Но нам это было не нужно. Мы и так были одурманены. И Василь вместе с нами. Раскоряченный над хаосом нашей жизни – одной ногой там, где храпели алкаши, другой на острове ноктюрнов и этюдов. Именно так. Он все время играл, но никогда при нас. Иногда мы улавливали только последние звуки, раздававшиеся из окна комнаты на первом этаже, но наш звонок обрывал музыку на полутакте. Очень долго мы даже не видели его фортепьяно. Словно это была некая позорная семейная тайна вроде деда-шизофреника или бородатой тетушки. «А что ты вообще играешь?» – время от времени напирали мы на него, но он увиливал с извиняющейся улыбкой: «Да так. Разное там. Мама хочет, чтобы я занимался».
Так что при матери он занимался Брамсом и Шопеном, а с нами совсем другим, и это другое в конце концов оказалось, видимо, важней, потому что Брамс исчез, оказался в заточении в той комнате на первом этаже и Василь заглядывал в него все реже и реже, отдавая нам все свое время, всю свою любовь, – а эти вещи поистине неделимы, ну, если ты только не совершеннейший ловкач или если тебе уже больше двадцати.
Пластинки с серьезной музыкой покрывались пылью. Мы сдвинули их в сторону, чтобы освободить место в шкафу для обшарпанных, барахляных дисков СББ, Немена, которые на «хай-фай»-проигрывателе звучали как чудовищно усиленные отголоски жарящейся яичницы. Гибких пластинок мы даже не приносили. Единственное исключение – случайно затесавшийся Хендрикс. Малыш откуда-то притаранил его и поставил «Hey Joe». Мы не восприняли его гитару, совершенно ничегошеньки не поняли, только Бандурко задумчиво слушал и кивал то ли недоуменно, то ли удивленно, а нам вполне достаточно было, что это Хендрикс, что жил он стремительно, умер молодым и был похож на дьявола, хотя отец Гонсера утверждал, что на обезьяну.
Так что, наверное, не было никакого начала. Все существовало изначально в неустанных метаморфозах: смешение смерти, любви, женщин, города, все в движении, хаос происшествий и предметов, сквозь который мы продирались в распахнутых куртках, с непокрытыми головами, в промокших ботинках, гонимые жаждой, ветер дул сквозь наше полуразверстое нутро, полуобнаженные внутренности, и мы чувствовали только голод, неутолимый голод.
Все это за долю секунды промчалось между нами, как фильм, как цветная лента, в стремительном темпе прокрученная и уже сматываемая обратно, и в этот миг, который принадлежал не времени, но некоему интуитивному озарению, я увидел его лицо: разгладившееся, чуть ли не детское, очищенное от тени, лицо мальчишки на футбольном поле, когда мы уже уходим в перспективу раннего предвечерья, а он еще остается в пустых воротах на фоне неба, опускается на колено и завязывает развязавшийся шнурок.
Я протянул руку, хотел дотронуться до его плеча, но тут отворилась дверь. Гоксер несколько секунд стоял в нерешительности на пороге, огляделся, потом подошел к Костеку, опустился рядом с ним на корточки, что-то шепнул, и Костек мгновенно вскочил.
28
Выскакивали мы поодиночке. Как парашютисты из самолета. Воздух треснул под моей тяжестью, словно вода, прихваченная морозцем. Ничего себе. Было никак не меньше минус двадцати. Я почувствовал, как лицо словно бы лизнул огненный язык. Вторую лямку рюкзака я надевал уже на бегу. Высоко в небе висела круглая белая луна. Раскидистые вербы над речкой бросали на снег сложную сеть тени. Мне казалось, будто я рушу фата-моргану зарослей; треск на самом деле был скрипом снега, но я никак не мог избавиться от впечатления, что под ногами у меня ломаются ветки. Я обмирал от этого шума. Моя тень бежала у левой ноги, как гигантская черная собака, как уцепившийся за меня призрак, – черная траурная хоругвь, выдающая меня в этой белой безмолвной долине всем и каждому. Да. Я слышал шелест ее полотнища. Я бежал влево: так сказал Василь. Там была протоптанная тропа, неровные дыры следов, оставленные теми, из соседней комнаты, когда они шли сюда. Я проваливался в глубокие дыры, спотыкался и слышал абсурдный какой-то грохот, эхо каждого выдоха, самого тихогошороха. Тропа вела вдоль берега речки в лунной тени нагих деревьев, а слева были нагие плоские склоны с темной гривой леса на вершине. «Беги налево, все время налево». Я повторял чуть ли не вслух эти слова Бандурко, потому что меня манила черная стена деревьев за речкой. Свет луны был беспощаден и неподвижен. Кроме меня, здесь все было неподвижно. И безмолвно. Мне хотелось перебежать на другой берег и броситься во мрак среди первых стволов, замереть где-нибудь там в глубине, втиснуться в щелочку окаменевшего этого пейзажа и задержать дыхание. Я чувствовал, что возбуждаю в твердом и звонком воздухе стократную вибрацию, дребезжащие частицы ударяются друг о друга, и вот все небо, весь этот стеклянистый колокол, дрожит от моего здесь присутствия, возвещает о моем существовании всем самым дальним закоулкам мира. А может, все было сделано из целлофана? Небо, земля, деревья, снег и я сам; ведь этот скрип и треск парализовали меня, и мне хотелось лишь одного – оглохнуть и уткнуться головой во что-нибудь мягкое, плотное и неподвижное.
Дорогу мне преградила речка. Я грохнулся на выметенный ветром лед. Все в один миг стихло. Боль в колене и в локте привела меня в чувство. Я поднялся на четвереньки и оглянулся. Черная глыба приюта светила тремя желтыми окнами. Я стал вслушиваться, но не уловил ничего, кроме грохота собственного сердца, долетающего из полуоткрытого рта. Ничего не слышно. Ни с той ни с другой стороны. А ведь впереди должны находиться Гонсер и Василь, а сзади должны догонять Малыш с Костеком. Ни малейшего шороха, только где-то выстрелило сдавленное морозом дерево. Я двинулся дальше по тропе. Речка находилась теперь по левую руку, а лес приблизился к тропе, готовясь вознестись над ней; долина в этом месте сужалась, потому что два заросших холма стиснули ее с обеих сторон. Тропа разделилась. Утоптанная шла прямо, а вправо отходил неровный след, оставленный в свежем снегу; он тянулся несколько метров по голому склону и исчезал в лесу. Оттуда до меня донесся свист.
Василь ждал меня, сидя на корточках за кустом терновника на самом краю леса. Отсюда открывался идеальный вид на тропу. Можно было даже определить место, где я упал. Лунный свет вылущивал в голубоватости снега серебряную ледяную лысинку.
– Где Костек и Малыш? – прошептал он с усилием, как будто только-только закончил этот безумный бег.
– Не знаю. Понятия не имею. Когда я рвал, Костек был уже готов. Ждал, когда соберется Малыш.
Внизу, далеко слева, между ветвями верб виднелся желтоватый отсвет окон приюта. Мы глядели в ту сторону, всматривались туда, где тропа высвобождалась из тени и вела через белую равнину к броду. Никакого движения. Ничего не слышно. Чтобы не смотреть и ничего не говорить, я стал завязывать ботинки. Они так и не высохли. Я чувствовал, как на морозе под пальцами каменеет их кожа. Потом я застегивал рюкзак, из которого вылезал спальный мешок. Ну прямо как внутренности из вспоротого живота. Я застегнул куртку, чтобы не утратить остатков тепла, смешанных с потом. И так уже все на мне остывало и облепляло меня ледяным пластырем.
– Уже пять минут, – произнес Василь, и я был уверен, что он поровну распределяет взгляды между тропкой и циферблатом, и еще я был уверен, что он ощущает свинцовость очередных накапливающихся секунд, и когда тяжесть часов стала невыносимой, он повернулся лицом ко мне и тихо шепнул: – Шесть, – а потом чуть громче: – Мы не можем… понимаешь, больше не можем. Все равно сделать ничего невозможно.
Он ждал, что я ему отвечу, но я просто надел рюкзак и двинул от этих зарослей терновника по следу, что вел между можжевельниками и раскидистыми малорослыми соснами, под одной из которых я наткнулся на Гонсера; он стоял в полной готовности с образцово уложенным рюкзаком и, похоже, только и ждал моего: «Гонсерек, сваливаем», – потому что без единого слова присоединился ко мне, и мы зашагали в лес, не дожидаясь Бандурко, который через минуту обогнал нас и повел дальше.
Лес этот был похож на парк. Мы шли по широким аллеям среди толстых колонн. То и дело открывались поляны, залитые таким ярким светом, что я невольно жмурил глаза. Все происходило как во сне. Силуэт Василя был резок и нереален. Застывшая, неподвижная декорация сдвигала наш форсированный марш в сферу бреда. Я оглянулся на Гонсера. Он шел след в след за мной. Черное и местами посеребренное лицо излучало неспокойный, безумный свет. Живой труп, некто не до конца умерший, ускользающий из мира живых, блуждающий по тонкой границе дня и ночи, обыденности и сумасшествия. Тем не менее звуки он издавал. Я слышал его дыхание и шелест ткани, трущейся о синтетику рюкзака.
Все шло как надо. Порой Василь ускорял шаг и мы почти бежали, а потом дожидались Гонсера. Никто не промолвил ни слова. Пятна света, пятна тени чередовались. Видно было любое, даже самое маленькое препятствие, однако препятствий было немного, наверно, кто-то здесь провел уборку, подровнял грунт – ни поваленных деревьев, ни следа цепкой, колючей ежевики, плоско, ровно, гладко. В этой гипнотической ситуации мне случалось принимать косые тени за поваленные деревья. Сердце замирало, но нога не спотыкалась, и все шло как по маслу. Я старался не отрывать глаз от следа Бандурко, потому что хоть временами и принимал его за призрак, но эта канавка в снегу была вполне реальной.
Я и не представлял никогда, что луна может излучать столько света, причем такого густого, материального. У этого света был металлический отблеск – олова или перетекающей ртути. Он втискивался в каждую щелочку, но освещал половинчато, не до конца. Его особенностью было то, что он выявлял невидимое.
– Стойте, ребята… стойте. Я больше не могу.
Гонсер крикнул это вовсе не оттого, что запыхался. Ему нужно было вернуться хотя бы на миг в нормальное человеческое измерение. Василь мгновенно остановился, точь-в-точь словно услышал «Руки вверх!», остановился, словно его внезапно вырвали из сна. С минуту он стоял к нам спиной, потом медленно-медленно повернулся и подошел.
– Мы не можем останавливаться. Надо смываться.
– Куда? Ведь следы видны даже ночью. – Гонсер любой ценой, даже ценой утраты иллюзий, хотел выторговать несколько минут. – Мне вправду тяжело.
– Рюкзак, – произнес Бандурко. Мы разложили вещи Гонсера и остатки провианта по нашим рюкзакам и вернули ему пустую оболочку.
– Нужно. Может, выиграем час, может, до утра. А может, они удовлетворятся. – Василь замолк, но я закончил за него:
– Ясное дело, удовлетворятся. Только это зависит не от них. Это зависит от того, что им наговорит наш командир.
– Их было всего двое. – Гонсер присел на металлическую рамку рюкзака. Глаза у него блестели, непонятно, то ли от температуры, то ли в них отражался лунный свет. – Всего двое. Они пришли пешком. Машину, наверно, где-то оставили, чтобы шума не наделать. Всего двое…
– Какое-то время это у них займет. Но в машине у них есть радио. Так что их будет и десять, и двадцать. На ноги поднимут всех мусоров воеводства. И погранохрану тоже. – Василь говорил страшно медленно, точно сам удивлялся собственным словам. Говорил тихо, и, в сущности, в конце каждой фразы можно было ставить вопросительный знак. – Ничего другого сделать мы не можем. Пошли, – закончил он с беспомощной решительностью. Возможно, вспомнил, что теперь он фактически является нашим предводителем.
Мы двинулись дальше, сперва торопливо, но вскоре дала знать усталость, и мы просто переставляли ноги, спотыкаясь на ровном месте, чувствуя, как каменеют мышцы, словно холод и усилия всех этих дней были некой реальной, вредоносной субстанцией, которая всасывается в жилы, а теперь студенеет, сгущается и собирается превратить нас в неподвижные скрипящие фигуры, остановленные посреди леса во время бессмысленного пути. А со временем происходило нечто странное. Тот миг, когда Костек подполз к нам с Бандурко и велел идти с ним, а потом уже в нашей комнате сообщил, что в приюте мусора, казался мне таким же отдаленным, как начало нашей эскапады, и к тому же каким-то никчемным эпизодом из разряда всех тех говенных, случайных и никчемушных сцен, из каких и слагается жизнь. Я шел. И мне было совершенно наплевать, придем мы куда-нибудь или нет. Всегда куда-нибудь приходишь. Я не задавал Василю вопросов. Не хотел ставить его в неловкое положение. Я знал, что ребята в приюте ничем не могут нам помочь, оберечь нас, даже если б хотели. Ведь эта пришлая компания видела нас, всех пятерых. Вопрос нескольких часов – может, нас догонят на рассвете, а может, в полдень. И Гонсер это знал, и Бандурко. И я был им благодарен за то, что они ничего не говорят и делают то, что только и можно в этой ситуации, – рвать когти, бежать, пока тебя не изловят. Звериный инстинкт, и именно поэтому, наверно, осмысленный.
Пошло немножко вниз, видно, перевальчик какой-нибудь, а потом опять в гору, и дорога все время была хорошая, вот только мы все хуже. Гонсер отставал теперь постоянно, и нам приходилось останавливаться, ждать, пока он, дыша с хрипами и свистом, догонит нас. Не говоря ни слова, мы двигались дальше, а метров через двести опять то же самое; иногда мы даже не видели, плетется ли он еще за нами. Минутная остановка, и мы ощущали, как стужа находит лазейки в одежде, как проскальзывает в рукава, ползет по спине, как коченеет даже кожа на голове под шапкой. Луна порошила металлической пылью, а на перевале было так светло, что мы видели слева и справа две длинные долины, деревья, заросли кустов, черные и белые пятна пейзажа и ни одного огонька, совершенная пустыня. Мы были одни в мире. Странное чувство. Но потом сразу мы вновь вошли в лес, пустота сконденсировалась, окутала нас, и головокружение прошло. Было уже почти три часа. Луна явно достигла зенита и скатывалась к западу. А мне все казалось, что по какой-то абсурдной аналогии мороз сейчас ослабнет, что серебряная полированная противоположность солнца порождает пронизывающий этот холод, и я ждал, когда она исчезнет, скроется за какой-нибудь горой, и дышать сразу станет легче, во всяком случае не этими ослепляющими, оседающими на бровях клубами пара.
Василь остановился и ждал. Но когда я дошел до него, оказалось, что дожидается он Гонсера, о существовании которого я на какое-то время забыл. Мы оба смотрели, как черная фигура ошеломляюще медленно поднимается по пологому склону. Он все еще находился среди открытого пространства. Может даже, Гонсер и не поднимался, может, просто стоял.
Нам не хотелось спускаться вниз и потом опять переть наверх. И мы ждали. Это тоже было милосердное деяние. Но милосердия мне хватило только на Гонсера, потому что в конце концов я задал Василю вопрос:
– Куда мы идем?
Он какое-то время молчал, а потом ответил спокойно и исчерпывающе:
– Теперь уже никуда.
– Славное местечко, – бросил я.
– Да.
Мы еще постояли. Гонсер не двигался. Он оставался на том же самом месте. Выглядел он как одинокий куст.
– Надо, наверно, пойти к нему?
– Наверно, да, – ответил Василь, но я чувствовал, что он не уверен в правильности своих слов.
Гонсер стоял на коленях в снегу. Мы приближались к нему, и с каждым шагом все медленней, словно подкрадываясь. Василь присел рядом с ним и потряс за плечо:
– Гонсер, Гонсер, что с тобой?
Он бесконечно медленно поднял веки. На нас смотрели белые отвратительные бельма без зрачков. Иней, осевший на шапке и шарфе, обрамлял его лицо кокетливой каемкой белого пуха, прямо как будто он был мехом, а Гонсер десятилетней девочкой. Василь снова тряхнул его:
– Гонсер!
Обнаружились зрачки. Они выплыли из-под век, но смотрели в ту точку, на которую направила их инертность и тяжесть глазных яблок.
– Вставай, замерзнешь!
Я тоже начал трясти его за другое плечо, пытался поставить на ноги, но он казался неподъемным. Вся его тяжесть стекла вниз и застыла в вонзившихся в снег коленях.
– Вставай, гад! – заорал Бандурко во все горло, а потом ударил его по лицу.
Голова Гонсера покачнулась и опала на грудь. Почти сразу же он поднял ее и поискал нас взглядом.
– Нет, ребята… нет… – умоляюще произнес он сонливым голосом. – Зачем…
Василь снова приложил ему.
– Ну хорошо, хорошо… Только оставьте меня, не бейте.
– Дурак!
– Да успокойся ты, – попытался образумить я Василя, но что-то в нем, похоже, соскочило, и недавнее «наверно» пропало без следа.
– Слушай, – горячечно заговорил он, – придется волочь этот труп на горбу. Видишь, – он указал на долину справа, – это бывшая деревня, ее сожгли чуть ли не сразу после войны, там почти ничего не осталось, а вон в той стороне разрушенная церковь. В прошлом году, когда я там был, она еще стояла. Надо его куда-то притащить и отогреть. Тут не больше двух километров и все время под гору.
Когда мы забрасывали его руки себе на плечи, он что-то бормотал, но не сопротивлялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Так что при матери он занимался Брамсом и Шопеном, а с нами совсем другим, и это другое в конце концов оказалось, видимо, важней, потому что Брамс исчез, оказался в заточении в той комнате на первом этаже и Василь заглядывал в него все реже и реже, отдавая нам все свое время, всю свою любовь, – а эти вещи поистине неделимы, ну, если ты только не совершеннейший ловкач или если тебе уже больше двадцати.
Пластинки с серьезной музыкой покрывались пылью. Мы сдвинули их в сторону, чтобы освободить место в шкафу для обшарпанных, барахляных дисков СББ, Немена, которые на «хай-фай»-проигрывателе звучали как чудовищно усиленные отголоски жарящейся яичницы. Гибких пластинок мы даже не приносили. Единственное исключение – случайно затесавшийся Хендрикс. Малыш откуда-то притаранил его и поставил «Hey Joe». Мы не восприняли его гитару, совершенно ничегошеньки не поняли, только Бандурко задумчиво слушал и кивал то ли недоуменно, то ли удивленно, а нам вполне достаточно было, что это Хендрикс, что жил он стремительно, умер молодым и был похож на дьявола, хотя отец Гонсера утверждал, что на обезьяну.
Так что, наверное, не было никакого начала. Все существовало изначально в неустанных метаморфозах: смешение смерти, любви, женщин, города, все в движении, хаос происшествий и предметов, сквозь который мы продирались в распахнутых куртках, с непокрытыми головами, в промокших ботинках, гонимые жаждой, ветер дул сквозь наше полуразверстое нутро, полуобнаженные внутренности, и мы чувствовали только голод, неутолимый голод.
Все это за долю секунды промчалось между нами, как фильм, как цветная лента, в стремительном темпе прокрученная и уже сматываемая обратно, и в этот миг, который принадлежал не времени, но некоему интуитивному озарению, я увидел его лицо: разгладившееся, чуть ли не детское, очищенное от тени, лицо мальчишки на футбольном поле, когда мы уже уходим в перспективу раннего предвечерья, а он еще остается в пустых воротах на фоне неба, опускается на колено и завязывает развязавшийся шнурок.
Я протянул руку, хотел дотронуться до его плеча, но тут отворилась дверь. Гоксер несколько секунд стоял в нерешительности на пороге, огляделся, потом подошел к Костеку, опустился рядом с ним на корточки, что-то шепнул, и Костек мгновенно вскочил.
28
Выскакивали мы поодиночке. Как парашютисты из самолета. Воздух треснул под моей тяжестью, словно вода, прихваченная морозцем. Ничего себе. Было никак не меньше минус двадцати. Я почувствовал, как лицо словно бы лизнул огненный язык. Вторую лямку рюкзака я надевал уже на бегу. Высоко в небе висела круглая белая луна. Раскидистые вербы над речкой бросали на снег сложную сеть тени. Мне казалось, будто я рушу фата-моргану зарослей; треск на самом деле был скрипом снега, но я никак не мог избавиться от впечатления, что под ногами у меня ломаются ветки. Я обмирал от этого шума. Моя тень бежала у левой ноги, как гигантская черная собака, как уцепившийся за меня призрак, – черная траурная хоругвь, выдающая меня в этой белой безмолвной долине всем и каждому. Да. Я слышал шелест ее полотнища. Я бежал влево: так сказал Василь. Там была протоптанная тропа, неровные дыры следов, оставленные теми, из соседней комнаты, когда они шли сюда. Я проваливался в глубокие дыры, спотыкался и слышал абсурдный какой-то грохот, эхо каждого выдоха, самого тихогошороха. Тропа вела вдоль берега речки в лунной тени нагих деревьев, а слева были нагие плоские склоны с темной гривой леса на вершине. «Беги налево, все время налево». Я повторял чуть ли не вслух эти слова Бандурко, потому что меня манила черная стена деревьев за речкой. Свет луны был беспощаден и неподвижен. Кроме меня, здесь все было неподвижно. И безмолвно. Мне хотелось перебежать на другой берег и броситься во мрак среди первых стволов, замереть где-нибудь там в глубине, втиснуться в щелочку окаменевшего этого пейзажа и задержать дыхание. Я чувствовал, что возбуждаю в твердом и звонком воздухе стократную вибрацию, дребезжащие частицы ударяются друг о друга, и вот все небо, весь этот стеклянистый колокол, дрожит от моего здесь присутствия, возвещает о моем существовании всем самым дальним закоулкам мира. А может, все было сделано из целлофана? Небо, земля, деревья, снег и я сам; ведь этот скрип и треск парализовали меня, и мне хотелось лишь одного – оглохнуть и уткнуться головой во что-нибудь мягкое, плотное и неподвижное.
Дорогу мне преградила речка. Я грохнулся на выметенный ветром лед. Все в один миг стихло. Боль в колене и в локте привела меня в чувство. Я поднялся на четвереньки и оглянулся. Черная глыба приюта светила тремя желтыми окнами. Я стал вслушиваться, но не уловил ничего, кроме грохота собственного сердца, долетающего из полуоткрытого рта. Ничего не слышно. Ни с той ни с другой стороны. А ведь впереди должны находиться Гонсер и Василь, а сзади должны догонять Малыш с Костеком. Ни малейшего шороха, только где-то выстрелило сдавленное морозом дерево. Я двинулся дальше по тропе. Речка находилась теперь по левую руку, а лес приблизился к тропе, готовясь вознестись над ней; долина в этом месте сужалась, потому что два заросших холма стиснули ее с обеих сторон. Тропа разделилась. Утоптанная шла прямо, а вправо отходил неровный след, оставленный в свежем снегу; он тянулся несколько метров по голому склону и исчезал в лесу. Оттуда до меня донесся свист.
Василь ждал меня, сидя на корточках за кустом терновника на самом краю леса. Отсюда открывался идеальный вид на тропу. Можно было даже определить место, где я упал. Лунный свет вылущивал в голубоватости снега серебряную ледяную лысинку.
– Где Костек и Малыш? – прошептал он с усилием, как будто только-только закончил этот безумный бег.
– Не знаю. Понятия не имею. Когда я рвал, Костек был уже готов. Ждал, когда соберется Малыш.
Внизу, далеко слева, между ветвями верб виднелся желтоватый отсвет окон приюта. Мы глядели в ту сторону, всматривались туда, где тропа высвобождалась из тени и вела через белую равнину к броду. Никакого движения. Ничего не слышно. Чтобы не смотреть и ничего не говорить, я стал завязывать ботинки. Они так и не высохли. Я чувствовал, как на морозе под пальцами каменеет их кожа. Потом я застегивал рюкзак, из которого вылезал спальный мешок. Ну прямо как внутренности из вспоротого живота. Я застегнул куртку, чтобы не утратить остатков тепла, смешанных с потом. И так уже все на мне остывало и облепляло меня ледяным пластырем.
– Уже пять минут, – произнес Василь, и я был уверен, что он поровну распределяет взгляды между тропкой и циферблатом, и еще я был уверен, что он ощущает свинцовость очередных накапливающихся секунд, и когда тяжесть часов стала невыносимой, он повернулся лицом ко мне и тихо шепнул: – Шесть, – а потом чуть громче: – Мы не можем… понимаешь, больше не можем. Все равно сделать ничего невозможно.
Он ждал, что я ему отвечу, но я просто надел рюкзак и двинул от этих зарослей терновника по следу, что вел между можжевельниками и раскидистыми малорослыми соснами, под одной из которых я наткнулся на Гонсера; он стоял в полной готовности с образцово уложенным рюкзаком и, похоже, только и ждал моего: «Гонсерек, сваливаем», – потому что без единого слова присоединился ко мне, и мы зашагали в лес, не дожидаясь Бандурко, который через минуту обогнал нас и повел дальше.
Лес этот был похож на парк. Мы шли по широким аллеям среди толстых колонн. То и дело открывались поляны, залитые таким ярким светом, что я невольно жмурил глаза. Все происходило как во сне. Силуэт Василя был резок и нереален. Застывшая, неподвижная декорация сдвигала наш форсированный марш в сферу бреда. Я оглянулся на Гонсера. Он шел след в след за мной. Черное и местами посеребренное лицо излучало неспокойный, безумный свет. Живой труп, некто не до конца умерший, ускользающий из мира живых, блуждающий по тонкой границе дня и ночи, обыденности и сумасшествия. Тем не менее звуки он издавал. Я слышал его дыхание и шелест ткани, трущейся о синтетику рюкзака.
Все шло как надо. Порой Василь ускорял шаг и мы почти бежали, а потом дожидались Гонсера. Никто не промолвил ни слова. Пятна света, пятна тени чередовались. Видно было любое, даже самое маленькое препятствие, однако препятствий было немного, наверно, кто-то здесь провел уборку, подровнял грунт – ни поваленных деревьев, ни следа цепкой, колючей ежевики, плоско, ровно, гладко. В этой гипнотической ситуации мне случалось принимать косые тени за поваленные деревья. Сердце замирало, но нога не спотыкалась, и все шло как по маслу. Я старался не отрывать глаз от следа Бандурко, потому что хоть временами и принимал его за призрак, но эта канавка в снегу была вполне реальной.
Я и не представлял никогда, что луна может излучать столько света, причем такого густого, материального. У этого света был металлический отблеск – олова или перетекающей ртути. Он втискивался в каждую щелочку, но освещал половинчато, не до конца. Его особенностью было то, что он выявлял невидимое.
– Стойте, ребята… стойте. Я больше не могу.
Гонсер крикнул это вовсе не оттого, что запыхался. Ему нужно было вернуться хотя бы на миг в нормальное человеческое измерение. Василь мгновенно остановился, точь-в-точь словно услышал «Руки вверх!», остановился, словно его внезапно вырвали из сна. С минуту он стоял к нам спиной, потом медленно-медленно повернулся и подошел.
– Мы не можем останавливаться. Надо смываться.
– Куда? Ведь следы видны даже ночью. – Гонсер любой ценой, даже ценой утраты иллюзий, хотел выторговать несколько минут. – Мне вправду тяжело.
– Рюкзак, – произнес Бандурко. Мы разложили вещи Гонсера и остатки провианта по нашим рюкзакам и вернули ему пустую оболочку.
– Нужно. Может, выиграем час, может, до утра. А может, они удовлетворятся. – Василь замолк, но я закончил за него:
– Ясное дело, удовлетворятся. Только это зависит не от них. Это зависит от того, что им наговорит наш командир.
– Их было всего двое. – Гонсер присел на металлическую рамку рюкзака. Глаза у него блестели, непонятно, то ли от температуры, то ли в них отражался лунный свет. – Всего двое. Они пришли пешком. Машину, наверно, где-то оставили, чтобы шума не наделать. Всего двое…
– Какое-то время это у них займет. Но в машине у них есть радио. Так что их будет и десять, и двадцать. На ноги поднимут всех мусоров воеводства. И погранохрану тоже. – Василь говорил страшно медленно, точно сам удивлялся собственным словам. Говорил тихо, и, в сущности, в конце каждой фразы можно было ставить вопросительный знак. – Ничего другого сделать мы не можем. Пошли, – закончил он с беспомощной решительностью. Возможно, вспомнил, что теперь он фактически является нашим предводителем.
Мы двинулись дальше, сперва торопливо, но вскоре дала знать усталость, и мы просто переставляли ноги, спотыкаясь на ровном месте, чувствуя, как каменеют мышцы, словно холод и усилия всех этих дней были некой реальной, вредоносной субстанцией, которая всасывается в жилы, а теперь студенеет, сгущается и собирается превратить нас в неподвижные скрипящие фигуры, остановленные посреди леса во время бессмысленного пути. А со временем происходило нечто странное. Тот миг, когда Костек подполз к нам с Бандурко и велел идти с ним, а потом уже в нашей комнате сообщил, что в приюте мусора, казался мне таким же отдаленным, как начало нашей эскапады, и к тому же каким-то никчемным эпизодом из разряда всех тех говенных, случайных и никчемушных сцен, из каких и слагается жизнь. Я шел. И мне было совершенно наплевать, придем мы куда-нибудь или нет. Всегда куда-нибудь приходишь. Я не задавал Василю вопросов. Не хотел ставить его в неловкое положение. Я знал, что ребята в приюте ничем не могут нам помочь, оберечь нас, даже если б хотели. Ведь эта пришлая компания видела нас, всех пятерых. Вопрос нескольких часов – может, нас догонят на рассвете, а может, в полдень. И Гонсер это знал, и Бандурко. И я был им благодарен за то, что они ничего не говорят и делают то, что только и можно в этой ситуации, – рвать когти, бежать, пока тебя не изловят. Звериный инстинкт, и именно поэтому, наверно, осмысленный.
Пошло немножко вниз, видно, перевальчик какой-нибудь, а потом опять в гору, и дорога все время была хорошая, вот только мы все хуже. Гонсер отставал теперь постоянно, и нам приходилось останавливаться, ждать, пока он, дыша с хрипами и свистом, догонит нас. Не говоря ни слова, мы двигались дальше, а метров через двести опять то же самое; иногда мы даже не видели, плетется ли он еще за нами. Минутная остановка, и мы ощущали, как стужа находит лазейки в одежде, как проскальзывает в рукава, ползет по спине, как коченеет даже кожа на голове под шапкой. Луна порошила металлической пылью, а на перевале было так светло, что мы видели слева и справа две длинные долины, деревья, заросли кустов, черные и белые пятна пейзажа и ни одного огонька, совершенная пустыня. Мы были одни в мире. Странное чувство. Но потом сразу мы вновь вошли в лес, пустота сконденсировалась, окутала нас, и головокружение прошло. Было уже почти три часа. Луна явно достигла зенита и скатывалась к западу. А мне все казалось, что по какой-то абсурдной аналогии мороз сейчас ослабнет, что серебряная полированная противоположность солнца порождает пронизывающий этот холод, и я ждал, когда она исчезнет, скроется за какой-нибудь горой, и дышать сразу станет легче, во всяком случае не этими ослепляющими, оседающими на бровях клубами пара.
Василь остановился и ждал. Но когда я дошел до него, оказалось, что дожидается он Гонсера, о существовании которого я на какое-то время забыл. Мы оба смотрели, как черная фигура ошеломляюще медленно поднимается по пологому склону. Он все еще находился среди открытого пространства. Может даже, Гонсер и не поднимался, может, просто стоял.
Нам не хотелось спускаться вниз и потом опять переть наверх. И мы ждали. Это тоже было милосердное деяние. Но милосердия мне хватило только на Гонсера, потому что в конце концов я задал Василю вопрос:
– Куда мы идем?
Он какое-то время молчал, а потом ответил спокойно и исчерпывающе:
– Теперь уже никуда.
– Славное местечко, – бросил я.
– Да.
Мы еще постояли. Гонсер не двигался. Он оставался на том же самом месте. Выглядел он как одинокий куст.
– Надо, наверно, пойти к нему?
– Наверно, да, – ответил Василь, но я чувствовал, что он не уверен в правильности своих слов.
Гонсер стоял на коленях в снегу. Мы приближались к нему, и с каждым шагом все медленней, словно подкрадываясь. Василь присел рядом с ним и потряс за плечо:
– Гонсер, Гонсер, что с тобой?
Он бесконечно медленно поднял веки. На нас смотрели белые отвратительные бельма без зрачков. Иней, осевший на шапке и шарфе, обрамлял его лицо кокетливой каемкой белого пуха, прямо как будто он был мехом, а Гонсер десятилетней девочкой. Василь снова тряхнул его:
– Гонсер!
Обнаружились зрачки. Они выплыли из-под век, но смотрели в ту точку, на которую направила их инертность и тяжесть глазных яблок.
– Вставай, замерзнешь!
Я тоже начал трясти его за другое плечо, пытался поставить на ноги, но он казался неподъемным. Вся его тяжесть стекла вниз и застыла в вонзившихся в снег коленях.
– Вставай, гад! – заорал Бандурко во все горло, а потом ударил его по лицу.
Голова Гонсера покачнулась и опала на грудь. Почти сразу же он поднял ее и поискал нас взглядом.
– Нет, ребята… нет… – умоляюще произнес он сонливым голосом. – Зачем…
Василь снова приложил ему.
– Ну хорошо, хорошо… Только оставьте меня, не бейте.
– Дурак!
– Да успокойся ты, – попытался образумить я Василя, но что-то в нем, похоже, соскочило, и недавнее «наверно» пропало без следа.
– Слушай, – горячечно заговорил он, – придется волочь этот труп на горбу. Видишь, – он указал на долину справа, – это бывшая деревня, ее сожгли чуть ли не сразу после войны, там почти ничего не осталось, а вон в той стороне разрушенная церковь. В прошлом году, когда я там был, она еще стояла. Надо его куда-то притащить и отогреть. Тут не больше двух километров и все время под гору.
Когда мы забрасывали его руки себе на плечи, он что-то бормотал, но не сопротивлялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32