Виолета и Джейн обычно покидали нас в два-три часа ночи. Они весело прощались, уговаривая меня еще попрактиковаться в итальянском языке, в котором я благодаря друзьям неуклонно совершенствовался.Моя жизнь в Фермо постепенно превратилась в рутину. Прогулки, развлечения, учеба у Кортези… Что еще? Еще каждый вечер пил чай в кондитерской Карлотты, однако девушка так и не появлялась. В конце концов, не выдержав, я спросил ее отца:– Здесь раньше работала ваша дочь, правда?– Она просто немножко мне помогала. А вообще-то она учится в другом городе.– И больше сюда не приедет?– На каникулы. Хотя это еще не решено. Дочка сейчас в Риме и говорит, что хочет там работать. Не понимаю, что с ней творится. Мы с женой собираемся как-нибудь на выходных ее навестить, раз уж ей самой никак к нам не выбраться. Сразу ясно – с ней случилось что-то нехорошее и теперь дорога в Фермо для нее закрыта. Но я не знаю, что именно произошло… Простите, синьор, я сейчас расскажу историю всей своей жизни.– Пожалуйста, продолжайте, я буду вам благодарен. Я люблю послушать истории. И потом, ваша дочь такая красавица, что любой рассказ о ней придется мне по душе.– Вылитая мать в молодости.Кондитер совершенно не удивился моим словам, а я посмотрел на мать Карлотты и подумал: «Какая разрушительная штука – возраст!» Эта женщина с очень красивыми черными глазами и полными губами фигурой напоминала комок рыбьей подкормки. Кожа ее осталась гладкой и молодой, однако больше всего синьора походила на зимнюю жаровню в платье. Бедная Карлотта – так похожа на матушку!Я тосковал по этой девушке: мы встретились всего на одну ночь, а потом она исчезла, словно Золушка с бала. Я вспоминал ее рот, шею, глаза, бедра, грудь, запах ее кожи и волос. Сама мысль о Карлотте отзывалась во мне сладкой истомой и болезненной печалью. Мне стало так тоскливо, что я покинул кафе и укрылся дома. * * * Ноябрь, декабрь… Дни шумно сыпались, как песчинки в исполинских солнечных часах.Море, снег и холода пожирали эту осень-зиму в Фермо, с холмов которого открывался вид на зеленые поля в глубокой, сбегающей к морю, долине. По улицам старого прибрежного города больше не бродили ни поэты, ни музыканты. Исчезли римские боги.Мне нравилось ходить в театр, в кино, на джазовые концерты. Город стал для меня родным.Однажды утром Джейн разбудила меня поцелуями – ласковая, игривая, соблазнительная.– Мы уезжаем, Рамон, уезжаем в Хорватию! Поедем на Хвар и в Макарску! Нас ждут отец и мама. Мы вместе с ними проведем Рождество и встретим Новый год.– Послушай, Джейн, книги у тебя?– Конечно. Они в надежном месте. Мы заберем их с собой, а для тебя я хочу снять копию, которая пригодится тебе для работы в Синтре.– Когда?– В Синтре все начнется в первых числах марта. Ты пробудешь там до мая, а потом мы втроем вернемся в Лондон.– Вы будете в Синтре вместе со мной?– Нет. Эти три месяца ты должен провести один. Мы будем ждать тебя в Лиссабоне или в другом месте, о котором договоримся, но сопровождать тебя не сможем.Я опечалился. Мысль о временной разлуке с подругами наполнила меня огромным беспокойством. К тому же мне не очень нравится, когда мне говорят, что следует делать, а чего не следует: как будто мое будущее распланировано до миллиметра, все расчерчено, судьба моя заранее предрешена. Но я не любил жить по плану, поэтому решил все переменить, когда настанет момент. А тем временем мы отправимся в Хорватию, тут все ясно. Сегодня уже 15 декабря. Да, мои итальянские друзья будут сердиться, они ведь уже приготовились отлично провести с нами рождественскую ночь.Я вспомнил, что договорился о встрече с Витором, и, позвонив ему, сослался на проблемы с работой, из-за которых вынужден вернуться в Кордову. Я заверил, что весной обязательно объявлюсь в Синтре, и заодно поздравил его с наступающим Рождеством. Поздравил я и Рикардо Лансу, добавив, что заметно продвинулся в изучении алхимии. Я побоялся рассказать ему о Праге или о Фермо, чтобы не возбудить подозрений. Рикардо в ответ сообщил, что берет несколько дней отпуска и отправляется в плавание по Средиземному морю.Кортези ободрил меня и похвалил, назвав «замечательным учеником». Он был абсолютно уверен, что к маю мне удастся добыть философский камень и тогда я стану мастером, победившим смерть философом, достойным товарищем великих мудрецов-алхимиков всех времен.На прощание Кортези попросил принять подарок – флакончик, содержимое которого мне надлежало выпить немедленно. Взглянув на учителя, я вытащил стеклянную пробку и без колебаний выпил все до дна. В тот же миг очищающее пламя (схоже действуют противоинфарктные препараты) с молниеносной быстротой пробежало по моим жилам. Если бы во флаконе был яд, я бы тотчас рухнул бездыханным. Однако там был мощный эликсир жизни, действующий почти так же сильно, как и тот, который предстояло изготовить мне самому. Омыв желудок, жидкость стремительно понеслась по кровеносным сосудам; я закрыл глаза и ощутил, как эликсир добирается до моих зрачков, век, даже пальцев на ногах. Силы мои преумножились стократно. Я почувствовал уверенность в себе, полную и безграничную уверенность. В тот момент я способен был поймать на лету муху или подчинить себе любого человека и любое животное.Я не только преисполнился физических сил, мой ум тоже обострился, стал просто блестящим. Мне вспомнилось то, что я успел позабыть лет двадцать или тридцать тому назад. Мельчайшие подробности давно прожитого всплывали теперь в памяти, и эта лавина фактов не только не смутила меня, но даже воодушевила. Я сам был потрясен тем, до каких высот поднялся мой интеллект, но мне тут же подумалось, что я нахожусь под воздействием наркотика.Однако Кортези, дотронувшись до моего лба, произнес:– Рамон, ты только что прикоснулся к Великому деланию. Физически ты стал одним из нас. Старость не затронет ни одной клеточки твоего тела.Очень скоро моя первоначальная радость превратилась в тревогу. Мне вновь показалось, что все это лишь шарлатанство. А еще я засомневался в собственном существовании и задумался о мире сновидений и о виртуальных реальностях. Почему я бываю таким недоверчивым? Почему спешу отвергнуть дары людей, которые меня любят? Мои мысли всегда двигались по замкнутому кругу, я все подвергал сомнению.Я остановился, глядя перед собой. Пустота, как вода, поднималась, захлестывая меня с головой, я уже задыхался, чувствуя нехватку воздуха и безнадежность асфиксии. Зачем раз за разом все так усложнять?Я подумал о Кордове, о предстоящем мне безрадостном возвращении. Я вернусь опустошенным, как будто из меня изгнали бесов, похвастаться мне будет нечем. А ведь в родной город полагается возвращаться с триумфом! Все прочее – поражение.Я попытался пересмотреть свою жизненную философию, но обнаружил, что ничего, абсолютно ничего не изменилось, что я остался при своих прежних взглядах. Людей не так-то просто изменить. Микрочипы в них нельзя переделать или заменить другими. Человеку куда легче остаться прежним; перемены обходятся слишком дорого.Я снова вспомнил свою сьерру, запах сосны, ладанника, розмарина, земляничного дерева. Могучий аромат диких растений уносил меня в чудесные миры. Однажды я вскарабкался на столетний дуб в Трассьерре, в той самой деревушке, где Гонгора некоторое время служил священником. Что за буйная, непокорная земля! Даже теперь, когда все так урбанизировано, заасфальтировано, сквозь разрезанный на брусчатку гранит современного мира пробивается красота. Когда мы путешествуем вдоль ручейков, по диким зарослям и рощицам, нам могут повстречаться вышедшие из подземных миров гномы, феи, фантастические существа; их можно увидеть на лугах, где растут каштаны и орешник. Там остался микрокосмос, который делает нас счастливыми.Проезжая по шоссе от Трассьерры к Эрмитас, мимо Мирадора, что справа от дороги (там еще любят укрываться влюбленные парочки), я видел меж деревьев загадочные тени, силуэты людей былых времен, даже единорогов, спокойно застывших в ожидании. Весь наш мир явно ожидал перемен, перевоплощения, которое положит конец его разрушению.Там, где проходит граница между реальностью и воображением, на этой критической точке, истина колеблется, нами овладевает сомнение, все очевидное рушится, точно карточный домик. Страхи, неуверенность, предчувствие поражения – это они заставляют нас сомневаться во всем. И в этом сомнении коренится полное саморазрушение. Великая ложь или просто ожидание лжи – именно они делают нас слабыми. * * * Когда я пришел в дом Фламелей, там никого не было. Я так вымотался, что повалился на кровать в одежде и уставился в потолок спальни.До меня донеслись звуки шагов и скрип двери; теперь я лежал с закрытыми глазами. Девушки о чем-то шептались, я не мог расслышать, о чем именно. Видимо, они подумали, что я сплю, и решили меня не тревожить. Мне невероятно повезло: я мог рассчитывать на двух женщин, всегда готовых мне помочь. Но мне не удавалось отогнать мысль о предстоящей разлуке, и, чтобы утешиться, я напомнил себе, что до отъезда еще целых три месяца.Мне следовало сосредоточиться на скором путешествии, на встрече с мудрейшим из мудрецов. Фламель примет меня в своем доме, раскроет свои секреты; он будет рад увидеть меня и дочерей. XXVI Двухмоторный сорокаместный самолет, принадлежащий хорватской авиакомпании, вылетел из Рима в десять утра и меньше чем через час приземлился в городе Сплит. Из аэропорта мы добрались по шоссе до портовой зоны, чтобы на пароме отправиться на остров Хвар. В порту нас должна была встретить подруга семьи, однако она не объявилась, а мы не могли подняться на паром, пока она не передаст нам билеты. Водитель такси уехал, а мы обреченно остались с чемоданами на пристани.Паром ушел без нас. Следующий отправлялся только поздно вечером. Мы терпеливо наблюдали за движением судов, пока наконец спустя час не появилась Марина Юришич, бросившаяся на шею Виолете. Она извинилась за опоздание: по дороге ее машину остановили, чтобы обыскать. Марина была поэтессой и художницей, но во время туристического сезона работала в гостинице. Хорватка щебетала без умолку на непонятном для меня языке. Когда Марина хотела, чтобы я понял, о чем она говорит, она переходила на английский, а порой – на ломаный итальянский.Мы сели в такси, и я понял, что планы изменились. По неизвестным мне причинам мы направлялись теперь не на остров Хвар, а в Макарску.Такси двигалось на юг по извилистому шоссе с бесконечными пробками, ни разу не превысив скорость в семьдесят километров в час.Девушки были счастливы. Они с Мариной в голос хохотали, и даже шофер, не принимавший участия в беседе, время от времени оборачивался и что-то говорил мне по-хорватски. Я улыбался и кивал, как будто все понимал. Джейн посмеивалась надо мной и щекотала меня с заднего сиденья.Марина подарила каждому из нас по экземпляру своей новой книги, на обложке которой красовалось дерево внутри яйцеклетки. Эта картинка напоминала философское яйцо. Стихотворный сборник назывался «Dah Zavicaja», «Дыхание Родины» (хорв.).

и, скорее всего, речь в нем шла о любви. Марина была очень романтична; в глубине ее глаз притаилась грусть. В юности, должно быть, она была очень красива. Марина и сейчас неплохо выглядела, хотя успела утратить двадцатилетнюю свежесть – сейчас ей явно перевалило за тридцать. Ее женственность была полна жизни, яркой, порывистой. Но единственное, что я разобрал в книжке ее стихов, – это перечень спонсоров. Меня удивило, что такое издание патронируют местные банки, отели и рестораны. Вообще-то в этой стране дела с поэзией обстояли так же, как и везде: никто не хотел ее печатать и почти никто не собирался ее читать.Оказалось, что Марина – задушевная подруга Виолеты, а еще отличный экскурсовод для нашей компании. По крайней мере, в первое время, пока я ощущал себя бесприютным туристом, она была незаменима.Я спросил, почему изменились наши планы, и молчание, пришедшее на смену беседе на хорватском языке, оказалось единственным ответом, который я тогда получил.Водителю не хотелось вникать в подробности чужого разговора, он предпочитал знакомить нас с музыкой Далмации, прекрасного уголка земли, по которому мы путешествовали. Он поставил для нас диск с песнями клапы. Клапа (klapa) – национальное пение а капелла, хотя иногда пение сопровождает музыка. Чаще клапа – мужской хор, хотя бывают и женские клапы.

Я быстро погрузился в чудесные напевы, которые порой исполнялись только мужчинами, а порой мужские голоса в них сливались с женскими. Эта музыка обладала яркой индивидуальностью и имела самобытные корни, хотя мне удалось расслышать в ней отзвуки григорианских литургических песнопений и элементы хорватской музыки явно этнического происхождения.Виолета прикоснулась к моему плечу, чтобы привлечь внимание – сидя впереди рядом с водителем, я не мог видеть ее лица, – и вполголоса произнесла: И так же как в ракушке слышен шепотГлубоких морских течений,Так и в голосе человека слышенГлубокий секрет человечества. Примерно так можно объяснить, что такое клапа. Слова эти принадлежат поэту Юре Каштелану.– А как вообще создается клапа?– Рождается жизнью. Это сама жизнь или свидетельство о ней. А еще дело в далматинской песенной традиции. Клапы воспевают и великого, знаменитого человека, и безымянного, обыкновенного, всем понятного, мысли которого ограничены возможностями слова, – только в песне их и можно выразить. Как говорит Анте Мекинич, с которым я надеюсь тебя познакомить, песни клапы – как истории, истории о Далмации.По тону, которым я разговаривал с Виолетой, водитель заметил мое воодушевление и остался очень доволен своей идеей порадовать нас песнями родной земли.– Рамон, это только начало. С нынешнего дня ты будешь слышать эту музыку в любой день и час. Хорваты ею гордятся. Будет все: вино, песни, море, острова. Мы здорово повеселимся.Я был счастлив путешествовать по побережью Адриатики, так похожему на мои края, такому родному. Я смотрел на виноградники и оливковые рощи, и у меня возникало ощущение, что я еду по Андалусии. Люди здесь были веселыми и жизнерадостными, а славянская кровь придавала им больше радушия, во многих случаях – больше открытости.Я думал, что у Фламелей в Макарске есть собственный дом, однако таксист высадил нас возле гостиницы «Биоково», скромного обшарпанного дома без лифта, но с огромным обеденным залом, украшенным пластмассовыми цветами. Само олицетворение упадка и разорения подобных заведений в Восточной Европе. Персонал гостиницы отлично знал свое дело, нас приняли радушно и ласково и выделили нам две смежные комнаты с огромной супружеской кроватью в одной из них. Девушки пришли в восторг. Марина осталась дожидаться в баре гостиницы, дав нам возможность распаковать чемоданы.– Виолета, мне казалось, что у вас свой дом в Макарске.– Нет, наш дом на Хваре.– А разве не ты говорила, что мы отправимся на остров Хвар?– Да, но попозже. Николас и мама сейчас в Загребе, они рассчитывают, что мы несколько дней проведем там. А теперь Марина и ее друзья хотят угостить нас обедом.Макарску посещает немало туристов. Здесь много пляжей, хотя вообще-то город является портовым центром. Его бухта окружена белыми горами с высокими, почти вертикальными, склонами.Брела, Башка Вода, Братус, Башко Поле – маленькие приморские городки замечательной красоты льнут к берегу. Пока мы жили в Макарске, мы объездили их все. Мне доставило большое удовольствие открывать для себя эту страну, столь родственную по духу Испании. Жители здесь открыты и словоохотливы.Распаковав багаж, мы спустились в бар, где нас дожидалась Марина. Рядом с ней сидел мужчина лет пятидесяти, с широкой улыбкой и обширными залысинами, который рассмеялся при виде нас. Девушки (первая – Джейн) кинулись его обнимать. Незнакомец тормошил моих подружек, а потом вдруг вытащил мешок с подарками. У девушек тоже оказались припасены для него перевязанные ленточками пакетики. Когда приветственная суматоха поутихла, все спохватились, что меня забыли представить.– Рамон, познакомься, это Велько Барбьери, лучший писатель Хорватии, по крайней мере, если судить по спискам бестселлеров. Самый большой успех имела его история гастрономии, изложенная в повествовательной форме. Кроме нее он написал много книг, а еще он замечательно готовит.Велько, приветливо посмотрев на меня, сказал на чистом испанском:– Так значит, вот по кому мои девочки сходят с ума.Эти слова застали меня врасплох, я не нашелся с ответом, а просто с улыбкой протянул руку. От рукопожатия Барбьери у меня хрустнули пальцы.С этого момента Барбьери, замечательный человек, патриот своей родины, полевой командир сербской войны, стал считать меня своим парнем.Барбьери, неравнодушный ко всему на свете, понимал толк в вине и застолье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44