Я в Крым уеду.
– Уедете, непременно.
Балакирев стоял у окна и смотрел во двор госпиталя; он чувствовал себя бесконечно несчастным.
Мусоргский, по своей доверчивости, хотя и не понимал, для чего все это, в конце концов дал согласие.
На следующий день в палату явились Филиппов, нотариус, Стасов и Балакирев. Тягостны были эти минуты. Тертий Иванович ничего не говорил; он печально смотрел на великого музыканта и только один раз, когда Мусоргский в недоумении и тревоге поднял на него глаза, тихо сказал:
– Модест Петрович, я обязуюсь перед богом и людьми все от меня зависящее сделать, чтобы русские люди узнали ваши творения.
В душе Мусоргского все как-то опало, и он усталым голосом ответил:
– Спасибо вам…
Формальности длились недолго. Как только они были закончены, Тертий Иванович и нотариус уехали.
– Видите, Мусорянин, теперь ваши творения в надежных руках! – сказал с деланной бодростью Стасов.
– И «Бориса» опять поставят, думаете?
– Тертий Иванович добьется, он упорливый.
– Эх, кабы увидеть! – вырвалось у него.
Больше об этом не стали говорить.
Мусоргский лежал с закрытыми глазами. Лицо его мало изменилось, только печать страданий легла под глазами. Когда они были закрыты, лицо казалось суровым, словно он решал трудный, мучительно важный вопрос.
– Илья Ефимович больше не придет? – вспомнил Мусоргский и раскрыл глаза.
– Он уехал.
– И портрет мой бросил?
– Что вы, Моденька! – с неожиданной нежностью сказал Балакирев. – Портрет вышел на славу. Увидите и одобрите сами.
– Думаете, увижу? – с сомнением спросил он.
– Конечно.
Опять он закрыл глаза и некоторое время молчал.
– Кто еще сегодня придет ко мне?
– Наденька и Саша собирались.
Мусоргский оживился при этом:
– Тогда надо в кресло пересесть, нельзя так принимать дам. Я не так уж болен.
Он до конца играл нелегкую роль больного, старающегося казаться оживленным, но ни о чем важном больше не говорил, точно все самые важные мысли держал уже при себе, не желая поверять их никому.
Балакирев и Стасов вышли из палаты, полные тягостного чувства. Что-то сложное, противоречивое почудилось им в поведении друга – такое, перед чем даже близкие люди бессильны.
Он остался один. Больше в тот день никто к нему не заходил. Только врач наведался, затем фельдшер.
Мусоргский лежал с закрытыми глазами. То ли он был в забытьи, то ли сильно устал от разговоров.
В палате смерклось. Вошел санитар и поставил на стол лампу.
Мусоргский приоткрыл глаза и опять закрыл. Углы палаты ушли в темноту, на лицо больного падал кружок света от лампы.
Санитар зашел еще раз и, увидев, что больной дремлет, привернул огонь. Кружок света стал бледнее и почти слился с темнотой палаты.
Он очнулся и, увидев свет на столе, сделал его ярче, потом взял в руки Берлиоза и попробовал читать. Вскоре книга выпала из рук, и Мусоргский то ли снова заснул, то ли впал в забытье.
Через матовое стекло в коридор проник слишком яркий для ночного времени свет. Санитар, заметив это, собирался войти, чтобы погасить лампу.
Как раз за минуту до того Мусоргский проснулся. Во сне что-то стало его душить, и он с трудом вырвался из кошмара, овладевшего им. Он вздохнул шире, стараясь отогнать от себя кошмар, и с ужасом почувствовал, что ему нечем дышать и он сейчас задохнется.
Мусоргский хватал воздух руками; он делал отчаянные движения, чтобы спастись от удушья. Спасения не было.
– Все кончено! – вдруг крикнул он. – Ах я несчастный!
В это мгновение санитар и приоткрыл дверь. Услышав голос больного, он подошел; ему показалось, что тот говорит в забытьи.
Лоб и руки у него были еще теплые, но пульса не было. Мусоргский был мертв.
* * *
Мы подошли к концу. Повесть о жизни великого музыканта досказана.
Есть еще одна повесть, которую можно было бы написать: о посмертной жизни его творений. Вражда, ненависть, равнодушие не сумели убить ту правду, которую Модест Мусоргский принес с собой. Она в конце концов восторжествовала.
Тридцать лет «Хованщина» не могла проникнуть на казенную сцену, но еще до дней Октября возродилось для новой жизни имя гениального композитора. Россия и запад с изумлением открыли редчайшие сокровища его творчества.
Признание, однако, не было всенародным. Оно не могло стать всенародным до тех пор, пока сам народ не стал хозяином своей жизни.
Это был тот народ, которому Мусоргский отдал все свои силы. Вместе с часом его победы пришел час торжества идей великого музыканта.
Борясь и страдая, Мусоргский донес правду, которую защищал, до следующих поколений. Она перешагнула через его эпоху и дошла до эпохи нашей, найдя страстных поклонников, убежденных продолжателей и, что всего важнее, признание миллионов.
Признание стало всеобщим. Сегодня на карте мира нет такой страны, где не знали бы «Бориса Годунова», «Хованщины» и других творений Модеста Мусоргского.
Он пламенно верил в добро, в справедливость, в чистоту дружбы, в светлые силы жизни, и все, во что он верил и за что боролся, в конце концов победило.
В жизни побеждают светлые силы, читатель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
– Уедете, непременно.
Балакирев стоял у окна и смотрел во двор госпиталя; он чувствовал себя бесконечно несчастным.
Мусоргский, по своей доверчивости, хотя и не понимал, для чего все это, в конце концов дал согласие.
На следующий день в палату явились Филиппов, нотариус, Стасов и Балакирев. Тягостны были эти минуты. Тертий Иванович ничего не говорил; он печально смотрел на великого музыканта и только один раз, когда Мусоргский в недоумении и тревоге поднял на него глаза, тихо сказал:
– Модест Петрович, я обязуюсь перед богом и людьми все от меня зависящее сделать, чтобы русские люди узнали ваши творения.
В душе Мусоргского все как-то опало, и он усталым голосом ответил:
– Спасибо вам…
Формальности длились недолго. Как только они были закончены, Тертий Иванович и нотариус уехали.
– Видите, Мусорянин, теперь ваши творения в надежных руках! – сказал с деланной бодростью Стасов.
– И «Бориса» опять поставят, думаете?
– Тертий Иванович добьется, он упорливый.
– Эх, кабы увидеть! – вырвалось у него.
Больше об этом не стали говорить.
Мусоргский лежал с закрытыми глазами. Лицо его мало изменилось, только печать страданий легла под глазами. Когда они были закрыты, лицо казалось суровым, словно он решал трудный, мучительно важный вопрос.
– Илья Ефимович больше не придет? – вспомнил Мусоргский и раскрыл глаза.
– Он уехал.
– И портрет мой бросил?
– Что вы, Моденька! – с неожиданной нежностью сказал Балакирев. – Портрет вышел на славу. Увидите и одобрите сами.
– Думаете, увижу? – с сомнением спросил он.
– Конечно.
Опять он закрыл глаза и некоторое время молчал.
– Кто еще сегодня придет ко мне?
– Наденька и Саша собирались.
Мусоргский оживился при этом:
– Тогда надо в кресло пересесть, нельзя так принимать дам. Я не так уж болен.
Он до конца играл нелегкую роль больного, старающегося казаться оживленным, но ни о чем важном больше не говорил, точно все самые важные мысли держал уже при себе, не желая поверять их никому.
Балакирев и Стасов вышли из палаты, полные тягостного чувства. Что-то сложное, противоречивое почудилось им в поведении друга – такое, перед чем даже близкие люди бессильны.
Он остался один. Больше в тот день никто к нему не заходил. Только врач наведался, затем фельдшер.
Мусоргский лежал с закрытыми глазами. То ли он был в забытьи, то ли сильно устал от разговоров.
В палате смерклось. Вошел санитар и поставил на стол лампу.
Мусоргский приоткрыл глаза и опять закрыл. Углы палаты ушли в темноту, на лицо больного падал кружок света от лампы.
Санитар зашел еще раз и, увидев, что больной дремлет, привернул огонь. Кружок света стал бледнее и почти слился с темнотой палаты.
Он очнулся и, увидев свет на столе, сделал его ярче, потом взял в руки Берлиоза и попробовал читать. Вскоре книга выпала из рук, и Мусоргский то ли снова заснул, то ли впал в забытье.
Через матовое стекло в коридор проник слишком яркий для ночного времени свет. Санитар, заметив это, собирался войти, чтобы погасить лампу.
Как раз за минуту до того Мусоргский проснулся. Во сне что-то стало его душить, и он с трудом вырвался из кошмара, овладевшего им. Он вздохнул шире, стараясь отогнать от себя кошмар, и с ужасом почувствовал, что ему нечем дышать и он сейчас задохнется.
Мусоргский хватал воздух руками; он делал отчаянные движения, чтобы спастись от удушья. Спасения не было.
– Все кончено! – вдруг крикнул он. – Ах я несчастный!
В это мгновение санитар и приоткрыл дверь. Услышав голос больного, он подошел; ему показалось, что тот говорит в забытьи.
Лоб и руки у него были еще теплые, но пульса не было. Мусоргский был мертв.
* * *
Мы подошли к концу. Повесть о жизни великого музыканта досказана.
Есть еще одна повесть, которую можно было бы написать: о посмертной жизни его творений. Вражда, ненависть, равнодушие не сумели убить ту правду, которую Модест Мусоргский принес с собой. Она в конце концов восторжествовала.
Тридцать лет «Хованщина» не могла проникнуть на казенную сцену, но еще до дней Октября возродилось для новой жизни имя гениального композитора. Россия и запад с изумлением открыли редчайшие сокровища его творчества.
Признание, однако, не было всенародным. Оно не могло стать всенародным до тех пор, пока сам народ не стал хозяином своей жизни.
Это был тот народ, которому Мусоргский отдал все свои силы. Вместе с часом его победы пришел час торжества идей великого музыканта.
Борясь и страдая, Мусоргский донес правду, которую защищал, до следующих поколений. Она перешагнула через его эпоху и дошла до эпохи нашей, найдя страстных поклонников, убежденных продолжателей и, что всего важнее, признание миллионов.
Признание стало всеобщим. Сегодня на карте мира нет такой страны, где не знали бы «Бориса Годунова», «Хованщины» и других творений Модеста Мусоргского.
Он пламенно верил в добро, в справедливость, в чистоту дружбы, в светлые силы жизни, и все, во что он верил и за что боролся, в конце концов победило.
В жизни побеждают светлые силы, читатель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36