Еще немного – и он перевалит за него, поле пойдет на спуск, и ему станет легче бежать, спуск и надежда на спасение прибавят ему сил.
Антон вспомнил о винтовке в руках, о том, что в патроннике ждет своего мгновения пуля. Глаза ему заливал едкий пот, дышал он хрипло, рот, язык были сухими и жесткими, в ребрах с каждым разрывающим их вдохом что-то скрежетало в попытках высосать из горячего, раскаленного воздуха хоть каплю кислорода. Он вскинул приклад к плечу и, не целясь, видя фигуру убегающего немца смутно, раздвоенно, – выстрелил.
Казалось – не попал, пуля пролетела мимо. Но немец с бега перешел на шаг, сделал еще три-четыре подламывающихся шага, встал, прямой, высокий, выронил из руки винтовку и, постояв секунду, как подпиленный столб упал навзничь, раскинув руки. Стальной шлем слетел с его головы и откатился в сторону.
44
Волоча ноги, сделавшиеся как бы деревянными, с важностью, пустотой во все теле, истратившим все силы и словно бы вообще все, что в нем было, Антон медленно подошел к упавшему немцу. Глаза его были открыты. Они были такие же светло-голубые, каким было простертое над ним небо. Казалось, он ими смотрит, видит подошедшего Антона, понимает, что это тот, чья пуля сразила его. От этой мысли, от того, что они сейчас встретятся взглядами, Антона прохватила оторопь. Но немецкий солдат был мертв. Голубые глаза его тускнели с каждым мгновением, теряли свой блеск.
В германской армии солдат не стригли «под ноль» машинками, как делалось это в Красной, все они носили волосы, часто их мыли, ухитрялись даже совершать это на передовой. У лежащего у ног Антона немца волосы были светло-соломенного цвета, по-женски длинные; разметавшись, они покрывали комья чернозема у его головы; соседство ухоженных, женственных, почти белых, с легкой соломенной желтизной волос и грубых пыльных комьев земли с копошащимися на них букашками – выглядело неестественно, чуждо…
На серо-зеленом френче солдата, между пуговицами, на краю борта была косо нашита красная, оттененная полосками другого цвета, муаровая ленточка, означавшая, что солдат – давний, отличившийся фронтовик. Над клапаном левого кармана зияла маленькая круглая дырочка – выходное отверстие пули, которая ударила его в спину, под левую лопатку, пронзила сердце и грудную клетку насквозь. С пробитым сердцем он смог сделать еще несколько шагов, какие-то мгновения постоять. И в эти мгновения, наверное, его сознание, чувства еще действовали, отмечали, что с ним происходит, может быть, он даже осознал, понял, что это – конец.
Антон поднял стальную каску, слетевшую с его головы. Внутри был железный обруч, который охватывает голову, его покрывала кожа. На коже химическим карандашом четкими буквами было написано имя солдата: Карл Пипенпург. Антон прочитал это имя один только раз, опустил каску на землю, на то же место, с которого он ее поднял, но имя это, как и вся короткая картина, как убегал, как, вкладывая все свои могучие силы, жажду жизни, старался убежать солдат, как он упал навзничь, прямой, как столб, раскинув уже мертвым движением мертвые, безжизненные руки, тоже осталось в нем навсегда.
Из сотни выстрелов, сделанных Антоном на войне, почти всегда – вместе со всеми, как стреляли до атаки из окопов на насыпи, и чаще всего без видимых целей или только по мелькающим вдали и исчезающим фигуркам, мчащимся, юрким мотоциклам, пылящим грузовикам, пикирующим для штурмовки «мессерам» и «фокке-вульфам», – лежащий навзничь, мертвый Карл Пипенпург – это был первый его выстрел с видимым результатом.
Все были правильно, как должно было быть, в душе должно было играть довольство, удовлетворение своей солдатской доблестью, может быть, даже гордость и желание похвалы, награды, но Антон чувствовал в себе совсем другое, глубокое внутреннее потрясение, и где-то подспудно в нем шевелилась мысль, что было бы лучше, если бы ничего не произошло и не надо было бы носить теперь этот эпизод в своей памяти, а потом, в будущем, возвращаться к нему своим внутренним зрением, чувствами, рассудком.
Повернувшись, Антон побрел вниз, к окопу, из которого стрелял и убегал Пипенпург.
С холма была хорошо видна серая грунтовая дорога, тянувшаяся со стороны села к лощине, что разрезала возвышенность и вела на запад. По ней спешили нестройные колонны пехотинцев, грузовики, конные повозки. Катилась запряженная парой лошадей полевая кухня, из ее трубы валил дым, а в топке краснело пламя; на ходу в ее котлах варился обычный солдатский перловый суп с говядиной и поспевала каша. Обгоняя по обочине всех двигавшихся по дороге, пылили танки. Были, значит, у командования танки, но их, как всегда, берегли. Пусть самое тяжелое, самое кровопролитное – взлом и прорыв обороны противника – исполнит матушка-пехота, ее не жалко, человеческие запасы у нас велики, а танки применим на дальнейшем этапе – для развития наступления, для расширения и углубления прорыва.
Спешащие на запад войска – это были резервы, направленные в пробитую брешь, в преследование бежавшего противника. Где-нибудь в десяти-пятнадцати километрах к западу у немцев уже создан новый оборонительный рубеж, подходы к нему защищены минными полями, в пулеметных и стрелковых окопах уже сидят пулеметчики и стрелки с таким же несметным запасом патронов, какой был у немцев здесь, возле Пересечного, за ними, в глубине, на оборудованных позициях уже стоят минометы и артиллерийские орудия. Их наводчики уже сделали все нужные для стрельбы расчеты, только обозначься, появись цель – и точный поражающий огонь будет открыт. Движущиеся вслед за противником войска, не знающие толком, где и как он сызнова укрепился, наткнутся на его новую оборону, попытаются сбить немцев в ходу, без серьезной разведки, не вводя в действие легкую и тяжелую артиллерию, авиацию. Иногда это получается, чаще – нет. Не получится – значит, потянется, повторится примерно то же, что происходило здесь, возле Пересечного…
Окоп, из которого стрелял Пипенпург, по форме напоминал подкову, рогами в сторону луговины и села. Пулемет, на металлических сошках, с пистолетной рукояткой, прикладом для упора в плечо, стоял в середине полукружья. Перемещаясь в окопе влево, вправо, пулеметчик мог широко разворачивать ствол – с одного фланга на другой, сектор обстрела составлял полных 180 градусов.
Увиденное поразило Антона: пулемет тонул в бугре пустых гильз, скопившихся за дни обороны немцев на этой высоте. Они буквально заваливали его, погребали в своей массе. С каждой расстрелянной лентой их становилось все больше, и пулеметчик сталкивал, спихивал их по склону вниз. Они тянулись по траве длинными сплошными языками, их было такое количество, что, если бы их сосчитать, цифра бы получилась совсем астрономическая. Среди гильз валялись использованные, сине-оранжевые от перекала пулеметные стволы. Они были сброшены с пулемета поворотом особого ключа и во мгновение ока заменены новыми, чтобы опять долго и непрерывно стрелять, пока и новые не станут такими же сине-оранжевыми и негодными для дальнейшей стрельбы.
Возле окопа валялись черные плоские железные коробки из-под пулеметных лент. Спустя годы сначала за границей, а потом и в советской стране появились взамен надоевших, вышедших из моды портфелей чемоданчики, называемые «дипломатами», а кто хотел щегольнуть своей зараженностью заграничным – называли их «кейсами». Внешним видом они напоминали черные железные коробки для пулеметных лент, а Антону всегда приходили на ум и всплывали в его глазах и памяти те фронтовые коробки, когда он видел в чьих-либо руках щегольские «дипломаты» и «кейсы».
Одни из коробок, валявшихся вместе с гильзами возле окопа, были пусты, узкие крышки их откинуты, другие закупорены и тяжелы, от них исходили запахи кала и мочи. Днем, когда вылезти из окопа по нужде было опасно, а то и просто невозможно, немцы совершали свои отправления в эти коробки, а потом выбрасывали их из окопов.
Шагах в десяти левее пулеметного окопа Пипенпурга – если смотреть на Пересечное – зиял тремя крутыми изломами окоп для стрелков с винтовками. Еще через десять-пятнадцать шагов дальше – такой же. Потом опять подкова с пулеметом на сошках, так же точно тонущем в груде воняющих пороховой гарью стреляных гильз. И тоже – сменные, в перекале, синего, малинового, оранжевого цвета стволы, пустые черные коробки из-под лент с патронами и полные, с закрытыми крышками – с тем же зловонным содержимым, что возле окопа Пипенпурга.
Во всех окопах и возле них, на земле с короткой, жесткой, пожелтевшей августовской травой, лежали трупы. Большинство солдат было убито осколками мин. Неглубокие воронки с бороздами от осколков свидетельствовали, что наши минометчики по меткости не уступали немцам, стреляли так же точно и даже ювелирно-точно: мины рвались в метре, полуметре от узких щелей, в которых прятались немецкие солдаты, на их краях – и даже в самих окопах. На мертвых телах зияли глубокие дыры. Юных и пожилых среди мертвецов не было, все были примерно одного возраста – от двадцати пяти до тридцати лет, крепкие, мускулистые, сильные. Похоже, оборону на высоте держало какое-то особое, отборное подразделение.
В двух шагах от окопа Пипенпурга лежал на спине мертвец без видимых следов поражения, крови. Сапогами к окопу, головой к черноземной пашне. На солдате было цело все его обмундирование. Должно быть, она направлялся в окоп, хотел в него спрыгнуть, и не успел сделать всего двух шагов. Он был в каске с туго затянутым на подбородке ремнем, руки спокойно вытянуты вдоль тела – словно он не успел внезапно для себя, сраженный, а мирно лег отдохнуть – и заснул. На щеках его густо чернела щетина. Он не мог быть таким при жизни, каждый немецкий солдат имеет безопасную бритву, острые лезвия, мыльную пасту и помазок для намыливания лица и ежедневно бреется несмотря ни на что, это дело чести, престижа, личной гигиены, а эти принципы превыше всего, им нельзя изменять, и настоящие немецкие солдаты, прошедшие выучку и посвящение в кадровый состав, а не гражданские шпаки, резервисты, не понимающие и не умеющие толком ничего, соблюдали их даже в сталинградском кольце, бреясь и умываясь вместо воды снегом. Труп небритого немца был как бы слегка вмят в землю, уплощен, приглублен в нее. Антон знал, так обязательно происходит с трупами с течением дней. Как будто они ведают, где их место, где надлежит им лежать, и сами стараются погрузиться в землю. Значит, немец в каске пролежал возле пулеметного окопа уже дней пять-шесть, щетина росла на нем уже мертвом. Скорей всего он и Пипенпург занимали вместе один окоп, небритый, возможно, был вторым пулеметчиком и, наверное, они были приятелями, друзьями, вместе ели, курили, знали друг о друге все, в минуты затишья могли разговаривать о своих семьях, оставленных дома. И вот такой близкий приятель убит, лежит рядом, в двух шагах, и сутки, и вторые, и третьи, и у него на лице, словно у живого, растет борода… Как же, должно быть, было страшно на это смотреть! Но почему Пипенпург не закопал его в землю, не отволок хотя бы подальше в сторону на пашню, а дал ему лежать возле себя на жаре, разлагаться, испуская зловоние? Ах, да у них, у немцев, все по правилам. Уборкой трупов, похоронили заниматься специальная похоронная команда. Но сюда она почему-то не прибыла, не могла прибыть, исполнить свои обязанности…
Вдоль окопов шел пожилой старшина в белесой, выгоревшей гимнастерке; исполняя данный ему приказ, собирал солдатские книжки убитых немцев. В штабе их будут изучать, делать нужные заключения. Старшина доставал содержимое нагрудных карманов солдатских френчей, книжки присоединял к стопке в своей руке, все остальное как ненужное бросал на землю возле убитых. Ненужными были семейные фотографии, письма, полученные от жен и родных.
Немецкого языка Антон не знал, в школе преподавали английский, поэтому он взглянул только не даты в письмах и поразился: некоторые были написаны всего семь-десять дней назад. Неделя, как мало, какой быстролетный срок, а письма успели прийти из Германии в далекую Россию, во фронтовую часть, их принесли сюда, на эту высоту, на самый передний боевой край, адресаты их прочитали, порадовались, может быть, даже успели написать ответы, и вот теперь письма матерей и отцов, любимых жен и горячо любимых детей с поцелуями, просьбами хранить и беречь себя, с пожеланиями счастья и успехов, в том числе и в боевых делах – как не нужный никому мусор, на земле, возле из окровавленных тел…
Фотографии не оставляли равнодушным. У всех солдат они были примерно одинаковы, у каждого был один и тот же набор: карточки родителей – почтенные, добропорядочные, благообразные, прилично одетые, пожилые и не слишком люди. Портрет красивой, улыбающейся, нарядной жены. Отдельно – жены и детей. Общая фотография, вся семья вместе: гросфатер, гросмутер, жена с тщательно уложенной специально для снимка в дорогой парикмахерской прической, чистенькие, милые, симпатичные дети в праздничных костюмчиках; девочки – с бантиками в волосах, мальчики – подстриженные на спортивные манер, вернее, с той стрижкой, что принята у членов «Гитлерюгенда». Мальчики еще не члены этой юношеской организации, пока еще не доросли до нее, но готовятся войти в ее ряды, будущее их уже обозначено. На снимке и сам папа, что носил в своем кармане эту дорогую для него фотографию: еще до призыва в армию, в гражданском добротном, отлично сшитом и отлично сидящем на нем костюме, с красивым галстуком, улыбающийся, счастливый…
Такими и уходили они на войну – все вот эти крепкие, здоровые мужики, лежащие сейчас с осколочными дырами в черепах и грудных клетках, с оторванными ногами или без рук, – веселыми, радостными, ожидая от будущего только счастья и богатств в каждый германский дом. Германия сильна, как бог, государства одно за другим падают перед нею, точно фанерные декорации, сметаемые бурей. Франция, давний могучий противник, победитель в прошлой войне, рухнула всего за сорок дней. Польша держалась только две с половиной недели. О других противниках, стоявших на пути, просто не стоит говорить. То же будет и с Россией.
Показать бы им тогда, в те дни, уходившим на короткую, скорую, победную, как они все одного верили, войну веселыми, радостными, провожаемым радостной семьей, не ждущей ничего дурного, горестного, а только богатые посылки из России, вести о блестящих победах, – показать бы им тогда, каким будет их конец, этих молодых, полных жизни, налитых силами и здоровьем крепких ребят, счастливых своим семейным благополучием, великолепным будущим, открытым для государства и каждого полноправного немца их необыкновенным и горячо любимым вождем, – вот на этом бугре, исклеванном минами и снарядами, опаленным адским пламенем термитных ракет неуловимых «катюш», их пробитые, в дырах, в крови тела с вывалившимися, похожими на гигантских червей кишками, среди мешанины пустых гильз, оставшихся неиспользованными ручных гранат на длинных деревянных ручках, плоских котелков с остатками недоеденной пищи, среди окурков сигарет, окровавленных бинтов и тампонов, которыми они пытались останавливать кровь из своих ран, среди белых клочьев писем из дома и фотографий своих бесценных жен и детей… Среди тошнотной вони тротила из свежих воронок и еще более тошнотной вони от трупов сотоварищей и вони собственных испражнений на дне и вблизи окопов, из железных коробок от расстрелянных пулеметных лент…
В некоторых окопах лежало сразу по нескольку трупов, друг на друге, причудливо сплетенных в единый клубок, в котором было трудно разобрать, чья именно та или иная рука, нога. Лезть туда, к ним, чтобы вынуть из карманов солдатские книжки, пачкаться в крови, содержимом распоротых животов, моче и кале, ни старшина, ни кто-либо другой не хотел, трупы вытаскивали наверх с помощью телефонных проводов; сделав на концах петли, накидывали их на шеи мертвецов, цепляли их за ноги и тащили втроем, вчетвером. Мертвым было не больно, но смотреть на эту процедуру было противно до рвоты.
В окопах кроме множества окурков нашлись и непочатые пачки сигарет с крупной цифрой «5» на упаковках. Солдаты их с интересом рассматривали, нюхали сигареты, но закурить никто не решался: ну их к бесу, может – отравленные? Почему-то смущала и цифра «5». Было бы какое-то название, слово – это понятно. А цифра «5» почему? Что она означает?
Курил один Апасов. Он устроился на краю склона, вытянув вниз раненую ногу, пускал изо рта дым и говорил с любопытством смотрящим на него солдатам:
– Ребята, это не табак, это просто бумага. Надушенная бумага. Эрзац. Откуда у них в Германии может быть табак, он и не растет там у них. Даже наша махорка расти там не может. У них там сейчас все эрзац, заменители. У них даже масла настоящего нет, они его их мух давят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Антон вспомнил о винтовке в руках, о том, что в патроннике ждет своего мгновения пуля. Глаза ему заливал едкий пот, дышал он хрипло, рот, язык были сухими и жесткими, в ребрах с каждым разрывающим их вдохом что-то скрежетало в попытках высосать из горячего, раскаленного воздуха хоть каплю кислорода. Он вскинул приклад к плечу и, не целясь, видя фигуру убегающего немца смутно, раздвоенно, – выстрелил.
Казалось – не попал, пуля пролетела мимо. Но немец с бега перешел на шаг, сделал еще три-четыре подламывающихся шага, встал, прямой, высокий, выронил из руки винтовку и, постояв секунду, как подпиленный столб упал навзничь, раскинув руки. Стальной шлем слетел с его головы и откатился в сторону.
44
Волоча ноги, сделавшиеся как бы деревянными, с важностью, пустотой во все теле, истратившим все силы и словно бы вообще все, что в нем было, Антон медленно подошел к упавшему немцу. Глаза его были открыты. Они были такие же светло-голубые, каким было простертое над ним небо. Казалось, он ими смотрит, видит подошедшего Антона, понимает, что это тот, чья пуля сразила его. От этой мысли, от того, что они сейчас встретятся взглядами, Антона прохватила оторопь. Но немецкий солдат был мертв. Голубые глаза его тускнели с каждым мгновением, теряли свой блеск.
В германской армии солдат не стригли «под ноль» машинками, как делалось это в Красной, все они носили волосы, часто их мыли, ухитрялись даже совершать это на передовой. У лежащего у ног Антона немца волосы были светло-соломенного цвета, по-женски длинные; разметавшись, они покрывали комья чернозема у его головы; соседство ухоженных, женственных, почти белых, с легкой соломенной желтизной волос и грубых пыльных комьев земли с копошащимися на них букашками – выглядело неестественно, чуждо…
На серо-зеленом френче солдата, между пуговицами, на краю борта была косо нашита красная, оттененная полосками другого цвета, муаровая ленточка, означавшая, что солдат – давний, отличившийся фронтовик. Над клапаном левого кармана зияла маленькая круглая дырочка – выходное отверстие пули, которая ударила его в спину, под левую лопатку, пронзила сердце и грудную клетку насквозь. С пробитым сердцем он смог сделать еще несколько шагов, какие-то мгновения постоять. И в эти мгновения, наверное, его сознание, чувства еще действовали, отмечали, что с ним происходит, может быть, он даже осознал, понял, что это – конец.
Антон поднял стальную каску, слетевшую с его головы. Внутри был железный обруч, который охватывает голову, его покрывала кожа. На коже химическим карандашом четкими буквами было написано имя солдата: Карл Пипенпург. Антон прочитал это имя один только раз, опустил каску на землю, на то же место, с которого он ее поднял, но имя это, как и вся короткая картина, как убегал, как, вкладывая все свои могучие силы, жажду жизни, старался убежать солдат, как он упал навзничь, прямой, как столб, раскинув уже мертвым движением мертвые, безжизненные руки, тоже осталось в нем навсегда.
Из сотни выстрелов, сделанных Антоном на войне, почти всегда – вместе со всеми, как стреляли до атаки из окопов на насыпи, и чаще всего без видимых целей или только по мелькающим вдали и исчезающим фигуркам, мчащимся, юрким мотоциклам, пылящим грузовикам, пикирующим для штурмовки «мессерам» и «фокке-вульфам», – лежащий навзничь, мертвый Карл Пипенпург – это был первый его выстрел с видимым результатом.
Все были правильно, как должно было быть, в душе должно было играть довольство, удовлетворение своей солдатской доблестью, может быть, даже гордость и желание похвалы, награды, но Антон чувствовал в себе совсем другое, глубокое внутреннее потрясение, и где-то подспудно в нем шевелилась мысль, что было бы лучше, если бы ничего не произошло и не надо было бы носить теперь этот эпизод в своей памяти, а потом, в будущем, возвращаться к нему своим внутренним зрением, чувствами, рассудком.
Повернувшись, Антон побрел вниз, к окопу, из которого стрелял и убегал Пипенпург.
С холма была хорошо видна серая грунтовая дорога, тянувшаяся со стороны села к лощине, что разрезала возвышенность и вела на запад. По ней спешили нестройные колонны пехотинцев, грузовики, конные повозки. Катилась запряженная парой лошадей полевая кухня, из ее трубы валил дым, а в топке краснело пламя; на ходу в ее котлах варился обычный солдатский перловый суп с говядиной и поспевала каша. Обгоняя по обочине всех двигавшихся по дороге, пылили танки. Были, значит, у командования танки, но их, как всегда, берегли. Пусть самое тяжелое, самое кровопролитное – взлом и прорыв обороны противника – исполнит матушка-пехота, ее не жалко, человеческие запасы у нас велики, а танки применим на дальнейшем этапе – для развития наступления, для расширения и углубления прорыва.
Спешащие на запад войска – это были резервы, направленные в пробитую брешь, в преследование бежавшего противника. Где-нибудь в десяти-пятнадцати километрах к западу у немцев уже создан новый оборонительный рубеж, подходы к нему защищены минными полями, в пулеметных и стрелковых окопах уже сидят пулеметчики и стрелки с таким же несметным запасом патронов, какой был у немцев здесь, возле Пересечного, за ними, в глубине, на оборудованных позициях уже стоят минометы и артиллерийские орудия. Их наводчики уже сделали все нужные для стрельбы расчеты, только обозначься, появись цель – и точный поражающий огонь будет открыт. Движущиеся вслед за противником войска, не знающие толком, где и как он сызнова укрепился, наткнутся на его новую оборону, попытаются сбить немцев в ходу, без серьезной разведки, не вводя в действие легкую и тяжелую артиллерию, авиацию. Иногда это получается, чаще – нет. Не получится – значит, потянется, повторится примерно то же, что происходило здесь, возле Пересечного…
Окоп, из которого стрелял Пипенпург, по форме напоминал подкову, рогами в сторону луговины и села. Пулемет, на металлических сошках, с пистолетной рукояткой, прикладом для упора в плечо, стоял в середине полукружья. Перемещаясь в окопе влево, вправо, пулеметчик мог широко разворачивать ствол – с одного фланга на другой, сектор обстрела составлял полных 180 градусов.
Увиденное поразило Антона: пулемет тонул в бугре пустых гильз, скопившихся за дни обороны немцев на этой высоте. Они буквально заваливали его, погребали в своей массе. С каждой расстрелянной лентой их становилось все больше, и пулеметчик сталкивал, спихивал их по склону вниз. Они тянулись по траве длинными сплошными языками, их было такое количество, что, если бы их сосчитать, цифра бы получилась совсем астрономическая. Среди гильз валялись использованные, сине-оранжевые от перекала пулеметные стволы. Они были сброшены с пулемета поворотом особого ключа и во мгновение ока заменены новыми, чтобы опять долго и непрерывно стрелять, пока и новые не станут такими же сине-оранжевыми и негодными для дальнейшей стрельбы.
Возле окопа валялись черные плоские железные коробки из-под пулеметных лент. Спустя годы сначала за границей, а потом и в советской стране появились взамен надоевших, вышедших из моды портфелей чемоданчики, называемые «дипломатами», а кто хотел щегольнуть своей зараженностью заграничным – называли их «кейсами». Внешним видом они напоминали черные железные коробки для пулеметных лент, а Антону всегда приходили на ум и всплывали в его глазах и памяти те фронтовые коробки, когда он видел в чьих-либо руках щегольские «дипломаты» и «кейсы».
Одни из коробок, валявшихся вместе с гильзами возле окопа, были пусты, узкие крышки их откинуты, другие закупорены и тяжелы, от них исходили запахи кала и мочи. Днем, когда вылезти из окопа по нужде было опасно, а то и просто невозможно, немцы совершали свои отправления в эти коробки, а потом выбрасывали их из окопов.
Шагах в десяти левее пулеметного окопа Пипенпурга – если смотреть на Пересечное – зиял тремя крутыми изломами окоп для стрелков с винтовками. Еще через десять-пятнадцать шагов дальше – такой же. Потом опять подкова с пулеметом на сошках, так же точно тонущем в груде воняющих пороховой гарью стреляных гильз. И тоже – сменные, в перекале, синего, малинового, оранжевого цвета стволы, пустые черные коробки из-под лент с патронами и полные, с закрытыми крышками – с тем же зловонным содержимым, что возле окопа Пипенпурга.
Во всех окопах и возле них, на земле с короткой, жесткой, пожелтевшей августовской травой, лежали трупы. Большинство солдат было убито осколками мин. Неглубокие воронки с бороздами от осколков свидетельствовали, что наши минометчики по меткости не уступали немцам, стреляли так же точно и даже ювелирно-точно: мины рвались в метре, полуметре от узких щелей, в которых прятались немецкие солдаты, на их краях – и даже в самих окопах. На мертвых телах зияли глубокие дыры. Юных и пожилых среди мертвецов не было, все были примерно одного возраста – от двадцати пяти до тридцати лет, крепкие, мускулистые, сильные. Похоже, оборону на высоте держало какое-то особое, отборное подразделение.
В двух шагах от окопа Пипенпурга лежал на спине мертвец без видимых следов поражения, крови. Сапогами к окопу, головой к черноземной пашне. На солдате было цело все его обмундирование. Должно быть, она направлялся в окоп, хотел в него спрыгнуть, и не успел сделать всего двух шагов. Он был в каске с туго затянутым на подбородке ремнем, руки спокойно вытянуты вдоль тела – словно он не успел внезапно для себя, сраженный, а мирно лег отдохнуть – и заснул. На щеках его густо чернела щетина. Он не мог быть таким при жизни, каждый немецкий солдат имеет безопасную бритву, острые лезвия, мыльную пасту и помазок для намыливания лица и ежедневно бреется несмотря ни на что, это дело чести, престижа, личной гигиены, а эти принципы превыше всего, им нельзя изменять, и настоящие немецкие солдаты, прошедшие выучку и посвящение в кадровый состав, а не гражданские шпаки, резервисты, не понимающие и не умеющие толком ничего, соблюдали их даже в сталинградском кольце, бреясь и умываясь вместо воды снегом. Труп небритого немца был как бы слегка вмят в землю, уплощен, приглублен в нее. Антон знал, так обязательно происходит с трупами с течением дней. Как будто они ведают, где их место, где надлежит им лежать, и сами стараются погрузиться в землю. Значит, немец в каске пролежал возле пулеметного окопа уже дней пять-шесть, щетина росла на нем уже мертвом. Скорей всего он и Пипенпург занимали вместе один окоп, небритый, возможно, был вторым пулеметчиком и, наверное, они были приятелями, друзьями, вместе ели, курили, знали друг о друге все, в минуты затишья могли разговаривать о своих семьях, оставленных дома. И вот такой близкий приятель убит, лежит рядом, в двух шагах, и сутки, и вторые, и третьи, и у него на лице, словно у живого, растет борода… Как же, должно быть, было страшно на это смотреть! Но почему Пипенпург не закопал его в землю, не отволок хотя бы подальше в сторону на пашню, а дал ему лежать возле себя на жаре, разлагаться, испуская зловоние? Ах, да у них, у немцев, все по правилам. Уборкой трупов, похоронили заниматься специальная похоронная команда. Но сюда она почему-то не прибыла, не могла прибыть, исполнить свои обязанности…
Вдоль окопов шел пожилой старшина в белесой, выгоревшей гимнастерке; исполняя данный ему приказ, собирал солдатские книжки убитых немцев. В штабе их будут изучать, делать нужные заключения. Старшина доставал содержимое нагрудных карманов солдатских френчей, книжки присоединял к стопке в своей руке, все остальное как ненужное бросал на землю возле убитых. Ненужными были семейные фотографии, письма, полученные от жен и родных.
Немецкого языка Антон не знал, в школе преподавали английский, поэтому он взглянул только не даты в письмах и поразился: некоторые были написаны всего семь-десять дней назад. Неделя, как мало, какой быстролетный срок, а письма успели прийти из Германии в далекую Россию, во фронтовую часть, их принесли сюда, на эту высоту, на самый передний боевой край, адресаты их прочитали, порадовались, может быть, даже успели написать ответы, и вот теперь письма матерей и отцов, любимых жен и горячо любимых детей с поцелуями, просьбами хранить и беречь себя, с пожеланиями счастья и успехов, в том числе и в боевых делах – как не нужный никому мусор, на земле, возле из окровавленных тел…
Фотографии не оставляли равнодушным. У всех солдат они были примерно одинаковы, у каждого был один и тот же набор: карточки родителей – почтенные, добропорядочные, благообразные, прилично одетые, пожилые и не слишком люди. Портрет красивой, улыбающейся, нарядной жены. Отдельно – жены и детей. Общая фотография, вся семья вместе: гросфатер, гросмутер, жена с тщательно уложенной специально для снимка в дорогой парикмахерской прической, чистенькие, милые, симпатичные дети в праздничных костюмчиках; девочки – с бантиками в волосах, мальчики – подстриженные на спортивные манер, вернее, с той стрижкой, что принята у членов «Гитлерюгенда». Мальчики еще не члены этой юношеской организации, пока еще не доросли до нее, но готовятся войти в ее ряды, будущее их уже обозначено. На снимке и сам папа, что носил в своем кармане эту дорогую для него фотографию: еще до призыва в армию, в гражданском добротном, отлично сшитом и отлично сидящем на нем костюме, с красивым галстуком, улыбающийся, счастливый…
Такими и уходили они на войну – все вот эти крепкие, здоровые мужики, лежащие сейчас с осколочными дырами в черепах и грудных клетках, с оторванными ногами или без рук, – веселыми, радостными, ожидая от будущего только счастья и богатств в каждый германский дом. Германия сильна, как бог, государства одно за другим падают перед нею, точно фанерные декорации, сметаемые бурей. Франция, давний могучий противник, победитель в прошлой войне, рухнула всего за сорок дней. Польша держалась только две с половиной недели. О других противниках, стоявших на пути, просто не стоит говорить. То же будет и с Россией.
Показать бы им тогда, в те дни, уходившим на короткую, скорую, победную, как они все одного верили, войну веселыми, радостными, провожаемым радостной семьей, не ждущей ничего дурного, горестного, а только богатые посылки из России, вести о блестящих победах, – показать бы им тогда, каким будет их конец, этих молодых, полных жизни, налитых силами и здоровьем крепких ребят, счастливых своим семейным благополучием, великолепным будущим, открытым для государства и каждого полноправного немца их необыкновенным и горячо любимым вождем, – вот на этом бугре, исклеванном минами и снарядами, опаленным адским пламенем термитных ракет неуловимых «катюш», их пробитые, в дырах, в крови тела с вывалившимися, похожими на гигантских червей кишками, среди мешанины пустых гильз, оставшихся неиспользованными ручных гранат на длинных деревянных ручках, плоских котелков с остатками недоеденной пищи, среди окурков сигарет, окровавленных бинтов и тампонов, которыми они пытались останавливать кровь из своих ран, среди белых клочьев писем из дома и фотографий своих бесценных жен и детей… Среди тошнотной вони тротила из свежих воронок и еще более тошнотной вони от трупов сотоварищей и вони собственных испражнений на дне и вблизи окопов, из железных коробок от расстрелянных пулеметных лент…
В некоторых окопах лежало сразу по нескольку трупов, друг на друге, причудливо сплетенных в единый клубок, в котором было трудно разобрать, чья именно та или иная рука, нога. Лезть туда, к ним, чтобы вынуть из карманов солдатские книжки, пачкаться в крови, содержимом распоротых животов, моче и кале, ни старшина, ни кто-либо другой не хотел, трупы вытаскивали наверх с помощью телефонных проводов; сделав на концах петли, накидывали их на шеи мертвецов, цепляли их за ноги и тащили втроем, вчетвером. Мертвым было не больно, но смотреть на эту процедуру было противно до рвоты.
В окопах кроме множества окурков нашлись и непочатые пачки сигарет с крупной цифрой «5» на упаковках. Солдаты их с интересом рассматривали, нюхали сигареты, но закурить никто не решался: ну их к бесу, может – отравленные? Почему-то смущала и цифра «5». Было бы какое-то название, слово – это понятно. А цифра «5» почему? Что она означает?
Курил один Апасов. Он устроился на краю склона, вытянув вниз раненую ногу, пускал изо рта дым и говорил с любопытством смотрящим на него солдатам:
– Ребята, это не табак, это просто бумага. Надушенная бумага. Эрзац. Откуда у них в Германии может быть табак, он и не растет там у них. Даже наша махорка расти там не может. У них там сейчас все эрзац, заменители. У них даже масла настоящего нет, они его их мух давят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37