Нужно переступить черту, причем самым простым и естественным образом. Следует отказаться от платоновского идеала, который привел человечество к коллективному безумию. Если мы согласимся с различиями в главном, высоком (а именно различия формируют личность), мы встанем на сторону конкретных людей. Не будем думать о человеческой расе – сосредоточимся на человеке, на отдельном индивиде, обладающем многочисленными и неповторимыми личными особенностями. Ты был избран как личность, потому что обладаешь единственными в своем роде, незаменимыми достоинствами.– Кто меня избрал? О чем ты говоришь?– Хочешь, чтобы я назвал свое имя?– Почему ты отвечаешь вопросом на вопрос?– Ты тоже так поступил.– Объясни, Жеан. Что ты имеешь в виду?– Я тебя выбрал. Девушки тебя заметили, но выбрал тебя я.– Жеан, говори яснее!Сгусток жара, зародившийся в моем животе, разорвался в груди. Меня трясло, лицо мое пылало, пот капал с бровей и ручьями стекал за шиворот.– Меня зовут…И тут Жеан расхохотался.– Это шутка, Рамон. Я твой друг, Жеан де Мандевилль, призрак из древних времен, соавтор «Книги чудес»… Ну и кое-кто еще.Он снова засмеялся – звучные металлические раскаты его смеха эхом отозвались в посудных шкафах на кухне ресторанчика. Сейчас Мандевилль напоминал типичного телеведущего.– И куда подевались все устрашающие речи о губительном воздействии техники и о потере человеческой сущности, которыми нас пичкали десятилетия подряд? – воскликнул я, чувствуя, что Мандевилль уже не переступит черту, которую, как мне показалось, он собирался переступить.– Все это осталось в прошлом, кануло в пучину полного забвения. Человек как личность, наполняющаяся в каждую эпоху новым содержанием, определяется координатами пространства и времени, в том и заключается его индивидуальность. Новую технику и новые технологии всегда объявляли кознями дьявола, но во все века так поступали лишь из страха перед ответственностью.В наш разговор вклинился человек, чем-то похожий на Жеана – седые волосы, большие очки, внешность университетского профессора:– Прошу прощения. Я прислушиваюсь к вашей беседе с самого начала ужина. Вы говорили достаточно громко. Все это так интересно, что мне хотелось бы вставить словечко. Я возглавляю кафедру эстетики в Саламанкском университете. В Праге я оказался по приглашению Института Сервантеса, как раз чтобы прочесть лекцию о гуманизме и новых технологиях. Меня зовут Хосе Луис Молина. Профессор Хосе Луис Молина Боланьос действительно преподает в Саламанке.
Слегка растерявшись, я перевел взгляд на Жеана. Тот не утратил привычного хладнокровия (как видно, подобные ситуации были для него не в новинку) и тотчас пригласил профессора выпить с нами кофе.– Видите ли, дегуманизация сейчас, как и всегда, порождает несправедливости и людские страдания. Но нет смысла обвинять в этом новые технологии: тогда мы окажемся в роли невежественных инквизиторов прошлых веков, которые отправляли на костер мудрецов, утверждавших, что Земля круглая. Когда люди во всех бедах обвиняют технику, они стремятся избежать личной ответственности, только и всего. В общем, мне показалось, что совсем недавно вы защищали ту же точку зрения, сеньор…– Жеан, – дружелюбно подсказал мой друг.– Это все равно что обвинять небоскребы в варварском отношении к природе, – продолжал свою речь профессор. – А ведь на самом деле окружающей среде вредят бессовестные застройщики. Вспомним миф о Прометее, похитившем огонь у самого отца богов, чтобы вручить людям! Так вот – теперь, когда появились цифровые технологии, Прометей дарит нам новый способ творческой реализации. Я имею в виду конструирование новых реальностей.Я чувствовал, что теряюсь среди этого интереснейшего водоворота концепций и теорий, на первый взгляд малопонятных. Зато Жеан и профессор общались на равных; их высказывания, острые, как дротики, не всегда были мне ясны.Собеседники говорили о новом Прометее, о Франкенштейне из книги Мэри Шелли: о безответственности творца и о полном одиночестве его создания. Стоило человеку взяться за сотворение, как на свет всякий раз появлялся монстр, голем – чудовище, несущее на себе печать своего творца. И раз за разом у человека мелькала мысль о бессмертии – как мелькает флаг на очередном круге автогонок «Формулы-1». Это повторялось раз за разом, но, хотя время шло, маршрут, повороты, очертания оставались прежними, узнаваемыми, словно клонированными. Оригинальность обходилась человеку настолько дорого, что гениальность просто пугала.Профессор Молина завел речь о «Мифе о Сизифе» Камю, чтобы доказать, что технологический гуманизм – не прибежище идеалистов, не химера, а одна из возможностей, которые доступны человеку и могут быть реализованы.– Раз уж технологии достигли немыслимых ранее скоростей и мощности, думаю, некоторые из них можно направить на пользу человеческой природе. Нужно конструировать – или создавать – виртуальные существа…– Но ведь люди боятся, что виртуальность подменит реальность.– Да, еще Лиотар заметил, как мало реального в реальном. Но такие представления могут измениться. Мне кажется, следует сочетать одни идеи с другими, традицию с современностью. Нужно создать надежное киберпространство на хорошем ресурсе, придать ему достойные очертания, и тогда человек будет волен изменить себя, используя все доступные ему средства.Уже перевалило за полночь. Мы устали. Разговор с профессором Мол иной занял не слишком много времени, но благодаря этой беседе мы зарядились энергией. Единственная тема, которая не была затронута в разговоре, – та, что волновала меня больше всего. Бессмертие. Впрочем, хотя конкретно о нем речь и не шла, беседа так и крутилась вокруг вопросов долгой жизни, преодоления пространства и времени. Было бы несообразно рассуждать с незнакомым человеком о столь тонких материях, как бессмертие, еще более странное впечатление произвел бы разговор о классической алхимии – наверняка уже существовало нечто вроде кибернетической алхимии. Мы пытались любой ценой преодолеть барьеры времени, сделать жизнь более продолжительной, легкой и радостной, пусть даже только для отдельных личностей.Итак, не существовало ничего единого – лишь различия. Человек – на сто процентов он сам и ничего более. Конечно, на человека способно коренным образом повлиять что-либо извне, но только в результате массового оболванивания.Жеан сказал, что хотел бы познакомиться с моими подругами, но мне подумалось, что он и так прекрасно с ними знаком.Мы трое распрощались у дверей ресторана, каждый из нас поймал такси, и вот мы разъехались по нашим временным пристанищам. * * * Я тихонько вошел в спальню и увидел, что девушки оставили мне место посередине постели. Обе спали ангельским сном.Я чувствовал, чем пахнет в комнате, но запаха тел сестер не ощущал. Они здесь, в этом я не сомневался; я мог их потрогать. Они были прекрасны. Боже мой! Сама мысль о них наполняла меня блаженством. Рядом с ними я вновь обрел мир после долгого беспокойного вечера. Разговоры о сути жизни всегда пробуждали в моей душе тревогу и смятение, а Виолета и Джейн дарили мне наслаждение и покой.Я улегся и сразу заснул. XX И увидел сон. Это был сон о том, как я вижу сон, в котором мне снятся всякие ужасы. Казалось, весь мир превратился в спираль сновидений. Я мысленно парил, пока не очутился в потайных уголках своего разума. Сначала я – крылатый я – приземлился на каком-то заброшенном руднике. Это было унылое место, начало всего и конец всему, где жизнь – лишь сны, а сны – единственный вид жизни. Все дальнейшее происходило уже в другом антураже.– Я не убивал ее!Это кричал мужчина, стоявший возле прямоугольного водоема пятидесяти метров в длину и десяти или пятнадцати в ширину. Пруд был почти пуст, только на самом дне, на глубине примерно в два метра, зеленела густая тина, из которой кое-где торчали верхушки камней и куски разломанного велосипеда. Еще я разглядел с крыльца дома полузасохшие кувшинки в одном из углов пруда и плавающие в остатках воды тростинки. В полусотне метров от длинной решетки, в центре путаницы сухих деревьев, виднелся обветшавший дом в неоклассическом стиле; и дом, и бассейн окружала стена. Возле самой стены под осиной стояла покосившаяся от времени скамейка. По периметру водоема сохранились остатки решеток и столбов, когда-то огораживавших пруд, по сторонам в два ряда высились гигантские кипарисы.Мужчина – он был похож на меня, и я откуда-то знал, что его зовут Родольфо, – только что перепрыгнул через стену и теперь брел с потерянным, ошарашенным видом, точно не понимая, где он.Вот он вышел на более открытый участок перед парадной частью парка, увидел засохшие вязы, и у него защемило сердце. Он почти ничего не знал об этом заброшенном доме в самом центре Мучамьеля, городка в окрестностях Аликанте. Правда, он знал, как называется эта усадьба – Пеньясеррада. Ею владела дворянская семья, проживавшая в Мурсии. За усадьбой много лет ухаживала глухая простодушная привратница, по вечерам поливавшая цветы. Дом был полуразрушен, хотя его фасад выходил на центральную площадь Мучамьеля. Более древняя часть дома строилась еще в XVII веке, а новое крыло – в XIX. Хозяева вывезли отсюда драгоценную мебель и картины, спасая от моли и сырости; трещины в стенах говорили о том, что здание готово рухнуть.Но из окон этого огромного нежилого особняка открывался прекрасный вид на романтический сад, занимавший несколько тысяч квадратных метров. Кусты, деревья, цветы, заросшие дорожки для прогулок, боярышник, тутовые и рожковые деревья, пальмы, липы, вязы – все было посажено согласно идеальному плану. Сад имел тщательно продуманную, невероятную для тогдашнего времени систему орошения.Сколько волнующих прогулок, детских забав, невысказанных любовных признаний хранили в памяти деревья этого сада и столетние камни, теперь разбитые и такие же печальные, как и душа отчаявшегося человека! В парке остались даже развалины большой колдовской хижины возле шаткого мостика, теперь заросшего кактусами и фигами.Родольфо ощущал на себе взгляды статуй – многие из них были искалечены, но все равно грациозны. Полукругом выстроились скульптуры, олицетворяющие части света: Европа, Азия, Америка и Африка (впрочем, от последней остался только пьедестал, на котором лежала глиняная чаша, попавшая сюда совершенно случайно). Океании вовсе не сохранилось.Родольфо чувствовал, что сердце его колотится все сильней, ноги слабеют – он был на грани обморока. Очертания статуй и построек расплывались перед глазами. Он оглядел задний фасад дома: потрескавшиеся стены, наглухо закрытые окна, – и вдруг ему показалось, что он слышит тихий стон и звуки дыхания древних камней. Он даже уловил шевеление стен, биение жизни этой косной материи.Усевшись на землю, уронив голову на колени, Родольфо ощутил приступ тошноты. Он встал и, как только его вырвало, снова упал.Этот человек не принимал происходящего, не мог смириться со своей судьбой. Его преследовала навязчивая мысль о самоубийстве, о последней черте. Он проник в Пеньясерраду около четырех пополудни, в пору липкого июльского жара, а когда поднялся с земли, солнце уже не везде пробивалось сквозь листву, дышать стало легче.Родольфо направился к мостику, поросшему кактусами, отделенному от остального сада мраморными ступенями с пустыми пьедесталами по краям. Заметив на одном из пьедесталов уцелевшую бронзовую ногу, он нежно погладил обломок. Ножка была маленькой, изящной и холодной – несомненно, раньше она принадлежала бронзовой женщине или ребенку. Мой двойник обхватил ее руками, прижался к ней лицом и зарыдал. Конечно, ему вспомнилась совсем юная девушка, с которой он бродил по этому саду, по этой пальмовой аллее всего год назад.Холодный пот струился по его затылку, стекал на спину, в горле застрял комок, и из груди страдальца вырывались лишь еле слышные стоны. Я видел, как кожа его постепенно покрывается морщинами, словно на нее перебираются трещины со стен дома, волосы принимают оттенок листьев больных вязов, становятся ломкими, с проседью. Истончившиеся кости этого человека уже стали хрупкими, словно сучья старых деревьев. Теперь он даже не мог воссоздать в памяти облик женщины, по которой тосковал.Распластавшись на садовых ступеньках в измятом грязном бежевом костюме, без галстука, в запыленных ботинках, со всклоченными волосами, мой двойник покрасневшими глазами смотрел на темные облака, образующие причудливые картины, диковинные фигуры. Это были признаки подступающего безумия, бороться с которым становилось все трудней.Неделю назад этот человек получил срочное письмо от Алехандро Рейеса с трагической вестью о кончине Эльвиры. Письмо было кратким и сухим: «Мой дорогой Родольфо!Эльвира погибла, ее убили. Теперь ты стоишь так высоко, что едва ли эта смерть затронет твою душу, хотя знаю – память о былой любви еще жива в твоем сердце. Ей едва исполнилось двадцать шесть лет, и она была счастлива!»
Слова Рейеса, наперсника ближайшей подруги Эльвиры, Матильды де Обрегон, словно обдали кипятком сердце Родольфо. В письме были жестокие намеки, и теперь, неделю спустя, эти строки все еще отзывались болью в его душе.Сколько тайных прогулок! Сколько поездок в загадочные и знаменитые места, такие как Прага, Венеция, Флоренция, Нью-Йорк, Марракеш, Стамбул!Теперь в памяти Родольфо теснились воспоминания обо всех минутах, прожитых в течение тех лет. Он видел пальмовые рощи, оросительные каналы, и эти пейзажи смешивались с кирпично-красными пропыленными улицами Марракеша; из Марракеша он мысленно переносился в Эльче, как будто один город был продолжением другого. Ему неожиданно вспомнились ночные прогулки по гавани Аликанте, а потом перед его мысленным взором снова встали пальмы – теперь он смотрел на них из кубинского кабачка, сидя на террасе и любуясь ночным проспектом, изразцы которого были украшены волнообразным орнаментом.То лето оказалось их последним летом.Губы Эльвиры были такими юными и свежими, что само воспоминание о них омолаживало и прибавляло жизненных сил.Эльвира Гарсиа училась на четвертом курсе на кафедре испанской филологии, а Родольфо был скромным архитектором и работал в мэрии в отделе градоустройства. Однажды декабрьским вечером местный поэт, профессор факультета филологии, представлял книжку своих стихов в конференц-зале Провинциального совета. Родольфо и Эльвира случайно встретились в коридоре, их представил друг другу общий знакомый: Родольфо – как друга поэта, Эльвиру – как подающую надежды прилежную студентку. Тогда Родольфо не разглядел красоты этой девушки, не заметил, насколько она моложе его, даже не помнил, о чем именно они говорили. В памяти остались только огромные зеленые глаза, пристально смотревшие на него. По окончании поэтического вечера Родольфо подошел к поэту, чтобы его поздравить, а когда вышел из зала, девушки и след простыл.Родольфо прыгнул в машину и принялся колесить по центральным улицам, но впустую. Ему подумалось даже, что его познакомили с призраком. Но нет, он знал, что это не так! Глубоко вздохнув, чтобы успокоиться, он поехал домой и всю ночь не сомкнул глаз, а через несколько дней принял решение забыть Эльвиру.Он не желал о ней вспоминать, но все же писал ей письма, не надеясь на ответ. XXI Я проснулся, рывком приподнявшись на кровати.Что творилось в моей голове? Мне снились имена, снились такие подробности о людях, как будто я писал о них книгу. Кто они такие? Я видел их как в фильме, который в моей голове превращался в реальность. Эльвира, Родольфо и бесконечная череда второстепенных персонажей крутили и мяли мою память, словно соковыжималка.Я вспотел, вымок так, будто действие моего сна происходило в пруду и я только что выбрался из воды.Со мной что-то не так! Возможно, это были последствия вчерашней беседы за ужином. Слова Жеана и профессора Молины отдавались в моей памяти гулким эхом, меня заворожила мысль, что существует жизнь внутри жизней, что наш мозг – обиталище иных реальностей.Меня пробрал озноб. Все построения квантовой физики разлетались вдребезги, знания становились бессильными и нечеткими, переменчивыми и непрочными, как вода, которая превращается в лед на морозе, испаряется при жаре, переходит из твердого состояния в жидкое, из жидкого в газообразное и исчезает.Мне снились какие-то письма и ужасные истории. Я не хотел думать, не хотел видеть сны. Только жить – жить, существовать как можно дольше и при этом не стареть. Держаться любой ценой, контролировать свою память. А сны? Как подчинить себе сны, эти параллельные жизни, что растут, обособляются, внедряются в нашу жизнь? Другие измерения, тайные миры. Неужели все это существует только у нас в голове?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Слегка растерявшись, я перевел взгляд на Жеана. Тот не утратил привычного хладнокровия (как видно, подобные ситуации были для него не в новинку) и тотчас пригласил профессора выпить с нами кофе.– Видите ли, дегуманизация сейчас, как и всегда, порождает несправедливости и людские страдания. Но нет смысла обвинять в этом новые технологии: тогда мы окажемся в роли невежественных инквизиторов прошлых веков, которые отправляли на костер мудрецов, утверждавших, что Земля круглая. Когда люди во всех бедах обвиняют технику, они стремятся избежать личной ответственности, только и всего. В общем, мне показалось, что совсем недавно вы защищали ту же точку зрения, сеньор…– Жеан, – дружелюбно подсказал мой друг.– Это все равно что обвинять небоскребы в варварском отношении к природе, – продолжал свою речь профессор. – А ведь на самом деле окружающей среде вредят бессовестные застройщики. Вспомним миф о Прометее, похитившем огонь у самого отца богов, чтобы вручить людям! Так вот – теперь, когда появились цифровые технологии, Прометей дарит нам новый способ творческой реализации. Я имею в виду конструирование новых реальностей.Я чувствовал, что теряюсь среди этого интереснейшего водоворота концепций и теорий, на первый взгляд малопонятных. Зато Жеан и профессор общались на равных; их высказывания, острые, как дротики, не всегда были мне ясны.Собеседники говорили о новом Прометее, о Франкенштейне из книги Мэри Шелли: о безответственности творца и о полном одиночестве его создания. Стоило человеку взяться за сотворение, как на свет всякий раз появлялся монстр, голем – чудовище, несущее на себе печать своего творца. И раз за разом у человека мелькала мысль о бессмертии – как мелькает флаг на очередном круге автогонок «Формулы-1». Это повторялось раз за разом, но, хотя время шло, маршрут, повороты, очертания оставались прежними, узнаваемыми, словно клонированными. Оригинальность обходилась человеку настолько дорого, что гениальность просто пугала.Профессор Молина завел речь о «Мифе о Сизифе» Камю, чтобы доказать, что технологический гуманизм – не прибежище идеалистов, не химера, а одна из возможностей, которые доступны человеку и могут быть реализованы.– Раз уж технологии достигли немыслимых ранее скоростей и мощности, думаю, некоторые из них можно направить на пользу человеческой природе. Нужно конструировать – или создавать – виртуальные существа…– Но ведь люди боятся, что виртуальность подменит реальность.– Да, еще Лиотар заметил, как мало реального в реальном. Но такие представления могут измениться. Мне кажется, следует сочетать одни идеи с другими, традицию с современностью. Нужно создать надежное киберпространство на хорошем ресурсе, придать ему достойные очертания, и тогда человек будет волен изменить себя, используя все доступные ему средства.Уже перевалило за полночь. Мы устали. Разговор с профессором Мол иной занял не слишком много времени, но благодаря этой беседе мы зарядились энергией. Единственная тема, которая не была затронута в разговоре, – та, что волновала меня больше всего. Бессмертие. Впрочем, хотя конкретно о нем речь и не шла, беседа так и крутилась вокруг вопросов долгой жизни, преодоления пространства и времени. Было бы несообразно рассуждать с незнакомым человеком о столь тонких материях, как бессмертие, еще более странное впечатление произвел бы разговор о классической алхимии – наверняка уже существовало нечто вроде кибернетической алхимии. Мы пытались любой ценой преодолеть барьеры времени, сделать жизнь более продолжительной, легкой и радостной, пусть даже только для отдельных личностей.Итак, не существовало ничего единого – лишь различия. Человек – на сто процентов он сам и ничего более. Конечно, на человека способно коренным образом повлиять что-либо извне, но только в результате массового оболванивания.Жеан сказал, что хотел бы познакомиться с моими подругами, но мне подумалось, что он и так прекрасно с ними знаком.Мы трое распрощались у дверей ресторана, каждый из нас поймал такси, и вот мы разъехались по нашим временным пристанищам. * * * Я тихонько вошел в спальню и увидел, что девушки оставили мне место посередине постели. Обе спали ангельским сном.Я чувствовал, чем пахнет в комнате, но запаха тел сестер не ощущал. Они здесь, в этом я не сомневался; я мог их потрогать. Они были прекрасны. Боже мой! Сама мысль о них наполняла меня блаженством. Рядом с ними я вновь обрел мир после долгого беспокойного вечера. Разговоры о сути жизни всегда пробуждали в моей душе тревогу и смятение, а Виолета и Джейн дарили мне наслаждение и покой.Я улегся и сразу заснул. XX И увидел сон. Это был сон о том, как я вижу сон, в котором мне снятся всякие ужасы. Казалось, весь мир превратился в спираль сновидений. Я мысленно парил, пока не очутился в потайных уголках своего разума. Сначала я – крылатый я – приземлился на каком-то заброшенном руднике. Это было унылое место, начало всего и конец всему, где жизнь – лишь сны, а сны – единственный вид жизни. Все дальнейшее происходило уже в другом антураже.– Я не убивал ее!Это кричал мужчина, стоявший возле прямоугольного водоема пятидесяти метров в длину и десяти или пятнадцати в ширину. Пруд был почти пуст, только на самом дне, на глубине примерно в два метра, зеленела густая тина, из которой кое-где торчали верхушки камней и куски разломанного велосипеда. Еще я разглядел с крыльца дома полузасохшие кувшинки в одном из углов пруда и плавающие в остатках воды тростинки. В полусотне метров от длинной решетки, в центре путаницы сухих деревьев, виднелся обветшавший дом в неоклассическом стиле; и дом, и бассейн окружала стена. Возле самой стены под осиной стояла покосившаяся от времени скамейка. По периметру водоема сохранились остатки решеток и столбов, когда-то огораживавших пруд, по сторонам в два ряда высились гигантские кипарисы.Мужчина – он был похож на меня, и я откуда-то знал, что его зовут Родольфо, – только что перепрыгнул через стену и теперь брел с потерянным, ошарашенным видом, точно не понимая, где он.Вот он вышел на более открытый участок перед парадной частью парка, увидел засохшие вязы, и у него защемило сердце. Он почти ничего не знал об этом заброшенном доме в самом центре Мучамьеля, городка в окрестностях Аликанте. Правда, он знал, как называется эта усадьба – Пеньясеррада. Ею владела дворянская семья, проживавшая в Мурсии. За усадьбой много лет ухаживала глухая простодушная привратница, по вечерам поливавшая цветы. Дом был полуразрушен, хотя его фасад выходил на центральную площадь Мучамьеля. Более древняя часть дома строилась еще в XVII веке, а новое крыло – в XIX. Хозяева вывезли отсюда драгоценную мебель и картины, спасая от моли и сырости; трещины в стенах говорили о том, что здание готово рухнуть.Но из окон этого огромного нежилого особняка открывался прекрасный вид на романтический сад, занимавший несколько тысяч квадратных метров. Кусты, деревья, цветы, заросшие дорожки для прогулок, боярышник, тутовые и рожковые деревья, пальмы, липы, вязы – все было посажено согласно идеальному плану. Сад имел тщательно продуманную, невероятную для тогдашнего времени систему орошения.Сколько волнующих прогулок, детских забав, невысказанных любовных признаний хранили в памяти деревья этого сада и столетние камни, теперь разбитые и такие же печальные, как и душа отчаявшегося человека! В парке остались даже развалины большой колдовской хижины возле шаткого мостика, теперь заросшего кактусами и фигами.Родольфо ощущал на себе взгляды статуй – многие из них были искалечены, но все равно грациозны. Полукругом выстроились скульптуры, олицетворяющие части света: Европа, Азия, Америка и Африка (впрочем, от последней остался только пьедестал, на котором лежала глиняная чаша, попавшая сюда совершенно случайно). Океании вовсе не сохранилось.Родольфо чувствовал, что сердце его колотится все сильней, ноги слабеют – он был на грани обморока. Очертания статуй и построек расплывались перед глазами. Он оглядел задний фасад дома: потрескавшиеся стены, наглухо закрытые окна, – и вдруг ему показалось, что он слышит тихий стон и звуки дыхания древних камней. Он даже уловил шевеление стен, биение жизни этой косной материи.Усевшись на землю, уронив голову на колени, Родольфо ощутил приступ тошноты. Он встал и, как только его вырвало, снова упал.Этот человек не принимал происходящего, не мог смириться со своей судьбой. Его преследовала навязчивая мысль о самоубийстве, о последней черте. Он проник в Пеньясерраду около четырех пополудни, в пору липкого июльского жара, а когда поднялся с земли, солнце уже не везде пробивалось сквозь листву, дышать стало легче.Родольфо направился к мостику, поросшему кактусами, отделенному от остального сада мраморными ступенями с пустыми пьедесталами по краям. Заметив на одном из пьедесталов уцелевшую бронзовую ногу, он нежно погладил обломок. Ножка была маленькой, изящной и холодной – несомненно, раньше она принадлежала бронзовой женщине или ребенку. Мой двойник обхватил ее руками, прижался к ней лицом и зарыдал. Конечно, ему вспомнилась совсем юная девушка, с которой он бродил по этому саду, по этой пальмовой аллее всего год назад.Холодный пот струился по его затылку, стекал на спину, в горле застрял комок, и из груди страдальца вырывались лишь еле слышные стоны. Я видел, как кожа его постепенно покрывается морщинами, словно на нее перебираются трещины со стен дома, волосы принимают оттенок листьев больных вязов, становятся ломкими, с проседью. Истончившиеся кости этого человека уже стали хрупкими, словно сучья старых деревьев. Теперь он даже не мог воссоздать в памяти облик женщины, по которой тосковал.Распластавшись на садовых ступеньках в измятом грязном бежевом костюме, без галстука, в запыленных ботинках, со всклоченными волосами, мой двойник покрасневшими глазами смотрел на темные облака, образующие причудливые картины, диковинные фигуры. Это были признаки подступающего безумия, бороться с которым становилось все трудней.Неделю назад этот человек получил срочное письмо от Алехандро Рейеса с трагической вестью о кончине Эльвиры. Письмо было кратким и сухим: «Мой дорогой Родольфо!Эльвира погибла, ее убили. Теперь ты стоишь так высоко, что едва ли эта смерть затронет твою душу, хотя знаю – память о былой любви еще жива в твоем сердце. Ей едва исполнилось двадцать шесть лет, и она была счастлива!»
Слова Рейеса, наперсника ближайшей подруги Эльвиры, Матильды де Обрегон, словно обдали кипятком сердце Родольфо. В письме были жестокие намеки, и теперь, неделю спустя, эти строки все еще отзывались болью в его душе.Сколько тайных прогулок! Сколько поездок в загадочные и знаменитые места, такие как Прага, Венеция, Флоренция, Нью-Йорк, Марракеш, Стамбул!Теперь в памяти Родольфо теснились воспоминания обо всех минутах, прожитых в течение тех лет. Он видел пальмовые рощи, оросительные каналы, и эти пейзажи смешивались с кирпично-красными пропыленными улицами Марракеша; из Марракеша он мысленно переносился в Эльче, как будто один город был продолжением другого. Ему неожиданно вспомнились ночные прогулки по гавани Аликанте, а потом перед его мысленным взором снова встали пальмы – теперь он смотрел на них из кубинского кабачка, сидя на террасе и любуясь ночным проспектом, изразцы которого были украшены волнообразным орнаментом.То лето оказалось их последним летом.Губы Эльвиры были такими юными и свежими, что само воспоминание о них омолаживало и прибавляло жизненных сил.Эльвира Гарсиа училась на четвертом курсе на кафедре испанской филологии, а Родольфо был скромным архитектором и работал в мэрии в отделе градоустройства. Однажды декабрьским вечером местный поэт, профессор факультета филологии, представлял книжку своих стихов в конференц-зале Провинциального совета. Родольфо и Эльвира случайно встретились в коридоре, их представил друг другу общий знакомый: Родольфо – как друга поэта, Эльвиру – как подающую надежды прилежную студентку. Тогда Родольфо не разглядел красоты этой девушки, не заметил, насколько она моложе его, даже не помнил, о чем именно они говорили. В памяти остались только огромные зеленые глаза, пристально смотревшие на него. По окончании поэтического вечера Родольфо подошел к поэту, чтобы его поздравить, а когда вышел из зала, девушки и след простыл.Родольфо прыгнул в машину и принялся колесить по центральным улицам, но впустую. Ему подумалось даже, что его познакомили с призраком. Но нет, он знал, что это не так! Глубоко вздохнув, чтобы успокоиться, он поехал домой и всю ночь не сомкнул глаз, а через несколько дней принял решение забыть Эльвиру.Он не желал о ней вспоминать, но все же писал ей письма, не надеясь на ответ. XXI Я проснулся, рывком приподнявшись на кровати.Что творилось в моей голове? Мне снились имена, снились такие подробности о людях, как будто я писал о них книгу. Кто они такие? Я видел их как в фильме, который в моей голове превращался в реальность. Эльвира, Родольфо и бесконечная череда второстепенных персонажей крутили и мяли мою память, словно соковыжималка.Я вспотел, вымок так, будто действие моего сна происходило в пруду и я только что выбрался из воды.Со мной что-то не так! Возможно, это были последствия вчерашней беседы за ужином. Слова Жеана и профессора Молины отдавались в моей памяти гулким эхом, меня заворожила мысль, что существует жизнь внутри жизней, что наш мозг – обиталище иных реальностей.Меня пробрал озноб. Все построения квантовой физики разлетались вдребезги, знания становились бессильными и нечеткими, переменчивыми и непрочными, как вода, которая превращается в лед на морозе, испаряется при жаре, переходит из твердого состояния в жидкое, из жидкого в газообразное и исчезает.Мне снились какие-то письма и ужасные истории. Я не хотел думать, не хотел видеть сны. Только жить – жить, существовать как можно дольше и при этом не стареть. Держаться любой ценой, контролировать свою память. А сны? Как подчинить себе сны, эти параллельные жизни, что растут, обособляются, внедряются в нашу жизнь? Другие измерения, тайные миры. Неужели все это существует только у нас в голове?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44