Ближе к рельсам жались старые, пяти-, шестиэтажные дома, смотрели мертвыми глазами пустых окон. Наплыла огромная физиономия, выведенная яркими красками на рассыпающейся стене. Казалось, на безлюдных улочках вот-вот взвоет полицейская сирена, но нет, ни звука, только перестук колес под полом вагона.
Поезд нырнул в туннель. Сердце билось все чаще. Успокойся, велела она себе. Твой родной город, город, где живут твои дети. Бояться нечего.
Лампы в вагоне замигали и погасли. Они вынырнули навстречу убогому электрическому свету фонарей. Люди начали потихоньку собираться. Поезд остановился.
Перебросив ремешок сумки через плечо, Молли вышла вместе со всеми из поезда и поднялась по пандусу.
И вот она снова в городе своего детства. В те времена все носили шляпы, и Центральный вокзал был крупным транспортным узлом. Надо же, потолки по-прежнему красят в небесный свет и звездочками украшают. Молли шагала через огромное помещение вокзала, чувствуя себя более уверенной, словно к ней вернулась молодость и вся жизнь впереди. И тут она заметила, что люди вокруг разговаривают сами с собой.
Не сумасшедшие старые негры, каких она видела двадцать лет тому назад – белые, хорошо одетые мужчины и женщины непрерывно общались с новомодными маленькими телефонами. Что-то вроде транзисторов, а у некоторых вообще один только провод с наушником. Они говорили, говорили, говорили. Говорили-говорили-говорили. О чем можно столько болтать? Неужели им всем есть, что сказать друг другу?
Молли фыркнула, поражаясь чужой глупости. Машинально сунула палец себе в ухо и громко заговорила: «Алло? Только что сошла с поезда. Я на Центральном вокзале. Не поверишь, сколько тут народу. Как в старые времена».
Никто и внимания не обратил на сумасшедшую старуху, общающуюся с собственным пальцем.
– Чего ты боишься? – спросила она свой палец. – Замечательный город. Жизнь так и кипит. А ты, Молли Дойл, ты – спятила.
Убрала руку от уха и рассмеялась. Пошла дальше упругим шагом. Вот она полюбуется на физиономии своих многомудрых детишек, когда те увидят: трусиха-мать выбралась-таки на их праздник.
56
– Вы любите свою жену и дочь, не так ли? – «подкинула идею» доктор Чин.
Кеннет промедлил с ответом:
– Ну да.
– Я и не говорила, будто вы их не любите, – мягко уточнила Чин. – Я стараюсь выявить безусловно значимые для вас ценности.
Пятница, пять часов, Кеннет снова сидит на кушетке в кабинете на Западной Десятой, сцепив холодные руки на коленях.
– Я люблю свою семью, – оправдывается он. – Порой я бываю не слишком хорошим мужем или отцом, но я же стараюсь.
– Вы что-то делаете для них? Делаете что-то вместе с ними?
– Конечно. То есть – я уже не главный добытчик. В своей юридической конторе Гретхен получает больше, чем я. А Розалинда подросла, и ей уже неинтересно многое из того, чем мы раньше занимались – ходили в кино, перекидывались мячиком в спортзале. Она даже в шахматы играть отказывается. Подруги сказали, что шахматы – не для девочек. – И все же он не мог назвать себя хорошим отцом. – Я ведь не из тех людей искусства, у которых нет личной жизни. Как там пишет Йейтс? «Актеры и сцена покорили мое сердце, а не истина, которую они символизируют»? Это не про меня. Нет, я как раз люблю реальную жизнь.
– Уильям Батлер Йейтс? – переспросила Чин так, словно знала другого поэта с похожим именем.
– Да. «Ушли цирковые животные». Большое стихотворение. Там еще есть строчка про «сердце-старьевщика».
Чин нахмурилась и уткнулась в свои записи.
– Вы женаты уже пятнадцать лет, так?
– Да. И я люблю Гретхен. Я доверяю ей. Выслушиваю. – Только бы Чин не поинтересовалась их половой жизнью. – Гретхен уговорила меня продолжить сеансы, когда я хотел бросить.
Снова пристальный взгляд:
– Вы хотели прекратить наши встречи?
– Ну да. – Черт, проговорился.
Похоже, это ее насторожило.
– В прошлый раз вы обронили кое-какое замечание, и я подумал, что вы мне не очень подходите – как психолог.
– Какое именно?
Кеннет облизал губы.
– Вы сказали, что не любите театр. Что у вас фобия.
– Не может быть, чтобы я сказала «фобия»! Это же медицинский термин, Кеннет! Я не бросаюсь такими словами.
– Вы сказали, вам неприятно видеть актеров на сцене.
– А, это! – Она пожала плечами – мол, пустяки.
Простите, доктор Чин, но это прозвучало как признание собственной слабости и подорвало ваш авторитет в моих глазах.
– Я для вас – авторитетная фигура? – Брови иронически приподнялись.
Вопрос сбил его с толку.
– Вы же мой врач, – пробормотал он. – Вы должны иметь авторитет.
– Вы верите в авторитет, Кеннет?
– В заслуженный авторитет. Наработанный.
– И себя считаете авторитетным человеком?
– Да нет, – запнулся он. Боже, куда они опять забрели?
– Но вы – известный критик.
– Только потому, что работаю в «Таймс». Об этом мы уже говорили. Сам по себе я – ничто.
– Это все равно, как если бы я сказала, что без своего диплома психиатра я – ничто.
Интересно, что у нее за диплом?
– Я – наемный работник, – настаивал он. – Только и всего. К примеру, сегодня нужно взять интервью у одного артиста. Поздно вечером, когда я предпочел бы вернуться домой, к жене и дочери. А я не репортер, я – обозреватель. Однако начальство велит, и я выполняю. Дрессированный пес.
– Вам это неприятно?
– Отнюдь. Я даже рад. Это учит смирению. Напоминает мне, кто я есть. Не терять контакта с реальностью.
Чин откинулась на спинку стула, губы скептически сжаты розовым бутоном. Что он такого сказал?
– Итак? – спросила она. – Будем ли мы продолжать? Или порекомендовать вам другого специалиста?
– Только потому, что я усомнился в вашем авторитете? – опешил он.
– Точно так же вы будете относиться к любому другому врачу, – предупредила Чин. – У вас проблемы в области авторитета. Но если хотите, я ничего не имею против.
Она прогоняет его? Хочет от него избавиться? Но почему?
– Проблема не в вас, а во мне, – сказал он. – Всецело моя проблема. – Смешком обозначил намерение пошутить: – Я хотел видеть в вас совершенство.
– Я – не совершенство, – ответила она так равнодушно, что Кеннет не знал, что возразить.
– Тогда имеет смысл продолжать? Какое-то время? Мы еще толком не познакомились.
Она снова взяла блокнот, что-то пометила в нем.
– Хорошо. Я надеялась, что вы продолжите. Интересный эксперимент для нас обоих.
Говорила она таким тоном, словно лечить его – сложная работа, от которой она предпочла бы отделаться. Неужели с ним так тяжело?
– Попробуем кое-какие идеи насчет вашей проблемы авторитета, – предложила она. – Вы стремитесь к власти, но боитесь нажить врагов. Хотите быть царем, но при условии, чтобы с вами обращались, как с равным. Хотите быть любимым, но не слишком.
Жаль, что не поймал ее на слове и не удрал!
– Никогда не думали уволиться из «Таймс»?
Вопрос застал его врасплох.
– Что? Оставить свой маленький бизнес? – переспросил он.
Он рассчитывал, что психотерапевт узнает фразу из старого анекдота и посмеется, но она ответила лишь вымученной улыбкой.
– Мы еще не говорили о ваших родителях, – спохватилась она. – Ваша мать жива?
57
Солнце полыхало низко на подернутом дымкой небе, освещало афиши по ту сторону Шеридан-сквер. Еще только половина седьмого. Вечеринка начинается в семь, народ соберется к восьми, но уже все готово. Джек и Майкл несколько раз уезжали и возвращались. Профессиональные организаторы похорон, то есть праздников. Перед телевизором поставили стол с напитками. Снаружи, на террасе, под квадратным тентом, расположился столик на козлах, а на нем – нежная радуга: зелено-красные ломти арбуза, оранжевые сыры, розовая ветчина и ржаной хлеб. Повсюду расставлены тарелки с овощами и миски с подливкой. Тесную кухню забили припасами.
– Все готово, – объявил Джек, продемонстрировав Калебу накрытые столы. – Только музыки не хватает. Особые пожелания? Для вечеринки на открытом воздухе лично я бы посоветовал смесь Коула Портера и Гершвина.
– Не надо музыки, – возразил Калеб. – Под музыку люди начинают шуметь, как будто им весело.
– Вы что-то имеете против? – удивился Джек.
– Нет. Но уж если веселиться, то по-настоящему. А так – одно притворство.
И он посмеялся над самим собой: подходящее настроение для хозяина вечеринки, нечего сказать!
Зазвонил телефон: снова Айрин. Она уже внизу, привезла на такси торт из «Капкейп кафе», пусть кто-нибудь поможет доставить его наверх. Майкл спустился на первый этаж и возвратился вместе с Айрин. Они внесли большую белую коробку, словно из-под монитора. Внутри лежал торт, отделанный кремовыми цветочками – девичий наряд викторианской эпохи.
– От одного вида зубы заболят, – скривился Калеб.
– Очень красивый, – похвалила Айрин. – Только свечки воткнуть некуда.
– И слава богу!
Майкл отнес торт на кухню.
Покружив по комнате, Айрин перешла в патио.
– Ого, Джек! Ты превзошел самого себя! Потрясающе. – Она ласково обняла Джека за плечи. – Я же тебе говорила, он – супер!
Джек застенчиво улыбнулся и пошел обратно в квартиру.
– Как красиво, – вздохнула Айрин. – Ты рад, наконец, что не отказался от вечеринки? – Внимательнее приглядевшись, она даже вздрогнула: – Как ты одет?!
Белая парадная рубашка, синие джинсы, мокасины на босу ногу.
– Жуткий калифорнийский стиль, – прокомментировала она. – А где загар?
Негромко прозвенел звонок.
– Еще и семи нет, – сверилась с часами Айрин. – Всегда найдется один такой – либо время перепутает, либо специально придет заранее, чтобы пообщаться с хозяином.
Они прошли в квартиру. Майкл уже впустил гостя.
– Итак, все готово, – продолжала Айрин. – Еда, напитки. Ждем гостей. Да, а музыка? Джек! Включи музыку.
– Музыки не будет, – остановил ее Калеб. – Я не хочу.
Стук в приоткрытую дверь. Невысокая пожилая женщина робко заглядывает в комнату. Слегка кудрявятся бежевые волосы, на лице ни грамма косметики, под мышкой – большая сумка. Школьная учительница на пенсии. И тут женщина сказала:
– Здравствуй, милый!
– Мама?!
Гостья неуверенно улыбалась, словно говорила «Вот и я!», а может, «Какого черта меня сюда занесло?!»
Двойное потрясение для Калеба – и ее внезапное появление, и то, что он не сразу узнал родную мать.
– Мама! – воскликнул он. – Боже мой! – И он прижал ее к груди, забыв на мгновение, что в их семье обниматься не принято. Мать показалась такой маленькой, легкой, словно птичка. Он поспешил выпустить ее. – Надо же! Ты приехала. Здравствуй, мама!
– Да-да! Старушка-мать добралась-таки, – проворчала она, отводя взгляд, не решаясь посмотреть сыну в глаза. Смешок ее был больше похож на икоту.
Мать как будто съежилась, уменьшилась в росте? С чего бы это? Или он видел ее только в привычной обстановке, где она правила самовластно, и потому представлялась крупнее, сильнее, чем женщина, внезапно возникшая на пороге его дома?
– Мама, это Айрин Джекобс. Мой агент, менеджер и лучший друг.
– Миссис Дойл! Как я рада, что вы здесь! – Айрин метнула насмешливо-сочувственный взгляд на Калеба. Она не думала, чтобы Калеб особенно радовался появлению матери.
Миссис Дойл рассеяно пожала руку Айрин и снова огляделась по сторонам.
– Где твоя сестра?
– Скоро придет, – посулил он. – Работает допоздна.
– Я думала, она помогает тебе готовиться к вечеринке.
– Нет. Для этого я нанял людей.
Мать поморщилась, словно впервые слышала нечто подобное.
– Когда же придет Джесси?
– Попозже.
– Надеюсь, не слишком поздно? Мне надо успеть на обратный поезд до Бикона.
Джесси должна была прийти вместе с Генри, после спектакля, то есть заполночь.
– Давай позвоню и предупрежу ее.
– Нет-нет. Хочу сделать ей сюрприз. – Мать слегка пожала плечами. – Не придет, так не придет. Но если ты скажешь ей, что я приехала, а я уже уйду… – Брови матери выразительно сдвинулись. – Ты же знаешь, какая она.
Конечно, знает. Джесси права: отношения матери с дочерью всегда сложнее, запутаннее, чем между матерью и сыном, даже если сын – голубой. Мне проще, подумал Калеб. Но это значило; что он чего-то лишен. Обидно.
Потом он улучит минутку и позвонит Джесси, чтобы та заглянула на вечеринку пораньше, не дожидаясь Генри, и помогла сплавить маму.
– Значит, это и есть твоя новая квартира? – сварливо и жалобно спросила мать.
– Ага! – бодро подхватил Калеб. – Давай, проведу тебя по всем комнатам, пока гости не набежали.
– Твой дом.
Выдержав паузу, он ответил:
– Дом – если в Нью-Йорке у человек может быть дом.
Он провел ее по квартире. Кухня оказалась «совсем маленькой», спальня «не слишком-то уютной, с таким огромным окном», что касается ванной – «старые медные краны невозможно отчистить». Наконец они прошли в дальнюю комнату, служившую кабинетом. Здесь мать ненадолго замолчала, рассматривая фотографии на стене.
– Откуда у тебя этот снимок?
– Не помню, – признался Калеб. – Тебе не нравится?
– Я тут не слишком удачно вышла, – нахмурилась она. – Зато отец хорошо получился.
Они стояли вдвоем на пляже, Кейп-Мей, Нью-Джерси, 1959 год. Черно-белый кадр, сплошь загар и зубы, такие здоровые, счастливые. Полуправда, как большинство семейных фотографий, может быть, всего-навсего четверть правды, но такая полуправда была хороша.
В нескольких дюймах над пляжной фотографией висела еще одна цветная: Файр-Айленд, 1987 год. Двое юнцов в плавках держатся за руки, улыбаются. Еще одна полуправда, но в тот момент Калеб верил в нее – по меньшей мере, на три четверти.
– А это был Бен, – сказала мать.
– Да, – сказал Калеб. – Был.
Он ожидал какого-то комментария, мол, жалко Бена, или вопроса, грустит ли еще Калеб о нем. Любой пустяк, хоть слово…
Но мать уже перевела взгляд на следующий снимок, мгновенное цветное фото – насупленный семилетний мальчик сидит на лугу, а на коленях у него – девочка. Удивительно бережным движением брат сует в рот крохе бутылочку с молоком и так поглощен малышкой, что не замечает камеры.
– Ты обожал сестру, – вздохнула мать.
– Я по-прежнему люблю Джесси, – сказал он.
Она горестно покачала головой:
– Ты был бы таким хорошим отцом. – Она отвернулась от фотографий, бросила взгляд на его рабочий стол, на окно. – Уютная комната. Должно быть, писать здесь пьесы – одно удовольствие.
– Должно быть, – проворчал он и повел мать обратно в гостиную.
– Есть еще этаж?
– Нет. Только эти комнаты и терраса.
– И такую квартиру ты купил? – Снова она – воплощенное неодобрение.
– Купил.
Они поднялись на две ступеньки к стеклянной двери.
– О-о-о!
Калеб подумал, что на мать произвел впечатление вид за окном, но ее взгляд был прикован к столику с едой.
– Лучше мне не знать, во что это обошлось.
Сколько же булавочных уколов нанесет ему любимая мама?! Сплошные банальности. И перескакивает все время с одной темы на другую, нервничает.
Они обогнули угол Г-образной террасы. На западе, у самой линии горизонта красовались афиши, старые водокачки, телеантенны. В окнах нависавшего над их головами каменного небоскреба полыхали осколки солнца.
– Очень шумно. Как же ты спишь по ночам?!
– Привык.
Молли посмотрела вниз. Ближе, чем на метр, к парапету она не приближалась.
– Сколько людей! – пробормотала она. – Сколько людей!
Калеб мечтал найти общий язык с матерью, но как? Вот она приехала к нему, он тронут, он рад, и все равно не знает, что ей сказать.
– Вот вы где! – Выкрикнул резкий мужской голос. Обернувшись, Калеб увидел нового гостя: Дэниэля Брока.
– С днем рождения! – проворчал тот угрюмо, словно проклятие.
Заносчивый, недовольный жизнью коротышка пятидесяти с чем-то лет. Драматурга из него не вышло, однако получился неплохой учитель. Ребята обожали его, но своим провалом Брока гордился куда больше, чем успешной карьерой.
– Дэниэль, это моя мама. Мама, мой друг, Дэниэль Брока.
Дэниэль коротко кивнул.
– Похоже, я прибыл первым. – Он протянул Калебу сверток в подарочной упаковке. – Держи. Ты не велел приносить подарки, а я все-таки принес.
– Ой, ну спасибо. Попозже открою.
– Хм-м. – Брока поджал губы, словно ему нанесли очередное оскорбление, и он старался быть выше этого. – Симпатичный у тебя пентхаус.
– Ты не был тут раньше?
– Нет. Ты никогда не приглашал меня на вечеринки.
– Я и не устраивал вечеринки.
– Проехали. Отличное местечко. Пользуйся на всю катушку, пока можешь. После той ужасной статьи в «Таймс»…
– Ужасная статья! – подхватила мать.
– Чего еще ждать от «Таймс! – просветил ее Брока. – Он нас возносит, он же и губит.
– Я еще не разорен, – заявил Калеб.
Под настроение общество Брока было не так уж неприятно. Его постоянная мрачность создавала фон, на котором Калеб выглядел лучезарно счастливым. Но сегодня, да еще при матери…
– Они завидуют, – сказала Молли. – Все эти критики. Эти ничтожества.
– «Таймс» хуже всего, – продолжал Брока. – Они там все развращены и глупы. А худший из худших – Кеннет Прагер, который разнес «Теорию хаоса»!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Поезд нырнул в туннель. Сердце билось все чаще. Успокойся, велела она себе. Твой родной город, город, где живут твои дети. Бояться нечего.
Лампы в вагоне замигали и погасли. Они вынырнули навстречу убогому электрическому свету фонарей. Люди начали потихоньку собираться. Поезд остановился.
Перебросив ремешок сумки через плечо, Молли вышла вместе со всеми из поезда и поднялась по пандусу.
И вот она снова в городе своего детства. В те времена все носили шляпы, и Центральный вокзал был крупным транспортным узлом. Надо же, потолки по-прежнему красят в небесный свет и звездочками украшают. Молли шагала через огромное помещение вокзала, чувствуя себя более уверенной, словно к ней вернулась молодость и вся жизнь впереди. И тут она заметила, что люди вокруг разговаривают сами с собой.
Не сумасшедшие старые негры, каких она видела двадцать лет тому назад – белые, хорошо одетые мужчины и женщины непрерывно общались с новомодными маленькими телефонами. Что-то вроде транзисторов, а у некоторых вообще один только провод с наушником. Они говорили, говорили, говорили. Говорили-говорили-говорили. О чем можно столько болтать? Неужели им всем есть, что сказать друг другу?
Молли фыркнула, поражаясь чужой глупости. Машинально сунула палец себе в ухо и громко заговорила: «Алло? Только что сошла с поезда. Я на Центральном вокзале. Не поверишь, сколько тут народу. Как в старые времена».
Никто и внимания не обратил на сумасшедшую старуху, общающуюся с собственным пальцем.
– Чего ты боишься? – спросила она свой палец. – Замечательный город. Жизнь так и кипит. А ты, Молли Дойл, ты – спятила.
Убрала руку от уха и рассмеялась. Пошла дальше упругим шагом. Вот она полюбуется на физиономии своих многомудрых детишек, когда те увидят: трусиха-мать выбралась-таки на их праздник.
56
– Вы любите свою жену и дочь, не так ли? – «подкинула идею» доктор Чин.
Кеннет промедлил с ответом:
– Ну да.
– Я и не говорила, будто вы их не любите, – мягко уточнила Чин. – Я стараюсь выявить безусловно значимые для вас ценности.
Пятница, пять часов, Кеннет снова сидит на кушетке в кабинете на Западной Десятой, сцепив холодные руки на коленях.
– Я люблю свою семью, – оправдывается он. – Порой я бываю не слишком хорошим мужем или отцом, но я же стараюсь.
– Вы что-то делаете для них? Делаете что-то вместе с ними?
– Конечно. То есть – я уже не главный добытчик. В своей юридической конторе Гретхен получает больше, чем я. А Розалинда подросла, и ей уже неинтересно многое из того, чем мы раньше занимались – ходили в кино, перекидывались мячиком в спортзале. Она даже в шахматы играть отказывается. Подруги сказали, что шахматы – не для девочек. – И все же он не мог назвать себя хорошим отцом. – Я ведь не из тех людей искусства, у которых нет личной жизни. Как там пишет Йейтс? «Актеры и сцена покорили мое сердце, а не истина, которую они символизируют»? Это не про меня. Нет, я как раз люблю реальную жизнь.
– Уильям Батлер Йейтс? – переспросила Чин так, словно знала другого поэта с похожим именем.
– Да. «Ушли цирковые животные». Большое стихотворение. Там еще есть строчка про «сердце-старьевщика».
Чин нахмурилась и уткнулась в свои записи.
– Вы женаты уже пятнадцать лет, так?
– Да. И я люблю Гретхен. Я доверяю ей. Выслушиваю. – Только бы Чин не поинтересовалась их половой жизнью. – Гретхен уговорила меня продолжить сеансы, когда я хотел бросить.
Снова пристальный взгляд:
– Вы хотели прекратить наши встречи?
– Ну да. – Черт, проговорился.
Похоже, это ее насторожило.
– В прошлый раз вы обронили кое-какое замечание, и я подумал, что вы мне не очень подходите – как психолог.
– Какое именно?
Кеннет облизал губы.
– Вы сказали, что не любите театр. Что у вас фобия.
– Не может быть, чтобы я сказала «фобия»! Это же медицинский термин, Кеннет! Я не бросаюсь такими словами.
– Вы сказали, вам неприятно видеть актеров на сцене.
– А, это! – Она пожала плечами – мол, пустяки.
Простите, доктор Чин, но это прозвучало как признание собственной слабости и подорвало ваш авторитет в моих глазах.
– Я для вас – авторитетная фигура? – Брови иронически приподнялись.
Вопрос сбил его с толку.
– Вы же мой врач, – пробормотал он. – Вы должны иметь авторитет.
– Вы верите в авторитет, Кеннет?
– В заслуженный авторитет. Наработанный.
– И себя считаете авторитетным человеком?
– Да нет, – запнулся он. Боже, куда они опять забрели?
– Но вы – известный критик.
– Только потому, что работаю в «Таймс». Об этом мы уже говорили. Сам по себе я – ничто.
– Это все равно, как если бы я сказала, что без своего диплома психиатра я – ничто.
Интересно, что у нее за диплом?
– Я – наемный работник, – настаивал он. – Только и всего. К примеру, сегодня нужно взять интервью у одного артиста. Поздно вечером, когда я предпочел бы вернуться домой, к жене и дочери. А я не репортер, я – обозреватель. Однако начальство велит, и я выполняю. Дрессированный пес.
– Вам это неприятно?
– Отнюдь. Я даже рад. Это учит смирению. Напоминает мне, кто я есть. Не терять контакта с реальностью.
Чин откинулась на спинку стула, губы скептически сжаты розовым бутоном. Что он такого сказал?
– Итак? – спросила она. – Будем ли мы продолжать? Или порекомендовать вам другого специалиста?
– Только потому, что я усомнился в вашем авторитете? – опешил он.
– Точно так же вы будете относиться к любому другому врачу, – предупредила Чин. – У вас проблемы в области авторитета. Но если хотите, я ничего не имею против.
Она прогоняет его? Хочет от него избавиться? Но почему?
– Проблема не в вас, а во мне, – сказал он. – Всецело моя проблема. – Смешком обозначил намерение пошутить: – Я хотел видеть в вас совершенство.
– Я – не совершенство, – ответила она так равнодушно, что Кеннет не знал, что возразить.
– Тогда имеет смысл продолжать? Какое-то время? Мы еще толком не познакомились.
Она снова взяла блокнот, что-то пометила в нем.
– Хорошо. Я надеялась, что вы продолжите. Интересный эксперимент для нас обоих.
Говорила она таким тоном, словно лечить его – сложная работа, от которой она предпочла бы отделаться. Неужели с ним так тяжело?
– Попробуем кое-какие идеи насчет вашей проблемы авторитета, – предложила она. – Вы стремитесь к власти, но боитесь нажить врагов. Хотите быть царем, но при условии, чтобы с вами обращались, как с равным. Хотите быть любимым, но не слишком.
Жаль, что не поймал ее на слове и не удрал!
– Никогда не думали уволиться из «Таймс»?
Вопрос застал его врасплох.
– Что? Оставить свой маленький бизнес? – переспросил он.
Он рассчитывал, что психотерапевт узнает фразу из старого анекдота и посмеется, но она ответила лишь вымученной улыбкой.
– Мы еще не говорили о ваших родителях, – спохватилась она. – Ваша мать жива?
57
Солнце полыхало низко на подернутом дымкой небе, освещало афиши по ту сторону Шеридан-сквер. Еще только половина седьмого. Вечеринка начинается в семь, народ соберется к восьми, но уже все готово. Джек и Майкл несколько раз уезжали и возвращались. Профессиональные организаторы похорон, то есть праздников. Перед телевизором поставили стол с напитками. Снаружи, на террасе, под квадратным тентом, расположился столик на козлах, а на нем – нежная радуга: зелено-красные ломти арбуза, оранжевые сыры, розовая ветчина и ржаной хлеб. Повсюду расставлены тарелки с овощами и миски с подливкой. Тесную кухню забили припасами.
– Все готово, – объявил Джек, продемонстрировав Калебу накрытые столы. – Только музыки не хватает. Особые пожелания? Для вечеринки на открытом воздухе лично я бы посоветовал смесь Коула Портера и Гершвина.
– Не надо музыки, – возразил Калеб. – Под музыку люди начинают шуметь, как будто им весело.
– Вы что-то имеете против? – удивился Джек.
– Нет. Но уж если веселиться, то по-настоящему. А так – одно притворство.
И он посмеялся над самим собой: подходящее настроение для хозяина вечеринки, нечего сказать!
Зазвонил телефон: снова Айрин. Она уже внизу, привезла на такси торт из «Капкейп кафе», пусть кто-нибудь поможет доставить его наверх. Майкл спустился на первый этаж и возвратился вместе с Айрин. Они внесли большую белую коробку, словно из-под монитора. Внутри лежал торт, отделанный кремовыми цветочками – девичий наряд викторианской эпохи.
– От одного вида зубы заболят, – скривился Калеб.
– Очень красивый, – похвалила Айрин. – Только свечки воткнуть некуда.
– И слава богу!
Майкл отнес торт на кухню.
Покружив по комнате, Айрин перешла в патио.
– Ого, Джек! Ты превзошел самого себя! Потрясающе. – Она ласково обняла Джека за плечи. – Я же тебе говорила, он – супер!
Джек застенчиво улыбнулся и пошел обратно в квартиру.
– Как красиво, – вздохнула Айрин. – Ты рад, наконец, что не отказался от вечеринки? – Внимательнее приглядевшись, она даже вздрогнула: – Как ты одет?!
Белая парадная рубашка, синие джинсы, мокасины на босу ногу.
– Жуткий калифорнийский стиль, – прокомментировала она. – А где загар?
Негромко прозвенел звонок.
– Еще и семи нет, – сверилась с часами Айрин. – Всегда найдется один такой – либо время перепутает, либо специально придет заранее, чтобы пообщаться с хозяином.
Они прошли в квартиру. Майкл уже впустил гостя.
– Итак, все готово, – продолжала Айрин. – Еда, напитки. Ждем гостей. Да, а музыка? Джек! Включи музыку.
– Музыки не будет, – остановил ее Калеб. – Я не хочу.
Стук в приоткрытую дверь. Невысокая пожилая женщина робко заглядывает в комнату. Слегка кудрявятся бежевые волосы, на лице ни грамма косметики, под мышкой – большая сумка. Школьная учительница на пенсии. И тут женщина сказала:
– Здравствуй, милый!
– Мама?!
Гостья неуверенно улыбалась, словно говорила «Вот и я!», а может, «Какого черта меня сюда занесло?!»
Двойное потрясение для Калеба – и ее внезапное появление, и то, что он не сразу узнал родную мать.
– Мама! – воскликнул он. – Боже мой! – И он прижал ее к груди, забыв на мгновение, что в их семье обниматься не принято. Мать показалась такой маленькой, легкой, словно птичка. Он поспешил выпустить ее. – Надо же! Ты приехала. Здравствуй, мама!
– Да-да! Старушка-мать добралась-таки, – проворчала она, отводя взгляд, не решаясь посмотреть сыну в глаза. Смешок ее был больше похож на икоту.
Мать как будто съежилась, уменьшилась в росте? С чего бы это? Или он видел ее только в привычной обстановке, где она правила самовластно, и потому представлялась крупнее, сильнее, чем женщина, внезапно возникшая на пороге его дома?
– Мама, это Айрин Джекобс. Мой агент, менеджер и лучший друг.
– Миссис Дойл! Как я рада, что вы здесь! – Айрин метнула насмешливо-сочувственный взгляд на Калеба. Она не думала, чтобы Калеб особенно радовался появлению матери.
Миссис Дойл рассеяно пожала руку Айрин и снова огляделась по сторонам.
– Где твоя сестра?
– Скоро придет, – посулил он. – Работает допоздна.
– Я думала, она помогает тебе готовиться к вечеринке.
– Нет. Для этого я нанял людей.
Мать поморщилась, словно впервые слышала нечто подобное.
– Когда же придет Джесси?
– Попозже.
– Надеюсь, не слишком поздно? Мне надо успеть на обратный поезд до Бикона.
Джесси должна была прийти вместе с Генри, после спектакля, то есть заполночь.
– Давай позвоню и предупрежу ее.
– Нет-нет. Хочу сделать ей сюрприз. – Мать слегка пожала плечами. – Не придет, так не придет. Но если ты скажешь ей, что я приехала, а я уже уйду… – Брови матери выразительно сдвинулись. – Ты же знаешь, какая она.
Конечно, знает. Джесси права: отношения матери с дочерью всегда сложнее, запутаннее, чем между матерью и сыном, даже если сын – голубой. Мне проще, подумал Калеб. Но это значило; что он чего-то лишен. Обидно.
Потом он улучит минутку и позвонит Джесси, чтобы та заглянула на вечеринку пораньше, не дожидаясь Генри, и помогла сплавить маму.
– Значит, это и есть твоя новая квартира? – сварливо и жалобно спросила мать.
– Ага! – бодро подхватил Калеб. – Давай, проведу тебя по всем комнатам, пока гости не набежали.
– Твой дом.
Выдержав паузу, он ответил:
– Дом – если в Нью-Йорке у человек может быть дом.
Он провел ее по квартире. Кухня оказалась «совсем маленькой», спальня «не слишком-то уютной, с таким огромным окном», что касается ванной – «старые медные краны невозможно отчистить». Наконец они прошли в дальнюю комнату, служившую кабинетом. Здесь мать ненадолго замолчала, рассматривая фотографии на стене.
– Откуда у тебя этот снимок?
– Не помню, – признался Калеб. – Тебе не нравится?
– Я тут не слишком удачно вышла, – нахмурилась она. – Зато отец хорошо получился.
Они стояли вдвоем на пляже, Кейп-Мей, Нью-Джерси, 1959 год. Черно-белый кадр, сплошь загар и зубы, такие здоровые, счастливые. Полуправда, как большинство семейных фотографий, может быть, всего-навсего четверть правды, но такая полуправда была хороша.
В нескольких дюймах над пляжной фотографией висела еще одна цветная: Файр-Айленд, 1987 год. Двое юнцов в плавках держатся за руки, улыбаются. Еще одна полуправда, но в тот момент Калеб верил в нее – по меньшей мере, на три четверти.
– А это был Бен, – сказала мать.
– Да, – сказал Калеб. – Был.
Он ожидал какого-то комментария, мол, жалко Бена, или вопроса, грустит ли еще Калеб о нем. Любой пустяк, хоть слово…
Но мать уже перевела взгляд на следующий снимок, мгновенное цветное фото – насупленный семилетний мальчик сидит на лугу, а на коленях у него – девочка. Удивительно бережным движением брат сует в рот крохе бутылочку с молоком и так поглощен малышкой, что не замечает камеры.
– Ты обожал сестру, – вздохнула мать.
– Я по-прежнему люблю Джесси, – сказал он.
Она горестно покачала головой:
– Ты был бы таким хорошим отцом. – Она отвернулась от фотографий, бросила взгляд на его рабочий стол, на окно. – Уютная комната. Должно быть, писать здесь пьесы – одно удовольствие.
– Должно быть, – проворчал он и повел мать обратно в гостиную.
– Есть еще этаж?
– Нет. Только эти комнаты и терраса.
– И такую квартиру ты купил? – Снова она – воплощенное неодобрение.
– Купил.
Они поднялись на две ступеньки к стеклянной двери.
– О-о-о!
Калеб подумал, что на мать произвел впечатление вид за окном, но ее взгляд был прикован к столику с едой.
– Лучше мне не знать, во что это обошлось.
Сколько же булавочных уколов нанесет ему любимая мама?! Сплошные банальности. И перескакивает все время с одной темы на другую, нервничает.
Они обогнули угол Г-образной террасы. На западе, у самой линии горизонта красовались афиши, старые водокачки, телеантенны. В окнах нависавшего над их головами каменного небоскреба полыхали осколки солнца.
– Очень шумно. Как же ты спишь по ночам?!
– Привык.
Молли посмотрела вниз. Ближе, чем на метр, к парапету она не приближалась.
– Сколько людей! – пробормотала она. – Сколько людей!
Калеб мечтал найти общий язык с матерью, но как? Вот она приехала к нему, он тронут, он рад, и все равно не знает, что ей сказать.
– Вот вы где! – Выкрикнул резкий мужской голос. Обернувшись, Калеб увидел нового гостя: Дэниэля Брока.
– С днем рождения! – проворчал тот угрюмо, словно проклятие.
Заносчивый, недовольный жизнью коротышка пятидесяти с чем-то лет. Драматурга из него не вышло, однако получился неплохой учитель. Ребята обожали его, но своим провалом Брока гордился куда больше, чем успешной карьерой.
– Дэниэль, это моя мама. Мама, мой друг, Дэниэль Брока.
Дэниэль коротко кивнул.
– Похоже, я прибыл первым. – Он протянул Калебу сверток в подарочной упаковке. – Держи. Ты не велел приносить подарки, а я все-таки принес.
– Ой, ну спасибо. Попозже открою.
– Хм-м. – Брока поджал губы, словно ему нанесли очередное оскорбление, и он старался быть выше этого. – Симпатичный у тебя пентхаус.
– Ты не был тут раньше?
– Нет. Ты никогда не приглашал меня на вечеринки.
– Я и не устраивал вечеринки.
– Проехали. Отличное местечко. Пользуйся на всю катушку, пока можешь. После той ужасной статьи в «Таймс»…
– Ужасная статья! – подхватила мать.
– Чего еще ждать от «Таймс! – просветил ее Брока. – Он нас возносит, он же и губит.
– Я еще не разорен, – заявил Калеб.
Под настроение общество Брока было не так уж неприятно. Его постоянная мрачность создавала фон, на котором Калеб выглядел лучезарно счастливым. Но сегодня, да еще при матери…
– Они завидуют, – сказала Молли. – Все эти критики. Эти ничтожества.
– «Таймс» хуже всего, – продолжал Брока. – Они там все развращены и глупы. А худший из худших – Кеннет Прагер, который разнес «Теорию хаоса»!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37