с худшим в себе.
– Как правило, да. Но некоторые эксплуатируют дурное в себе. Заслоняются им и не думают, что и как в себе изменить.
– Я не напрашивался – не на комплимент, а на это ваше «нужно лучше относиться к себе». Ненавидеть себя – это так неприятно! И скучно. Но кого мне еще ненавидеть? Разве что Тоби. Но я не могу ненавидеть его по-настоящему. Да еще Кеннет Прагер.
Чин промолчала.
– Обозреватель из «Таймс», – пояснил Калеб.
– Я знаю, кого вы имеете в виду. Мне казалось, с ним мы уже разобрались.
– Наемный писака! Кого же еще мне винить? Придурков продюсеров, поторопившихся с премьерой? Господи Иисусе! В кои-то веки написал искреннюю пьесу. Я искупил свою надуманную драму о сексе, написав честную пьесу о любви, и получил в зубы. Не приняли! Какой-то писака из «Нью-Йорк Таймс»! Вы сами говорили об этом на той неделе. Он лишил смысла нашу с Беном жизнь.
– Я такого не говорила. Я сказала: когда люди отвергли вашу пьесу, вы восприняли это как отрицание вашего опыта с Беном. Что-то в этом роде. – Она порылась в записях. – Понятия не имею, кто такой этот обозреватель – критик – репортер. И не в нем дело. Дело в вас.
Она даже слегка напугала Калеба своим напором. Прокашлявшись, доктор Чин предложила:
– Вернемся к Тоби.
– Это необходимо? – попытался сыронизировать он.
– Вы сказали: Тоби – симптом, а не причина. То есть разрыв с ним – это симптом?
– Нет. То, что я влюбился в него, – симптом. Он никто, ребенок. С ним ничего быть не могло.
– Однажды вы назвали его помесью шлюхи со святым.
– Насчет святого я не уверен, – фыркнул Калеб.
Доктор улыбнулась, терпеливо дожидаясь более серьезного ответа.
– Ну да, – признал он. – Так оно и есть. Я был в него влюблен. Но это все равно, что любить пса. Это касается только меня, а не его.
– И в этом он виноват?
– Нет, виноват я. Если я виню его, то лишь потому, что он меня разочаровал. Некого любить – пустое место, вроде сцены до спектакля. Многим актерам это знакомо. Они любят сцену, ведь там проходит их жизнь. Огромная дыра, которую надо заполнить притворством, славой.
Чин молчала, размышляя.
– Думаете, я не эту дыру имел в виду?
– Что? А! – Она слегка поморщилась. – По-моему, с сексуальной стороной отношений все у вас было в порядке. Дыра есть дыра. – Она тяжело вздохнула. – Нет, меня больше интересует ваш страх быть использованным в сочетании с решением больше не писать.
– Какое уж тут решение! Я просто не могу писать.
– Возможно, – сказала она, прикладывая палец к губам.
– Значит, я хотел провала? – нахмурился Калеб. – Чтобы испытать Тоби? Убедиться, что он не предаст меня в беде?
– Это мысль.
– Но теперь я уже не люблю его. И провал вполне реален. – Он даже засмеялся. – Так в чем же дело?
– Вы правы. Никакой связи. – Сарказм легкий, точно перышко. – Продолжим на следующей неделе. Время вышло.
Разумеется. Эту реплику Калеб предвидел заранее. Чин всегда так делает: подкинет напоследок идейку, порой довольно странную, и предоставит Калебу ломать себе голову до следующего сеанса.
Вставая, он не удержался от вопроса:
– Почему вы не посоветуете мне бросить искусство? Как там Фрейд говорил? Художники – слабые люди, укрывающиеся в фантазии и мечтах в поисках «чести, славы, богатства и красивых женщин». Или, в моем случае, красивых мужчин.
– Глупости. Вы же знаете, как я уважаю людей искусства. – Доктор тоже поднялась и распахнула перед ним дверь.
– Вы как-то назвали книги, пьесы, вообще искусство всего-навсего усложненным способом справляться с жизнью.
– Я не говорила «всего-навсего». Хороший способ справляться с жизнью – это всегда хорошо. До следующего понедельника.
Так заканчивались все сеансы: залп вопросов, оставшихся без ответа, и намеков, которые еще предстоит разгадать. Когда Калеб вышел на Западную Десятую, голова его гудела, как пчелиный улей, заключительные слова беседы еще звенели в ушах, словно после ссоры. Калеб любил доктора Чин и доверял ей. Но порой, особенно после такой финальной сцены, образ психотерапевта сливался с образом его матери.
Яркое солнце, теплый воздух, на улице ни души. Час тому назад этот тихий район пестрел мужчинами и женщинами в деловых костюмах – все выгуливали собак перед работой, звери всех пород и размеров казались четвероногими «Оно» на поводках. Теперь собаки заперты в доме, спят и видят сны, а их владельцы перенеслись в деловой мир денег. Только у Калеба нет дел, нет обязанностей, предстоит провести еще один тягостный день в компании с самим собой. Иной раз встречей с Чин ограничивались все мероприятия недели.
Эта идея, будто он нарочно провалился, чтобы испытать Тоби – чистой воды чушь. Он не настолько любил Тоби. Может быть, совсем не любил.
Любовь, любовь, любовь. Не слишком ли большое значение люди придают любви? Даже психоаналитики. Песни про любовь, романы, оперы, пьесы. Все пьесы Калеба – про любовь: «Теория хаоса» – шизофрения и любовь; «Венера в мехах» – творческое воображение и любовь; «Влюбленный Беккет» – ясное дело, Сэмюэл Беккет и любовь. Почему нельзя написать драму о квантовой механике или неэвклидовой геометрии? Чистую, абстрактную, без слов, только числа. Никаких актеров на сцене, лишь сферы, кубы, тетраэдры. Хватит с него актеров.
21
– Ты посмотри на числа, Фрэнк! О-го-го! Распродажа в понедельник! Эти придурки ни хрена не понимают! Видишь, как падают акции? Тупые крысы бегут с корабля. Алло, это Черниль! Дэви! Нет, парень, ни-ни-ни! Мы не станем продавать. Наоборот. Я еще десяток тысяч прикуплю, когда упадут ниже двенадцати.
Сидя перед компьютером, Джон Черчиль разговаривал с Фрэнком, с телефонной трубкой, с самим собой. От наушников к микрофону тянулся почти незаметный провод. Зачем ему понадобился Фрэнк? В качестве зрителя – вот, работаем, не покладая рук.
Судя по этому словоизвержению можно было подумать, что они находятся в сутолоке биржи, хотя «Таурус Капитал» – вполне тихое место, просторное, выкрашенное в белый цвет помещение с высокими потолками и линолеумом На полу. Здание располагалось неподалеку от Бродвея, в особняке на Сохо – вероятно, тут некогда жили художники, – громоздились еще не просохшие холсты, играла громкая музыка.
Но деньги движутся, увлекая все за собой. Теперь даже Фрэнк носил на работе галстук.
– Не ной, Дэви! Нам нужны железные яйца. С «дот-комами» вовсе не покончено. Ты меня послушай. Как насчет дополнительной сотни штук?
Черчиль – моложавый/старообразный сорокалетний маклер, с седеющими волосами и отложными манжетами. Выпускник Гарвардской школы бизнеса, а разговаривает, как грузчик – в престижных колледжах это считается признаком мужественности. Фрэнк на собственном опыте убедился, что «синие воротнички» матерятся только от гнева или боли. В воскресенье, когда идиотизм актеров, копавшихся в своих «псюхе», доконал Фрэнка, он утешался мыслью, что в понедельник снова окажется среди реальных людей. Но достаточно провести час наедине с Джоном Черчилем, чтобы понять: большинство «реальных» людей еще менее реальны, чем актеры.
– Слабаки! Овцы! Люди делятся на тех, кто командует, и тех, кто подчиняется. Ты – малый неглупый, но тебе легче подчиняться, чем командовать. – Фрэнк не сразу сообразил, что Черчиль закончил разговор по телефону и теперь обращается непосредственно к нему. – Чего тебе?
– Ты меня звал, – напомнил Фрэнк.
– А, да. Верно. Хотел спросить… – Он порылся в бумагах. – Мы слишком много платим за Штейн. Временный сотрудник – это разорительно. Черт! Дорогая, как ты?
Новый звонок – и Черчиль тут же преобразился.
– Ну, малышка! Ты же знаешь, это не в моем ведении. Ты сейчас где? Не звони мне из класса. Дождись перемены. Хочешь, чтобы миссис Катлер снова отобрала телефон? Мы поговорим с мамой. Домашние животные – это по ее части. Я тебя люблю, крошка. Идиотское агентство. – Он снова схватил счет от «Тайгер Темп». – Штейн у нас уже четыре месяца, а ты все еще платишь проценты? Глупо, Фрэнк! Очень глупо.
– Ты прав. Извини. С этим надо что-то делать. Можно взять ее в штат, а им заплатить за рекрутинг. – Фрэнк предлагал это сделать три месяца назад, но об этом лучше промолчать.
– Я бы этим вымогателям ни цента больше не дал! А она останется? А то заплатим за нее, а она возьмет и уволится.
– Ей у нас нравится, – заверил его Фрэнк. – Дадите ей прибавку, и еще сэкономите. – Фрэнк тоже так начинал: его взяли на время, а потом выкупили у агентства, словно арендованный «Лексус».
– Так и сделай, так и сделай, – зачастил Черчиль. – Давно следовало. Зря мои деньги тратишь.
– Извини, – повторил Фрэнк. – Сейчас все улажу. – И он побрел на свое место через просторную белую комнату.
Должность его именовалась «офис-менеджер», а на самом деле он был просто секретарем. В «Таурус Кэпитал» работало шесть человек, все, по сути дела, секретари. Они анализировали ситуации в новых компаниях и обрабатывали статистические данные, но все решения Черчиль принимал единолично. Как раз для Фрэнка: тот предпочитал действовать по чужой указке, во всяком случае, на работе. Желанная перемена после жизни актера, в которой некого винить за неудачу, кроме себя самого. Хорошо иметь босса, жаловаться и ворчать на него.
Дональд, Ким, Тони и Павел стучали по клавиатуре компьютера и что-то бормотали в микрофон. Лесли Штейн сидела в дальнем от окна углу.
– Привет, Лесли! У меня хорошие новости от мистера Ч.
Не оборачиваясь, Лесли приподняла один палец – попросила подождать, пока она закончит. Фрэнк остановился вполоборота к столу, так, чтобы не видеть монитора. Кто знает, может быть, Лесли вовсе не работой занята – он не хотел ее смущать.
Лесли отнюдь не походила на «типичного» работника инвестиционной фирмы. Одевалась в черное, красила губы темной помадой, а ногти – ярко-красным лаком; все лицо в мелких колечках. Интересно, а внизу она тоже пирсинг сделала?
– Отлично, Фрэнк! Готово! Что наш Черчик?
Фрэнк сообщил, что Черчиль дозрел, наконец, и берет Лесли в штат.
– Тоже мне! Но это кстати. Деньги пригодятся. Заплачу типографии и получу, наконец, свою книгу со склада.
Лесли действительно выглядела богемной поэтессой и в самом деле публиковала стихи. Но при этом она хорошо управлялась с числами и телефоном. А главное – ей на все плевать. Непрошибаемая, как будто у нее в прошлом несколько романов и разводов, а ведь ей всего двадцать пять.
– Извини, что так долго, – продолжал Фрэнк. – Черчиль все боялся, как бы ты не надумала уходить, но я заверил его, что тебе тут нравится.
– Попала, как свинья в грязь, – проворчала она. – Ладно, не хуже любой другой работенки. К тому же имеется артист, чтобы составить мне компанию.
– Бывший артист, – уточнил он.
– Слушай, вечером я иду с ребятами в клуб. Пойдешь с нами? Отпразднуем мое повышение.
– Спасибо, у меня сегодня репетиция. Твои друзья ходят в клуб по понедельникам?
Лесли пожала плечами:
– У них график свободный. Я обычно где-то в час сматываюсь. Но сегодня будет перформанс. Начнется рано, часов в десять. Ночной клуб навыворот.
– «Перформанс»! – проворчал Фрэнк. – Не слишком ли пышно для недоделанной труппы?
– Ну-ну! Твоя больно доделанная! – Лесли громко фыркнула проколотым носом. – Сходить, что ли, посмотреть твой спектакль?
– Слишком пресно для тебя.
– Черт с ним. Хотела ближе с тобой познакомиться.
– Только если ты дашь мне взглянуть на свой поэтический сборник.
– Не думаю, Фрэнк. Еще испугаешься.
Они часто флиртовали в такой манере – без огонька, лениво, ради практики. В другой ситуации, не познакомься он с Джесси, Фрэнк мог бы приударить за Лесли. Он был ее начальником, но не намного выше по статусу. Правда, от нее ничего не получишь, кроме секса, однако и это хорошо. В офисе Фрэнк становился сексуально озабоченным – ни актерская, ни режиссерская работа не вызывали подобного искушения…
– А как поживает твой детский театрик? – спросила Лесли.
– Поживал-поживал и отжил, – вздохнул Фрэнк. – Премьера в пятницу, последнее выступление в субботу. Конец.
– Жаль, пропустила, – равнодушно произнесла она.
– Было здорово, – воодушевился Фрэнк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Понедельник
20
– Какие ощущения это вызвало?
– Чувство вины. Стыда. Мама тут не при чем. Сестра только усугубила дело, но Джесси я не виню. Это мы нуждаемся в ней, а не она в нас, Я имею в виду маму. И это хорошо. Хотелось бы, чтобы она больше интересовалась моей работой, но она и тут права. Ведь это не настоящее. Нет.
– Что «не настоящее»?
– Моя работа. То, чем я зарабатываю на жизнь. Так называемую «жизнь». – Он с трудом перевел дыхание. – Вот почему я должен бросить писать, забыть о театре. Сделать что-то настоящее.
Хорошенькое начало недели – сеанс у психотерапевта! Десять утра – слишком ранний час. Мозги в кучку, язык знай себе болтает.
Калеб сам недоумевал, каким образом от поездки домой сразу же перескочил на другую тему.
Но доктор Чин без труда поспевала за ним.
– Чем бы вы предпочли заняться?
– Разве вы не спросите, почему я хочу это бросить?
Она рассмеялась легким музыкальным смехом.
– У людей всегда есть причины не писать, не играть, не рисовать. Ну, хорошо. Почему?
На самом деле Калеб пытался уйти от первого, более насущного и сложного вопроса.
– Причин сколько угодно, – заявил он. – Главная: мои цирковые животные разбежались.
– Вы порвали с Тоби, а не он с вами.
– Я говорю не о Тоби. Я говорю о духах, демонах творчества. – Почему все только и думают о Тоби. – Есть такое стихотворение Уильяма Батлера Йейтса. «Ушли цирковые животные». Он всю душу вложил в театр, выгорел, и его звери разбежались. Там еще говорится: «Внизу, под лестницей я лягу / Старьевщик-сердце, приюти!»
– Кажется, припоминаю. Смутно. У меня двоюродные отношения с поэзией, – доктор снова засмеялась, на этот раз – сама над собой.
Вот уже почти год Калеб еженедельно являлся к доктору Чин. Эта целительница не принадлежала к какой-либо психоаналитической школе, она эклектично (или прагматично) сочетала разные методы. Про себя Калеб звал ее «Смеющийся психотерапевт» или «Доктор Чин, шаманша». Будучи китаянкой, кабинет Чин почему-то декорировала в стиле Дальнего Запада, а не Востока: рисунок Джорджии О'Кифф на стене, индейское одеяло на диване. Калеб посмеивался над ней, но посмеивался любовно и уважительно. Они уже прошли все положенные стадии в отношениях между психиатром и пациентом: сопротивление, влюбленность, разочарование. Теперь ему было, в общем-то, легко с Чин. Открытая, то и дело допускающая ошибки и с готовностью их признающая, не самоуверенная, беззлобная, не склонная осуждать других. Иногда она отвлекалась и несла вздор, но среди ее болтовни попадались золотые самородки. Он почти никогда не лгал ей.
– Может, это вам и нужно, – размышляла она вслух. – Сходить в тот грязный стриптиз-бар.
– К Тоби? Нет. Проблема не в Тоби. Тоби – симптом.
– Вы все еще считаете, что он вас использовал?
– Наверное. Он не любил меня. Он меня даже не знал.
– «Использовать» можно по-разному, – сказала Чин. – Мы все нуждаемся в помощи других людей. Вам ведь тоже помогали.
– Да. Но я всегда знал, кто этот человек, почему он мне помогает. Мы помогали друг другу. Или использовали друг друга. Но это не называлось любовью. Никакой романтики. Ох, я не знаю! Просто я еще не готов обзавестись новым дружком. – Нахмурился, отвернулся. – В выходные я вспоминал Бена.
– В этом нет ничего постыдного.
– Но он умер шесть лет назад! Я использую его, чтобы упиваться жалостью к себе.
Доктор призадумалась.
– В умеренных дозах жалость к себе вполне оправдана. Вы получили весьма болезненный опыт. Естественно, что это напоминает вам о других болезненных событиях вашей жизни.
– Но я сопоставляю Тоби с Беном. Это неправильно. Притворяюсь, будто старая любовь была чистой, крепкой, но ведь это не так. Началось все вполсилы, не без притворства. А потом Бен заболел, и тогда я привязался к нему по-настоящему.
– Как та пара в вашей пьесе.
Чин не смотрела «Теорию хаоса». Она не любила театр, боялась его. Еще одна причина относиться к ней с уважением. Но в отличие от матери Калеба, хотя бы читала его пьесы.
– Да. В этом смысле «Теория хаоса» тоже про меня и Бена, – согласился Калеб. – Но и тут я использовал Бена. В больнице у него случались приступы безумия. Я передал их своему шизофренику. Сделал их позабавнее. А жену наделил своей беспомощностью. Сделал из нас обычную бисексуальную парочку. Это не так узко, видите ли. В коммерческих целях.
– Мы уже обсуждали это, Калеб. Бесплодное самобичевание.
– Это ваша работа – помогать людям справляться с худшим в себе.
– Как правило, да. Но некоторые эксплуатируют дурное в себе. Заслоняются им и не думают, что и как в себе изменить.
– Я не напрашивался – не на комплимент, а на это ваше «нужно лучше относиться к себе». Ненавидеть себя – это так неприятно! И скучно. Но кого мне еще ненавидеть? Разве что Тоби. Но я не могу ненавидеть его по-настоящему. Да еще Кеннет Прагер.
Чин промолчала.
– Обозреватель из «Таймс», – пояснил Калеб.
– Я знаю, кого вы имеете в виду. Мне казалось, с ним мы уже разобрались.
– Наемный писака! Кого же еще мне винить? Придурков продюсеров, поторопившихся с премьерой? Господи Иисусе! В кои-то веки написал искреннюю пьесу. Я искупил свою надуманную драму о сексе, написав честную пьесу о любви, и получил в зубы. Не приняли! Какой-то писака из «Нью-Йорк Таймс»! Вы сами говорили об этом на той неделе. Он лишил смысла нашу с Беном жизнь.
– Я такого не говорила. Я сказала: когда люди отвергли вашу пьесу, вы восприняли это как отрицание вашего опыта с Беном. Что-то в этом роде. – Она порылась в записях. – Понятия не имею, кто такой этот обозреватель – критик – репортер. И не в нем дело. Дело в вас.
Она даже слегка напугала Калеба своим напором. Прокашлявшись, доктор Чин предложила:
– Вернемся к Тоби.
– Это необходимо? – попытался сыронизировать он.
– Вы сказали: Тоби – симптом, а не причина. То есть разрыв с ним – это симптом?
– Нет. То, что я влюбился в него, – симптом. Он никто, ребенок. С ним ничего быть не могло.
– Однажды вы назвали его помесью шлюхи со святым.
– Насчет святого я не уверен, – фыркнул Калеб.
Доктор улыбнулась, терпеливо дожидаясь более серьезного ответа.
– Ну да, – признал он. – Так оно и есть. Я был в него влюблен. Но это все равно, что любить пса. Это касается только меня, а не его.
– И в этом он виноват?
– Нет, виноват я. Если я виню его, то лишь потому, что он меня разочаровал. Некого любить – пустое место, вроде сцены до спектакля. Многим актерам это знакомо. Они любят сцену, ведь там проходит их жизнь. Огромная дыра, которую надо заполнить притворством, славой.
Чин молчала, размышляя.
– Думаете, я не эту дыру имел в виду?
– Что? А! – Она слегка поморщилась. – По-моему, с сексуальной стороной отношений все у вас было в порядке. Дыра есть дыра. – Она тяжело вздохнула. – Нет, меня больше интересует ваш страх быть использованным в сочетании с решением больше не писать.
– Какое уж тут решение! Я просто не могу писать.
– Возможно, – сказала она, прикладывая палец к губам.
– Значит, я хотел провала? – нахмурился Калеб. – Чтобы испытать Тоби? Убедиться, что он не предаст меня в беде?
– Это мысль.
– Но теперь я уже не люблю его. И провал вполне реален. – Он даже засмеялся. – Так в чем же дело?
– Вы правы. Никакой связи. – Сарказм легкий, точно перышко. – Продолжим на следующей неделе. Время вышло.
Разумеется. Эту реплику Калеб предвидел заранее. Чин всегда так делает: подкинет напоследок идейку, порой довольно странную, и предоставит Калебу ломать себе голову до следующего сеанса.
Вставая, он не удержался от вопроса:
– Почему вы не посоветуете мне бросить искусство? Как там Фрейд говорил? Художники – слабые люди, укрывающиеся в фантазии и мечтах в поисках «чести, славы, богатства и красивых женщин». Или, в моем случае, красивых мужчин.
– Глупости. Вы же знаете, как я уважаю людей искусства. – Доктор тоже поднялась и распахнула перед ним дверь.
– Вы как-то назвали книги, пьесы, вообще искусство всего-навсего усложненным способом справляться с жизнью.
– Я не говорила «всего-навсего». Хороший способ справляться с жизнью – это всегда хорошо. До следующего понедельника.
Так заканчивались все сеансы: залп вопросов, оставшихся без ответа, и намеков, которые еще предстоит разгадать. Когда Калеб вышел на Западную Десятую, голова его гудела, как пчелиный улей, заключительные слова беседы еще звенели в ушах, словно после ссоры. Калеб любил доктора Чин и доверял ей. Но порой, особенно после такой финальной сцены, образ психотерапевта сливался с образом его матери.
Яркое солнце, теплый воздух, на улице ни души. Час тому назад этот тихий район пестрел мужчинами и женщинами в деловых костюмах – все выгуливали собак перед работой, звери всех пород и размеров казались четвероногими «Оно» на поводках. Теперь собаки заперты в доме, спят и видят сны, а их владельцы перенеслись в деловой мир денег. Только у Калеба нет дел, нет обязанностей, предстоит провести еще один тягостный день в компании с самим собой. Иной раз встречей с Чин ограничивались все мероприятия недели.
Эта идея, будто он нарочно провалился, чтобы испытать Тоби – чистой воды чушь. Он не настолько любил Тоби. Может быть, совсем не любил.
Любовь, любовь, любовь. Не слишком ли большое значение люди придают любви? Даже психоаналитики. Песни про любовь, романы, оперы, пьесы. Все пьесы Калеба – про любовь: «Теория хаоса» – шизофрения и любовь; «Венера в мехах» – творческое воображение и любовь; «Влюбленный Беккет» – ясное дело, Сэмюэл Беккет и любовь. Почему нельзя написать драму о квантовой механике или неэвклидовой геометрии? Чистую, абстрактную, без слов, только числа. Никаких актеров на сцене, лишь сферы, кубы, тетраэдры. Хватит с него актеров.
21
– Ты посмотри на числа, Фрэнк! О-го-го! Распродажа в понедельник! Эти придурки ни хрена не понимают! Видишь, как падают акции? Тупые крысы бегут с корабля. Алло, это Черниль! Дэви! Нет, парень, ни-ни-ни! Мы не станем продавать. Наоборот. Я еще десяток тысяч прикуплю, когда упадут ниже двенадцати.
Сидя перед компьютером, Джон Черчиль разговаривал с Фрэнком, с телефонной трубкой, с самим собой. От наушников к микрофону тянулся почти незаметный провод. Зачем ему понадобился Фрэнк? В качестве зрителя – вот, работаем, не покладая рук.
Судя по этому словоизвержению можно было подумать, что они находятся в сутолоке биржи, хотя «Таурус Капитал» – вполне тихое место, просторное, выкрашенное в белый цвет помещение с высокими потолками и линолеумом На полу. Здание располагалось неподалеку от Бродвея, в особняке на Сохо – вероятно, тут некогда жили художники, – громоздились еще не просохшие холсты, играла громкая музыка.
Но деньги движутся, увлекая все за собой. Теперь даже Фрэнк носил на работе галстук.
– Не ной, Дэви! Нам нужны железные яйца. С «дот-комами» вовсе не покончено. Ты меня послушай. Как насчет дополнительной сотни штук?
Черчиль – моложавый/старообразный сорокалетний маклер, с седеющими волосами и отложными манжетами. Выпускник Гарвардской школы бизнеса, а разговаривает, как грузчик – в престижных колледжах это считается признаком мужественности. Фрэнк на собственном опыте убедился, что «синие воротнички» матерятся только от гнева или боли. В воскресенье, когда идиотизм актеров, копавшихся в своих «псюхе», доконал Фрэнка, он утешался мыслью, что в понедельник снова окажется среди реальных людей. Но достаточно провести час наедине с Джоном Черчилем, чтобы понять: большинство «реальных» людей еще менее реальны, чем актеры.
– Слабаки! Овцы! Люди делятся на тех, кто командует, и тех, кто подчиняется. Ты – малый неглупый, но тебе легче подчиняться, чем командовать. – Фрэнк не сразу сообразил, что Черчиль закончил разговор по телефону и теперь обращается непосредственно к нему. – Чего тебе?
– Ты меня звал, – напомнил Фрэнк.
– А, да. Верно. Хотел спросить… – Он порылся в бумагах. – Мы слишком много платим за Штейн. Временный сотрудник – это разорительно. Черт! Дорогая, как ты?
Новый звонок – и Черчиль тут же преобразился.
– Ну, малышка! Ты же знаешь, это не в моем ведении. Ты сейчас где? Не звони мне из класса. Дождись перемены. Хочешь, чтобы миссис Катлер снова отобрала телефон? Мы поговорим с мамой. Домашние животные – это по ее части. Я тебя люблю, крошка. Идиотское агентство. – Он снова схватил счет от «Тайгер Темп». – Штейн у нас уже четыре месяца, а ты все еще платишь проценты? Глупо, Фрэнк! Очень глупо.
– Ты прав. Извини. С этим надо что-то делать. Можно взять ее в штат, а им заплатить за рекрутинг. – Фрэнк предлагал это сделать три месяца назад, но об этом лучше промолчать.
– Я бы этим вымогателям ни цента больше не дал! А она останется? А то заплатим за нее, а она возьмет и уволится.
– Ей у нас нравится, – заверил его Фрэнк. – Дадите ей прибавку, и еще сэкономите. – Фрэнк тоже так начинал: его взяли на время, а потом выкупили у агентства, словно арендованный «Лексус».
– Так и сделай, так и сделай, – зачастил Черчиль. – Давно следовало. Зря мои деньги тратишь.
– Извини, – повторил Фрэнк. – Сейчас все улажу. – И он побрел на свое место через просторную белую комнату.
Должность его именовалась «офис-менеджер», а на самом деле он был просто секретарем. В «Таурус Кэпитал» работало шесть человек, все, по сути дела, секретари. Они анализировали ситуации в новых компаниях и обрабатывали статистические данные, но все решения Черчиль принимал единолично. Как раз для Фрэнка: тот предпочитал действовать по чужой указке, во всяком случае, на работе. Желанная перемена после жизни актера, в которой некого винить за неудачу, кроме себя самого. Хорошо иметь босса, жаловаться и ворчать на него.
Дональд, Ким, Тони и Павел стучали по клавиатуре компьютера и что-то бормотали в микрофон. Лесли Штейн сидела в дальнем от окна углу.
– Привет, Лесли! У меня хорошие новости от мистера Ч.
Не оборачиваясь, Лесли приподняла один палец – попросила подождать, пока она закончит. Фрэнк остановился вполоборота к столу, так, чтобы не видеть монитора. Кто знает, может быть, Лесли вовсе не работой занята – он не хотел ее смущать.
Лесли отнюдь не походила на «типичного» работника инвестиционной фирмы. Одевалась в черное, красила губы темной помадой, а ногти – ярко-красным лаком; все лицо в мелких колечках. Интересно, а внизу она тоже пирсинг сделала?
– Отлично, Фрэнк! Готово! Что наш Черчик?
Фрэнк сообщил, что Черчиль дозрел, наконец, и берет Лесли в штат.
– Тоже мне! Но это кстати. Деньги пригодятся. Заплачу типографии и получу, наконец, свою книгу со склада.
Лесли действительно выглядела богемной поэтессой и в самом деле публиковала стихи. Но при этом она хорошо управлялась с числами и телефоном. А главное – ей на все плевать. Непрошибаемая, как будто у нее в прошлом несколько романов и разводов, а ведь ей всего двадцать пять.
– Извини, что так долго, – продолжал Фрэнк. – Черчиль все боялся, как бы ты не надумала уходить, но я заверил его, что тебе тут нравится.
– Попала, как свинья в грязь, – проворчала она. – Ладно, не хуже любой другой работенки. К тому же имеется артист, чтобы составить мне компанию.
– Бывший артист, – уточнил он.
– Слушай, вечером я иду с ребятами в клуб. Пойдешь с нами? Отпразднуем мое повышение.
– Спасибо, у меня сегодня репетиция. Твои друзья ходят в клуб по понедельникам?
Лесли пожала плечами:
– У них график свободный. Я обычно где-то в час сматываюсь. Но сегодня будет перформанс. Начнется рано, часов в десять. Ночной клуб навыворот.
– «Перформанс»! – проворчал Фрэнк. – Не слишком ли пышно для недоделанной труппы?
– Ну-ну! Твоя больно доделанная! – Лесли громко фыркнула проколотым носом. – Сходить, что ли, посмотреть твой спектакль?
– Слишком пресно для тебя.
– Черт с ним. Хотела ближе с тобой познакомиться.
– Только если ты дашь мне взглянуть на свой поэтический сборник.
– Не думаю, Фрэнк. Еще испугаешься.
Они часто флиртовали в такой манере – без огонька, лениво, ради практики. В другой ситуации, не познакомься он с Джесси, Фрэнк мог бы приударить за Лесли. Он был ее начальником, но не намного выше по статусу. Правда, от нее ничего не получишь, кроме секса, однако и это хорошо. В офисе Фрэнк становился сексуально озабоченным – ни актерская, ни режиссерская работа не вызывали подобного искушения…
– А как поживает твой детский театрик? – спросила Лесли.
– Поживал-поживал и отжил, – вздохнул Фрэнк. – Премьера в пятницу, последнее выступление в субботу. Конец.
– Жаль, пропустила, – равнодушно произнесла она.
– Было здорово, – воодушевился Фрэнк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37