Он встает, с томным изяществом распрямляя свое длинное тело, и уступает свое кресло Мандзони, а тот свое уступает Мишу. И Мишу, которая все еще продолжает плакать, оказывается, почти не отдавая себе в этом отчета, сидящей между Мандзони и Робби и избавленной таким образом от своей соседки слева. Эта комбинация не очень устраивает Робби, который больше теперь не входит, говоря военным языком, «в соприкосновение» со своим другом, но зато она на руку итальянцу, который, получив в качестве соседок слева Мишу, а справа миссис Банистер, имеет возможность приступить к двусторонним действиям.
Пако глядит на эти перемещения со сложными чувствами и с тоскою в глазах, но после намеков мадам Эдмонд относительно причины его интереса к Мишу он не решается снова вмешаться. Что касается миссис Банистер, она словно бы даже не замечает, что у нее теперь сосед совершенно иного склада, нежели Робби. Но какую, однако, выгоду она из этого извлекла! Ей больше не надо наклоняться вперед, чтобы ее очаровательные ужимки были замечены тем, кому они адресованы.
Сидящий слева от меня Караман выглядит среди всей этой суеты таким благонравным, таким чистеньким, что меня разбирает любопытство. Я наклоняюсь к нему и тихо спрашиваю:
– Ну и что вы обо всем этом думаете?
– Это сенсация, – говорит он, приподымая уголок рта и произнося слово так, словно вкладывает в него сугубо криминалистический смысл. И добавляет со значением: – Вы, конечно, знаете, что во Франции такого рода дома были запрещены законом сразу после войны.
– Но они существуют?
– Они существуют во всем мире, – сухо отвечает он, словно подозревая меня в нападках на его страну.
Спустя некоторое время он говорит совсем тихим, еле слышным голосом:
– Что касается этого господина, ему лучше было бы промолчать. Не понимаю, что за удовольствие пилить сук, на котором сидишь.
– Не знаю, – говорю я. – И все-таки он кажется мне довольно симпатичным.
Караман искоса взглядывает на меня, приподымая уголок рта и одновременно правую бровь. После чего замолкает. Это вовсе не значит, что он перестает участвовать в разговоре. Нет, он замолкает, будто плотно закрывает дверь. Но, разумеется, не хлопает ею. Он слишком для этого хорошо воспитан.
На сей раз в салоне устанавливается тишина. Я взглянул на свои часы – мы летим уже два часа; летим между двумя слоями облаков: в иллюминаторах абсолютно ничего не видно, ни единой звезды, ни луны, ни земли. Черная ночь. По всем законам нам бы сейчас полагалось поспать, но, за исключением миссис Бойд, по возрасту самой старшей среди нас, которая, кажется, время от времени дремлет, ни у кого нет сна ни в одном глазу.
А я гляжу на бортпроводницу и, глядя на нее, размышляю обо всем, что только что произошло, – о том, что пассажиры были гораздо больше возбуждены инцидентом с Пако, чем предшествовавшей этому дискуссией о Мадрапуре, хотя она-то и должна была представлять для нас интерес, поскольку под вопросом оказался самый факт существования страны, в которую мы все направляемся. Но нет, мы уютно устроились в креслах и, искренне убежденные в том, что подобные несуразицы приключаются только с другими, предпочли поскорее развеять все, что могло бы заронить нам в души сомнение относительно конечной цели нашего полета.
Другой парадокс: тогда как обычно в самолете время ничем не заполнено, а человеческие контакты ничтожны, здесь мы с самого начала полета живем весьма интенсивной общественной жизнью, разнообразной и бурной. Столь оживленная атмосфера, как я уже отмечал, стала возможной благодаря круговому расположению кресел. Но вопрос, которым я теперь задаюсь, идет несколько дальше: всего-навсего «стала возможной» или именно этим расположением и вызвана?
Я не хотел бы показаться вам слишком заумным и сложным, но фигура круга для меня чрезвычайно важна. Я не рассматриваю ее в том смысле, в каком это делают буддисты, для которых круг символизирует колесо времени, где вещи вовлечены в вереницу нескончаемых превращений и души переселяются из тела в тело, пока не очистятся, и тогда они выйдут из колеса и познают наконец покой.
Для меня круг – это сообщество мужчин и женщин, частью которого я являюсь и проблемы, усилия, надежды которого я разделяю. Счастье для меня – быть вместе со всеми. Другого счастья, по-моему, нет.
Вот почему я сожалею, что мы, проявив склонность к манихейству, столь поспешили превратить Мюрзек в нашего врага. Правда, мы не исключили ее из круга физически. Да и как, впрочем, могли бы мы это сделать? Но в нашем сознании Мюрзек уже заклеймена, изгнана, брошена в гетто. Словом, стала для нас козлом отпущения. А это суд скорый, и меня коробит его неправедность.
Нужно сказать, что Мюрзек и пальцем не пошевельнула, чтобы нас обезоружить. Она могла хотя бы посидеть тихонько, чтобы о ней немного забыли, могла помолчать. Но нет! Она снова высовывается! У нее просто мания во все встревать! Она считает своим долгом наводить порядок в чужих делах.
Ей наплевать, что ее вмешательство всегда бывает невпопад и вызывает у окружающих только скрежет зубовный.
Когда мадам Эдмонд уничтожала Пако, это было, конечно, зрелищем малоприятным. Но у мадам Эдмонд было хоть то извинение, что на этот шаг ее спровоцировали. Почему же теперь, едва успев вырваться из ее когтей и вконец обессилев, бедняга Пако, мечтающий лишь о том, чтобы его оставили в покое и позволили в уголке зализывать раны, – почему он должен снова с ужасом видеть, как, плотоядно обнажив свои желтые зубы, Мюрзек свирепо набрасывается на него с явным намерением растерзать его в клочья?
– Мсье, – говорит, ко всеобщему удивлению, Мюрзек, когда мы уже предвкушали возможность насладиться наконец минутой покоя после мучительной сцены, в которую нас втянула мадам Эдмонд, – я почитаю свои долгом спросить у вас, верны ли те факты, которые сообщила относительно вас эта особа.
– Но, мадам, – говорит, выпучив глаза, пунцовый Пако, – вы не имеете права задавать мне подобные вопросы!
– Во всяком случае, я отмечаю, что вы не ответили мне. А также не опровергли утверждений этой особы.
Тут мадам Эдмонд, дважды отмеченная званием «особа», начинает смеяться и, наклонившись к Робби, своему новому соседу, говорит ем вполголоса:
– Какая дура!
Я с удивлением отмечаю, что с Робби она уже успела помириться и они напропалую кокетничают друг с другом, будто ведут какую-то сомнительную игру. Я думаю, для обоих есть нечто успокаивающее в мысли, что они никогда не переспят друг с другом.
– Во всяком случае, – огрызается Пако, – это вас не касается. Речь идет о моей частной жизни.
– Ваша частная жизнь, мсье, – заявляет Мюрзек напыщенным тоном, – ныне предана гласности, и вы сами должны сделать из этого необходимые выводы.
– Какие выводы? – говорит остолбеневший Пако.
– Как это «какие»? – с грозной настойчивостью продолжает гнуть свое Мюрзек, останавливая на Пако неумолимый синий взор. – Но это же очевидно! Если у вас еще осталась хоть капля нравственного чувства, вы должны понять, что вам среди нас не место.
По салону пробегает вздох изумления, и все глаза устремляются на Мюрзек.
– Что? Что? – взрывается Пако. – Вы, наверное, спятили? Где же прикажете мне сидеть?
– В туристическом классе, – отвечает она.
– Отправляйтесь туда сами, – в ярости говорит Пако, – если мое присутствие вас стесняет!
– Конечно, стесняет, – говорит мадам Мюрзек, и ее глаза сверкают синим огнем на желтом фоне зубов и кожи. – Я спрашиваю, кого оно не стесняет после того, что мы узнали?
– Меня, например, – на удивление небрежно цедит миссис Банистер (урожденная де Буатель), лениво глядя на мадам Мюрзек.
– My dear! – восклицает миссис Бойд, вздымая вверх руки. – You don't want to argue with that woman! She is the limit!
– Вас, мадам? – говорит Мюрзек с видом королевы из классической трагедии (в довершение всего играет она фальшиво, как это часто бывает с актерами на ролях «злодеев»: не имея перед собой подходящей «натуры», на которую можно было бы опереться, они прибегают к ложному пафосу).
Миссис Банистер довольствуется утвердительным кивком, сохраняя при этом, наподобие гимнаста во время передышки, позу полного расслабления. Мюрзек ощущает или, вернее, чует носом, какая хорошо рассчитанная сила таится за этой небрежностью, и она, несмотря на все свое безрассудство, колеблется. Что и говорить, теперь перед нею противник неизмеримо более опасный, чем бедняга Пако.
В наступившем молчании миссис Банистер поднимает кверху свои прекрасные раскосые глаза и словно по чистой случайности опускает их на Мюрзек. Удивившись, как если бы она вдруг обнаружила на ухоженных аллеях парка в замке своего отца кучку нечистот, она улыбается. Понадобились долгие века полного социального господства, чтобы выработать улыбку де Буателей. Но результат того стоит.
Нужно сказать, что у миссис Банистер вдобавок ко всему тот тип лица, которому, кажется, самой судьбой предназначено излучать внутреннюю гордость, – глаза, как и брови, поднимаются к вискам, очень черные зрачки и почти монголоидного рисунка веки, унаследованные, возможно, от далекого предка, который в поисках приключений отправился некогда на Дальний Восток. Все вместе напоминает маску японского воина и придает миссис Банистер ту природную надменность, которой она, опытная актриса, очень умело пользуется. Ничего общего с несколько механической гримасой Карамана, здесь все гораздо тоньше. Улыбка презрительная, но не сама по себе, а вследствие того, что она вобрала в себя презрительность других черт лица, особенно глаз.
Под воздействием этой мимики – на что миссис Банистер, разумеется, и рассчитывала – лицо у Мюрзек резко меняется; колер его из светло-желтого становится темно-желтым. И, забыв всякую осторожность, Мюрзек пригибает голову, бьет копытом о землю и кидается в бой.
– Вероятно, у вас имеются особые причины, – свистящим голосом начинает она, – заставляющие вас быть снисходительной к этому господину!
– Ну, конечно, имеются, – говорит миссис Банистер, поочередно одаривая всех очаровательной в своем простодушии улыбкой. – И вот вам главная из них: я не очень поняла, в чем же его упрекают. Я, например, не знаю, что такое «малолетки». Но вы, мадам, в этой области, несомненно, опытнее меня и, вероятно, могли бы меня просветить?
Мюрзек молчит. Как она может признать себя «в этой области» более опытной, чем ее противница? Что касается мужчин правой половины круга, они тоже молчат, считая неловким в присутствии Пако (по голому черепу которого снова обильно струился пот) объяснять значение этого термина. Тем не менее миссис Банистер переводит с одного на другого свой вопрошающий капризный взгляд, заставляя при этом всех нас ощутить, с какой снисходительной благосклонностью она осыпает нас своими милостями.
Но все напрасно. Мы по-прежнему упорно молчим, не желая подливать масла в огонь, на котором уже и так поджаривается Пако. И тогда Мандзони, приблизив губы к ушной раковине миссис Банистер (и даже, я полагаю, к ней прикоснувшись, потому что я вижу, как она, не раковина, конечно, а сама дама, вздрагивает), шепчет ей несколько слов.
– О! – говорит миссис Банистер. – Это верно?
Она настолько возбуждена, что словно бы невзначай хватает Мандзони за руку и с силой сжимает его запястье и одновременно, изображая смущение, великолепно отработанным жестом юной воспитанницы монастырской школы подносит другую свою руку к губам.
– What did he say? What did he say? – с почти комической алчностью спрашивает миссис Бойд, наклоняясь к миссис Банистер.
И тотчас, с самоуверенной невоспитанностью людей, принадлежащих к избранному обществу, наши две viudas начинают упоенно шушукаться, с интересом поглядывая на Пако, словно на редкий музейный экспонат.
Тут Мандзони, вместо того чтобы постараться закрепить очевидный успех, которого он только что добился у своей соседки справа – ибо, в конце концов, не каждый же день миссис Банистер снисходит до нас, сжимая наше запястье своей герцогской ручкой, – Мандзони в угаре самовлюбленности совершает грубейшую ошибку, которая, на мой взгляд, ему дорого потом обойдется. Он предпринимает свою вторую атаку на Мишу.
– Ах, вы читаете Шеви? – говорит он, наклоняясь к ней и пуская в ход свои бархатные глаза, голос и очаровательное пришепетывание.
– Да, – отвечает она и с обычной своей бесхитростностью приподнимает книгу на уровень его глаз, показывая ему обложку.
– «Тринадцать пуль в башку», – читает Мандзони и издает короткий смешок. И добавляет: – Тут и одной бы хватило.
Но Мишу даже не улыбнулась. Наша трогательная красотка, наверно одна из тех девиц, которые так поглощены собственными чувствами, что юмор в любой форме остается им чужд. Мандзони, должно быть, тоже понимает, что рассмешить ее не удастся, ибо продолжает уже серьезно:
– Вам не кажется, что у Шеви есть некоторая склонность к садизму?
– Нет, – говорит Мишу и замолкает, поскольку ей нечего больше сказать.
– И, однако, – говорит Мандзони, – все эти трупы…
– Ну и что, – говорит Мишу.
Видимо, это должно означать, что от полицейского романа ничего другого ждать не приходится. В это мгновенье миссис Банистер, повернув элегантную шею, обращает в сторону Мандзони свое удивительное лицо, которое сейчас еще больше напоминает маску японского воина, и бросает на него короткий испепеляющий взгляд. Счастье Мандзони, что он живет в XX веке, а не четырьмя веками раньше: кинжал незамедлительно положил бы конец его вероломству.
– Но, в общем, это достаточно страшно – вся эта кровь, – говорит Мандзони.
– Достаточно, – говорит Мишу.
Из ее книги выскальзывает фотография, Мандзони проворно подбирает ее, бросает на нее быстрый взгляд и, возвращая ее Мишу, вполголоса говорит с наигранным великодушием:
– Какой красивый парень.
– Это Майк, – с признательностью говорит Мишу.
– Майк? – лицемерно переспрашивает Мандзони, словно Мишу произносит это имя впервые.
– Да вы знаете, – говорит Мишу. И добавляет с легким движением в сторону viudas: – Тот, кого эти дамы называли моим «женихом».
Черный глаз миссис Банистер вспыхивает и тотчас же исчезает в щелках раскосых век. Хотя Мишу наверняка не имела никакой задней мысли, она, по существу, присоединила ее к старухам, и перед кем!
Однако, когда миссис Банистер отвечает Мишу, все черты ее лица уже обрели прежнее выражение и в голосе звучат ласковые нотки. Нет, она не совершит ошибки, не станет нападать на Мишу, тем более в разгар недвусмысленных заигрываний Мандзони.
– Да что вы, Мишу, – говорит она тоном любящей старшей сестры. – Я вовсе не так старомодна, как вы думаете! Когда я была в вашем возрасте, у меня был не один жених – у меня их было несколько.
После чего она делает паузу, склоняет голову к плечу и, глядя на нас сверкающими глазами, небрежно бросает:
– В том смысле, в каком вы сейчас это понимаете.
– My dear! – говорит, вздымая вверх руки, миссис Бойд.
Свои японские глаза миссис Банистер устремляет на нас – на правую половину круга, но мы только стенка, которая должна отослать мяч тому, кому он в действительности предназначен. И траектория его рассчитана точно, хитроумно и дерзко. Миссис Банистер хорошо знает: ничто не делает женщину такой привлекательной в глазах мужчин, как ее признание в том, что она их любит.
Даже мы, стенка, начинаем смотреть на миссис Банистер другими глазами.
И именно эту минуту мадам Мюрзек, с ее талантом делать все невпопад, выбирает для того, чтобы ринуться в атаку.
– И вы этим хвастаетесь! – ликуя говорит она, видимо полагая, что нашла в панцире уязвимое место, тогда как панцирь миссис Банистер составляет одно целое с кожей.
Уверенная в нас – которых она только что околдовала, признавшись в собственных слабостях, – миссис Банистер принимает новый вызов довольно беспечно и не торопится продолжать наступление; она даже позволяет себе роскошь немного отступить.
– Это должно вас, наверно, шокировать, – говорит она с волнующими модуляциями в голосе, – но сейчас я, пожалуй, больше всего сожалею о возможностях, которые упустила.
Говоря это, она смотрит на нас, изгибая шею с такой восхитительной грустью, словно ее упущенные возможности – это мы. И, невольно уступая ее тщеславному задору и в то же время покоренные ее милыми ужимками, все мы уже у ее ног. Включая Карамана, который забывает в эту минуту о воспитании, которое он получил у святых отцов. Как отличается, как разительно это все отличается от тех грубых приемов, к которым, соблазняя нас, прибегает мадам Эдмонд. Что же касается эротического воздействия, то светская дама и здесь даст проститутке сто очков вперед.
– Какой цинизм! – с возмущением восклицает Мюрзек, и она, конечно, права, но права с той точки зрения, про которую всем нам очень хочется забыть.
– Я полагаю, – говорит миссис Банистер, незамедлительно используя против нее именно тот аргумент, в котором Мюрзек усматривает свою основную опору, – я полагаю, что среди ваших достоинств вы числите также и добродетель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Пако глядит на эти перемещения со сложными чувствами и с тоскою в глазах, но после намеков мадам Эдмонд относительно причины его интереса к Мишу он не решается снова вмешаться. Что касается миссис Банистер, она словно бы даже не замечает, что у нее теперь сосед совершенно иного склада, нежели Робби. Но какую, однако, выгоду она из этого извлекла! Ей больше не надо наклоняться вперед, чтобы ее очаровательные ужимки были замечены тем, кому они адресованы.
Сидящий слева от меня Караман выглядит среди всей этой суеты таким благонравным, таким чистеньким, что меня разбирает любопытство. Я наклоняюсь к нему и тихо спрашиваю:
– Ну и что вы обо всем этом думаете?
– Это сенсация, – говорит он, приподымая уголок рта и произнося слово так, словно вкладывает в него сугубо криминалистический смысл. И добавляет со значением: – Вы, конечно, знаете, что во Франции такого рода дома были запрещены законом сразу после войны.
– Но они существуют?
– Они существуют во всем мире, – сухо отвечает он, словно подозревая меня в нападках на его страну.
Спустя некоторое время он говорит совсем тихим, еле слышным голосом:
– Что касается этого господина, ему лучше было бы промолчать. Не понимаю, что за удовольствие пилить сук, на котором сидишь.
– Не знаю, – говорю я. – И все-таки он кажется мне довольно симпатичным.
Караман искоса взглядывает на меня, приподымая уголок рта и одновременно правую бровь. После чего замолкает. Это вовсе не значит, что он перестает участвовать в разговоре. Нет, он замолкает, будто плотно закрывает дверь. Но, разумеется, не хлопает ею. Он слишком для этого хорошо воспитан.
На сей раз в салоне устанавливается тишина. Я взглянул на свои часы – мы летим уже два часа; летим между двумя слоями облаков: в иллюминаторах абсолютно ничего не видно, ни единой звезды, ни луны, ни земли. Черная ночь. По всем законам нам бы сейчас полагалось поспать, но, за исключением миссис Бойд, по возрасту самой старшей среди нас, которая, кажется, время от времени дремлет, ни у кого нет сна ни в одном глазу.
А я гляжу на бортпроводницу и, глядя на нее, размышляю обо всем, что только что произошло, – о том, что пассажиры были гораздо больше возбуждены инцидентом с Пако, чем предшествовавшей этому дискуссией о Мадрапуре, хотя она-то и должна была представлять для нас интерес, поскольку под вопросом оказался самый факт существования страны, в которую мы все направляемся. Но нет, мы уютно устроились в креслах и, искренне убежденные в том, что подобные несуразицы приключаются только с другими, предпочли поскорее развеять все, что могло бы заронить нам в души сомнение относительно конечной цели нашего полета.
Другой парадокс: тогда как обычно в самолете время ничем не заполнено, а человеческие контакты ничтожны, здесь мы с самого начала полета живем весьма интенсивной общественной жизнью, разнообразной и бурной. Столь оживленная атмосфера, как я уже отмечал, стала возможной благодаря круговому расположению кресел. Но вопрос, которым я теперь задаюсь, идет несколько дальше: всего-навсего «стала возможной» или именно этим расположением и вызвана?
Я не хотел бы показаться вам слишком заумным и сложным, но фигура круга для меня чрезвычайно важна. Я не рассматриваю ее в том смысле, в каком это делают буддисты, для которых круг символизирует колесо времени, где вещи вовлечены в вереницу нескончаемых превращений и души переселяются из тела в тело, пока не очистятся, и тогда они выйдут из колеса и познают наконец покой.
Для меня круг – это сообщество мужчин и женщин, частью которого я являюсь и проблемы, усилия, надежды которого я разделяю. Счастье для меня – быть вместе со всеми. Другого счастья, по-моему, нет.
Вот почему я сожалею, что мы, проявив склонность к манихейству, столь поспешили превратить Мюрзек в нашего врага. Правда, мы не исключили ее из круга физически. Да и как, впрочем, могли бы мы это сделать? Но в нашем сознании Мюрзек уже заклеймена, изгнана, брошена в гетто. Словом, стала для нас козлом отпущения. А это суд скорый, и меня коробит его неправедность.
Нужно сказать, что Мюрзек и пальцем не пошевельнула, чтобы нас обезоружить. Она могла хотя бы посидеть тихонько, чтобы о ней немного забыли, могла помолчать. Но нет! Она снова высовывается! У нее просто мания во все встревать! Она считает своим долгом наводить порядок в чужих делах.
Ей наплевать, что ее вмешательство всегда бывает невпопад и вызывает у окружающих только скрежет зубовный.
Когда мадам Эдмонд уничтожала Пако, это было, конечно, зрелищем малоприятным. Но у мадам Эдмонд было хоть то извинение, что на этот шаг ее спровоцировали. Почему же теперь, едва успев вырваться из ее когтей и вконец обессилев, бедняга Пако, мечтающий лишь о том, чтобы его оставили в покое и позволили в уголке зализывать раны, – почему он должен снова с ужасом видеть, как, плотоядно обнажив свои желтые зубы, Мюрзек свирепо набрасывается на него с явным намерением растерзать его в клочья?
– Мсье, – говорит, ко всеобщему удивлению, Мюрзек, когда мы уже предвкушали возможность насладиться наконец минутой покоя после мучительной сцены, в которую нас втянула мадам Эдмонд, – я почитаю свои долгом спросить у вас, верны ли те факты, которые сообщила относительно вас эта особа.
– Но, мадам, – говорит, выпучив глаза, пунцовый Пако, – вы не имеете права задавать мне подобные вопросы!
– Во всяком случае, я отмечаю, что вы не ответили мне. А также не опровергли утверждений этой особы.
Тут мадам Эдмонд, дважды отмеченная званием «особа», начинает смеяться и, наклонившись к Робби, своему новому соседу, говорит ем вполголоса:
– Какая дура!
Я с удивлением отмечаю, что с Робби она уже успела помириться и они напропалую кокетничают друг с другом, будто ведут какую-то сомнительную игру. Я думаю, для обоих есть нечто успокаивающее в мысли, что они никогда не переспят друг с другом.
– Во всяком случае, – огрызается Пако, – это вас не касается. Речь идет о моей частной жизни.
– Ваша частная жизнь, мсье, – заявляет Мюрзек напыщенным тоном, – ныне предана гласности, и вы сами должны сделать из этого необходимые выводы.
– Какие выводы? – говорит остолбеневший Пако.
– Как это «какие»? – с грозной настойчивостью продолжает гнуть свое Мюрзек, останавливая на Пако неумолимый синий взор. – Но это же очевидно! Если у вас еще осталась хоть капля нравственного чувства, вы должны понять, что вам среди нас не место.
По салону пробегает вздох изумления, и все глаза устремляются на Мюрзек.
– Что? Что? – взрывается Пако. – Вы, наверное, спятили? Где же прикажете мне сидеть?
– В туристическом классе, – отвечает она.
– Отправляйтесь туда сами, – в ярости говорит Пако, – если мое присутствие вас стесняет!
– Конечно, стесняет, – говорит мадам Мюрзек, и ее глаза сверкают синим огнем на желтом фоне зубов и кожи. – Я спрашиваю, кого оно не стесняет после того, что мы узнали?
– Меня, например, – на удивление небрежно цедит миссис Банистер (урожденная де Буатель), лениво глядя на мадам Мюрзек.
– My dear! – восклицает миссис Бойд, вздымая вверх руки. – You don't want to argue with that woman! She is the limit!
– Вас, мадам? – говорит Мюрзек с видом королевы из классической трагедии (в довершение всего играет она фальшиво, как это часто бывает с актерами на ролях «злодеев»: не имея перед собой подходящей «натуры», на которую можно было бы опереться, они прибегают к ложному пафосу).
Миссис Банистер довольствуется утвердительным кивком, сохраняя при этом, наподобие гимнаста во время передышки, позу полного расслабления. Мюрзек ощущает или, вернее, чует носом, какая хорошо рассчитанная сила таится за этой небрежностью, и она, несмотря на все свое безрассудство, колеблется. Что и говорить, теперь перед нею противник неизмеримо более опасный, чем бедняга Пако.
В наступившем молчании миссис Банистер поднимает кверху свои прекрасные раскосые глаза и словно по чистой случайности опускает их на Мюрзек. Удивившись, как если бы она вдруг обнаружила на ухоженных аллеях парка в замке своего отца кучку нечистот, она улыбается. Понадобились долгие века полного социального господства, чтобы выработать улыбку де Буателей. Но результат того стоит.
Нужно сказать, что у миссис Банистер вдобавок ко всему тот тип лица, которому, кажется, самой судьбой предназначено излучать внутреннюю гордость, – глаза, как и брови, поднимаются к вискам, очень черные зрачки и почти монголоидного рисунка веки, унаследованные, возможно, от далекого предка, который в поисках приключений отправился некогда на Дальний Восток. Все вместе напоминает маску японского воина и придает миссис Банистер ту природную надменность, которой она, опытная актриса, очень умело пользуется. Ничего общего с несколько механической гримасой Карамана, здесь все гораздо тоньше. Улыбка презрительная, но не сама по себе, а вследствие того, что она вобрала в себя презрительность других черт лица, особенно глаз.
Под воздействием этой мимики – на что миссис Банистер, разумеется, и рассчитывала – лицо у Мюрзек резко меняется; колер его из светло-желтого становится темно-желтым. И, забыв всякую осторожность, Мюрзек пригибает голову, бьет копытом о землю и кидается в бой.
– Вероятно, у вас имеются особые причины, – свистящим голосом начинает она, – заставляющие вас быть снисходительной к этому господину!
– Ну, конечно, имеются, – говорит миссис Банистер, поочередно одаривая всех очаровательной в своем простодушии улыбкой. – И вот вам главная из них: я не очень поняла, в чем же его упрекают. Я, например, не знаю, что такое «малолетки». Но вы, мадам, в этой области, несомненно, опытнее меня и, вероятно, могли бы меня просветить?
Мюрзек молчит. Как она может признать себя «в этой области» более опытной, чем ее противница? Что касается мужчин правой половины круга, они тоже молчат, считая неловким в присутствии Пако (по голому черепу которого снова обильно струился пот) объяснять значение этого термина. Тем не менее миссис Банистер переводит с одного на другого свой вопрошающий капризный взгляд, заставляя при этом всех нас ощутить, с какой снисходительной благосклонностью она осыпает нас своими милостями.
Но все напрасно. Мы по-прежнему упорно молчим, не желая подливать масла в огонь, на котором уже и так поджаривается Пако. И тогда Мандзони, приблизив губы к ушной раковине миссис Банистер (и даже, я полагаю, к ней прикоснувшись, потому что я вижу, как она, не раковина, конечно, а сама дама, вздрагивает), шепчет ей несколько слов.
– О! – говорит миссис Банистер. – Это верно?
Она настолько возбуждена, что словно бы невзначай хватает Мандзони за руку и с силой сжимает его запястье и одновременно, изображая смущение, великолепно отработанным жестом юной воспитанницы монастырской школы подносит другую свою руку к губам.
– What did he say? What did he say? – с почти комической алчностью спрашивает миссис Бойд, наклоняясь к миссис Банистер.
И тотчас, с самоуверенной невоспитанностью людей, принадлежащих к избранному обществу, наши две viudas начинают упоенно шушукаться, с интересом поглядывая на Пако, словно на редкий музейный экспонат.
Тут Мандзони, вместо того чтобы постараться закрепить очевидный успех, которого он только что добился у своей соседки справа – ибо, в конце концов, не каждый же день миссис Банистер снисходит до нас, сжимая наше запястье своей герцогской ручкой, – Мандзони в угаре самовлюбленности совершает грубейшую ошибку, которая, на мой взгляд, ему дорого потом обойдется. Он предпринимает свою вторую атаку на Мишу.
– Ах, вы читаете Шеви? – говорит он, наклоняясь к ней и пуская в ход свои бархатные глаза, голос и очаровательное пришепетывание.
– Да, – отвечает она и с обычной своей бесхитростностью приподнимает книгу на уровень его глаз, показывая ему обложку.
– «Тринадцать пуль в башку», – читает Мандзони и издает короткий смешок. И добавляет: – Тут и одной бы хватило.
Но Мишу даже не улыбнулась. Наша трогательная красотка, наверно одна из тех девиц, которые так поглощены собственными чувствами, что юмор в любой форме остается им чужд. Мандзони, должно быть, тоже понимает, что рассмешить ее не удастся, ибо продолжает уже серьезно:
– Вам не кажется, что у Шеви есть некоторая склонность к садизму?
– Нет, – говорит Мишу и замолкает, поскольку ей нечего больше сказать.
– И, однако, – говорит Мандзони, – все эти трупы…
– Ну и что, – говорит Мишу.
Видимо, это должно означать, что от полицейского романа ничего другого ждать не приходится. В это мгновенье миссис Банистер, повернув элегантную шею, обращает в сторону Мандзони свое удивительное лицо, которое сейчас еще больше напоминает маску японского воина, и бросает на него короткий испепеляющий взгляд. Счастье Мандзони, что он живет в XX веке, а не четырьмя веками раньше: кинжал незамедлительно положил бы конец его вероломству.
– Но, в общем, это достаточно страшно – вся эта кровь, – говорит Мандзони.
– Достаточно, – говорит Мишу.
Из ее книги выскальзывает фотография, Мандзони проворно подбирает ее, бросает на нее быстрый взгляд и, возвращая ее Мишу, вполголоса говорит с наигранным великодушием:
– Какой красивый парень.
– Это Майк, – с признательностью говорит Мишу.
– Майк? – лицемерно переспрашивает Мандзони, словно Мишу произносит это имя впервые.
– Да вы знаете, – говорит Мишу. И добавляет с легким движением в сторону viudas: – Тот, кого эти дамы называли моим «женихом».
Черный глаз миссис Банистер вспыхивает и тотчас же исчезает в щелках раскосых век. Хотя Мишу наверняка не имела никакой задней мысли, она, по существу, присоединила ее к старухам, и перед кем!
Однако, когда миссис Банистер отвечает Мишу, все черты ее лица уже обрели прежнее выражение и в голосе звучат ласковые нотки. Нет, она не совершит ошибки, не станет нападать на Мишу, тем более в разгар недвусмысленных заигрываний Мандзони.
– Да что вы, Мишу, – говорит она тоном любящей старшей сестры. – Я вовсе не так старомодна, как вы думаете! Когда я была в вашем возрасте, у меня был не один жених – у меня их было несколько.
После чего она делает паузу, склоняет голову к плечу и, глядя на нас сверкающими глазами, небрежно бросает:
– В том смысле, в каком вы сейчас это понимаете.
– My dear! – говорит, вздымая вверх руки, миссис Бойд.
Свои японские глаза миссис Банистер устремляет на нас – на правую половину круга, но мы только стенка, которая должна отослать мяч тому, кому он в действительности предназначен. И траектория его рассчитана точно, хитроумно и дерзко. Миссис Банистер хорошо знает: ничто не делает женщину такой привлекательной в глазах мужчин, как ее признание в том, что она их любит.
Даже мы, стенка, начинаем смотреть на миссис Банистер другими глазами.
И именно эту минуту мадам Мюрзек, с ее талантом делать все невпопад, выбирает для того, чтобы ринуться в атаку.
– И вы этим хвастаетесь! – ликуя говорит она, видимо полагая, что нашла в панцире уязвимое место, тогда как панцирь миссис Банистер составляет одно целое с кожей.
Уверенная в нас – которых она только что околдовала, признавшись в собственных слабостях, – миссис Банистер принимает новый вызов довольно беспечно и не торопится продолжать наступление; она даже позволяет себе роскошь немного отступить.
– Это должно вас, наверно, шокировать, – говорит она с волнующими модуляциями в голосе, – но сейчас я, пожалуй, больше всего сожалею о возможностях, которые упустила.
Говоря это, она смотрит на нас, изгибая шею с такой восхитительной грустью, словно ее упущенные возможности – это мы. И, невольно уступая ее тщеславному задору и в то же время покоренные ее милыми ужимками, все мы уже у ее ног. Включая Карамана, который забывает в эту минуту о воспитании, которое он получил у святых отцов. Как отличается, как разительно это все отличается от тех грубых приемов, к которым, соблазняя нас, прибегает мадам Эдмонд. Что же касается эротического воздействия, то светская дама и здесь даст проститутке сто очков вперед.
– Какой цинизм! – с возмущением восклицает Мюрзек, и она, конечно, права, но права с той точки зрения, про которую всем нам очень хочется забыть.
– Я полагаю, – говорит миссис Банистер, незамедлительно используя против нее именно тот аргумент, в котором Мюрзек усматривает свою основную опору, – я полагаю, что среди ваших достоинств вы числите также и добродетель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39