Но на середине стены чуть-чуть сближались, раньше эту тесноту он благополучно преодолевал, а в этот раз – не получилось, он застрял. Надо было сразу же двинуться назад, когда стены стали его угрожающе сжимать, но это этого не сделал, ведь всегда он протискивался в этом месте, и он продолжал упрямо лезть в тесноту, пока его не заклинило так, что он уже не мог двинуться ни вперед, ни назад.
Только тут он понял гибельность своего положения. Если бы еще возле щели присутствовал кто-нибудь из мальчишек, когда он в нее полез, можно было бы крикнуть, мальчишка бы позвал на помощь взрослых, а те сумели бы что-нибудь предпринять для его спасения. Но кричать бесполезно, некому, во дворе никого нет, никто не услышит. С улицы не услышат его тоже, там постоянный шелест и шорох листвы гигантских тополей, рокот и фырчание проезжающих если не по Грузовой, то по соседним улицам автомашин; прохожие, движущиеся по тротуару мимо щели, мелькают так стремительно, что даже не определить, кто прошел: мужчина или женщина. Если даже и донесется до их слуха его голос, то быстро идущие люди не поймут, откуда он исходит. Никому и в голову не придет, что он из такого узкого простенка между домами – не шире футбольного мяча.
Холод и жар прошибли его одновременно. От холода до дрожи озябли голые ноги в сандалиях и кисти рук, от жара на лбу и на спине каплями выступил пот. Несколько минут все было в нем парализовано: воля, рассудок, сила мышц. Затем он понемногу все же стал соображать. Он понял, что двигаться в сторону улицы, хотя он к ней ближе, чем ко двору, нельзя, не надо. Прогал в том направлении может стать еще у?же, и тогда он заклинится совсем безнадежно, намертво. Путь для него только один: назад, ко двору.
Рубашка на нем от протискивания между кирпичами сбилась на левую сторону тела; когда же он, собрав все свои силы, сделал попытку двинуться туда же, влево, на рубашке сразу образовались складки и зажали его в теснине стен еще сильней.
Движения его рук были ограничены, но он все же сумел расправить на себе рубашку, перетащить ее ткань на правую сторону груди. Потом он выдохнул из себя весь воздух и, отталкиваясь от кирпичей правой рукой, а левой, ухватясь пальцами за щербинку в кирпичной кладке, подтягиваясь, напружинив ноги, рванулся всем телом из тесноты. Если он хоть сколько-то и подвинулся, то это были малые миллиметры. Но это дало ему надежду. К тому же от страха, выступившего на нем пота он, вероятно, за эти короткие минуты своего плена, показавшиеся ему долгими, стремительно похудел.
Следующий отчаянный рывок продвинул его еще на несколько миллиметров. Он знал, где началось сужение стен, где, будь он разумней, надо было бы ему остановиться, – до этого места было еще далеко, больше метра. Вот так, по миллиметрам, он и преодолевал это расстояние. Когда теснота его наконец отпустила и он почувствовал свое освобождение, он не двинулся тут же дальше, на полную волю, на это у него уже не было сил, а долго стоял на дрожащих, подгибающихся ногах, дыша как загнанный зверь, весь, с головы до ног, облитый по?том – и от сверхмерного напряжения сил, которые он отдал, а еще больше от пережитого волнения и страха.
Потом в его жизни было еще много других моментов, когда смерть подступала к нему совсем близко, была вполне возможной, особенно на войне, где ему выпало быть рядовым солдатом-пехотинцем. Но изо всех видов смертей, свидетелем которых довелось ему стать, которые могли поразить его самого, та, что едва не постигла его в детстве, в прессе глухих кирпичных, высотой в четыре этажа, стен, возле своего дома, рядом с ничего не ведающими отцом и матерью в квартире, дворовым товарищами, весело бегающими где-то неподалеку, всегда оставалась в его сознании самой ужасной.
4
Среди студентов, с которыми он учился в институте, вернувшись с войны, был один резко выделявшийся из всей среды прелюбопытный парень: ростом под дверную притолоку, не просто худой, а тощий, истомленный, как большинство студентов и жителей города, полуголодным, скудным питанием по карточкам и нормам, все еще существовавшим в стране, хотя даже в побежденной Германии, особенно в западной ее части, где командовали англоамериканцы, таких скудных норм уже не было, население снабжалось вполне достаточно, получало приличные продуктовые пайки. Глаза этого парня прикрывали очки редкого устройства: прямоугольные блескучие стекляшки без оправы. Числился он на историческом факультете, но на лекции почти не ходил, потому что знал уже все, преподававшееся историкам, прочитав массу исторических трудов еще в свои школьные годы. Но славился он не этим, не своей удивлявшей даже преподавателей ученостью, а буквальным помешательством на Вертинском, на нем самом и на его песенках. Тогда, в ту пору, для любителей эстрады и сам артист, и его репертуар были внове, манили к себе с магнетической силой, затмив все прежнее, – и Утесова с его веселым джазом, и Козина, одно время сводившего с ума большую часть молодежи, и не только молодежи, и Эдди Рознера с его музыкантами западного происхождения, сильно потеснившего при своем появлении на всесоюзной эстраде безраздельно властвовавшего на ней Утесова и ставшего для него опасным конкурентом в популярности и количестве поклонников. Вертинский пару лет назад, когда еще шла война, триумфально вернулся на родину из эмиграции, ездил с концертами по городам страны и везде имел огромный, просто невообразимый успех. А Вадим – так звали тощего студента в прямоугольных очках с истфака, – влюбившись в Вертинского, в его славу, связанные с его именем, его творчеством легенды, в его необычный, какой-то не совсем мужской голос и манеру исполнения, ездил безбилетником, поездным «зайцем» вслед за Вертинским и с обожанием, бездыханно млея, открывши рот, слушал, вернее – самозабвенно впивал его пение в Ростове-на-Дону, в Куйбышеве, в Саратове, в Свердловске и еще во многих других городах. Только в Воронеже, где жил Вадим и находился институт, не побывал Вертинский и не осчастливил его обитателей. Город сильно пострадал в войну, в нем еще не отстроили ни одно театра, не существовало ни одного приличного просторного зала, а выступать перед небольшими аудиториями Вертинский, вероятно, считал для себя недостойным. Да и невыгодным: денежные сборы при таком количестве публики мизерны. А он всю свою артистическую жизнь преследовал, умел и привык получать большие деньги.
Но Вадим, воссоздавая его концерты, полностью восполнял слушателям невозможность видеть и слышать артиста наяву: он пел знаменитые шансоньетки Вертинского в точности его голосом, с такими же многозначительными придыханиями и долгими лирическими паузами, плавными движениями в воздухе, перед своим лицом, бледных худых ладоней с костлявыми, причудливо раздвинутыми пальцами, с таким же томным закатыванием глаз, под самые веки, как умел это делать Вертинский, особенно когда завораживающе, с выражением загадочной и великой тайны, которую он сейчас поведает, на своем сверх всякой меры, до смертной белизны, напудренном, застывшем, как гипсовая маска, лице, затягивал свое знаменитое и тоже сверх всякой меры медлительно-протяжное «В бананово-лимонном Сингапуре…»
Пел Вадим сотоварищам по учебе и голодному, нищенскому студенческому быту тех первых послевоенных лет и песенки своего собственного сочинения. Это выглядело уже совсем по-другому, ничем не напоминая манеры Вертинского. Никаких музыкальных инструментов у Вадима не было, да и вряд ли он умел на чем-нибудь играть. Для звукового сопровождения он просто отбивал ритм ладонями рук по фанерной крышке стола, что стояли в каждой комнате студенческого общежития, и это вполне заменяло музыку. В одной из Вадимовых песен повторялись такие слова: «А время вертит ленту лет, сменяя призрачные кадры…». Почти все его песни забылись, как птицы, мелькнувшие мимо и унесшиеся вдаль, а вот эта строка почему-то зацепилась в памяти. Ведь жизнь, если спустя многие годы оглянуться назад, действительно вроде старой, истрепанной киноленты, в которой отдельные кадры выпали совсем, другие стерлись, поблекли, стали призрачными и как бы не вполне достоверными. Всплывают иногда перед мысленным взором – но то ли было это на самом деле, то ли не было, то ли с тобой происходило, то ли с кем-то другим, а в тебе спуталось в один клубок – и только лишь смутно грезится…
5
Такое призрачное, почти нереальное видение в его памяти – беспощадная драка-поединок с Генкой Сучковым. Она случилась во дворе того кирпичного четырехэтажного дома, населенного семьями почтово-телеграфных служащих, в котором он жил до самой войны, до поспешной эвакуации многих городских заводов, фабрик, предприятий и значительной части горожан осенью сорок первого года. Случилась поздно вечером, почти уже ночью, когда во дворе не было никого из детей и взрослых, любивших после душного дня в наступившей прохладе чуть не до полночи, до боя кремлевских часов по радио, посидеть с разговорами на дворовых лавочках, среди ароматов цветочных клумб, политых на закате солнца из леек и после этого благоухавших особенно сочно и сильно.
Генка Сучков был старше его, Антона, на два года, заканчивал восьмой класс, осенью, на пороге девятого, готовился вступить в комсомол. По характеру, по своей натуре он был прирожденным лидером. Во всех делах, обстоятельствах, в любом мальчишеском предприятии он старался немедленно занять главенствующее место. Не лидером, рядовым участником, в подчинении у кого-то быть он органически не мог. Если не удавалось захватить первенство – тогда он полностью выключался из игры, из дела, уходил в сторону и начинал затевать что-то совсем другое, свое, чтобы притянуть и перетянуть к себе мальчишек, собрать их вокруг себя в кучу и уже безраздельно ими командовать, верховодить. Туда и сюда посылать с поручениями, приказывать, поощрять, давать нагоняи и выговоры, повышать и понижать по своему усмотрению на исполняемых ими ролях и делать это полностью единолично, все остальные – это только исполнители его замыслов, желаний, воли, инициативы.
В ту свою совсем еще детскую пору Антон не знал, что таких людей, как Генка Сучков, в жизни совсем немало, во взрослый мир они приходят, вырастая, получаясь из таких, как Генка Сучков. Но там и тогда они уже поумней, похитрей, действуют не так открыто. Иных буквально сжигает жажда власти, главенства, все люди вокруг для них дураки, неучи, ни на что не годный мусор, но до поры до времени они прячут, таят свои сокровенные мечты и стремления, выжидая удобного, подходящего случая, момента. И уж когда он подходит, удается его схватить и схватить крепко – вот тогда вовсю разворачивается то затаенное, что находится у них внутри. Нередко их мало, а то и совсем не интересует само дело, которым они собираются управлять, главное для них в другом: чтоб им подчинялись. Чтобы под ними, как муравьи под подошвами Гулливера, были люди, побольше людей, множество людей – чем их больше, тем выше пирамида, держащая на своей вершине властвующее лицо, тем значительнее, обширнее, державнее власть и значительнее он сам, обладатель этой власти. И на тех, кто внизу, с такой высоты можно смотреть уже не как на подчиненных, а как почти на рабов. Лишенных своей воли, желаний. Безгласных, бессловесных, за которыми закреплено только одно: покорно исполнять приказания.
Добившись высокого положения, возвысившись, любое посягательство на свое место такие властолюбцы от природы воспринимают как бунт на корабле, когда допустимы самые жесточайшие меры для подавления. И тогда они готовы на все – только бы устранить, уничтожить соперничество.
Но все имеет корни в детстве, все начинается там и исходит оттуда.
Вот таким по своему складу был Генка Сучков, усыпанный по лицу рыжими конопушками, ходивший и бегавший по-медвежьи, косолапо, ступнями вразлет, с широким, совсем женским, заплывающим заметным жирком задом. Когда заселили новопостроенный дом, пахнущий известкой и еще не вполне просохшей масляной краской на полах и дверях, он как-то быстро, чуть ли не в один момент стал для дворовой ребятни главным авторитетом, собрал вокруг себя всех мальчишек и девчонок и подчинил их своему влиянию. Ни у кого это не вызвало протеста, показалось естественным и справедливым: он всех старше, больше знает, больше умеет. Из обручей для бочек с остатками цемента, валявшихся во дворе, он наделал всем луки, стрелы смастерил из лучинок и очищенных от коры тополевых веток, и поначалу началась игра в «индейцев», – все охотились на воображаемых бизонов и тигров, убивали их лучинками и тополевыми веточками, с кусочком замазки на конце для дальности полета, потом началась война с «бледнолицыми», захотевшими завоевать индейскую страну. Они тоже были воображаемыми и все полегли под меткими выстрелами индейцев.
Вторая затея была посерьезней. Откуда-то Генка узнал, что, если соединить тонкими проводочками вилки двух радиорепродукторов в виде больших бумажных черных тарелок, имевшихся в каждой квартире, и кричать в одну из них, то в другой будет слышно, даже за десять, за пятнадцать метров. Сначала он присоединил свой репродуктор к квартирам по соседству, а потом протянул провода и по всему дому. Затея эта понравилась – можно переговариваться, как по телефону. А если соединить в одно все репродукторы – то слышны голоса сразу всех. Получался разнобойный хор – как на базаре. После школьных уроков, прибежав домой, вся пацанва, даже семи-восьмилетние первоклашки, немедленно приникали к репродукторам, и на этажах поднимался такой крик, что с улицы можно было отчетливо слышать всю перекличку даже без помощи репродукторов. Но сколько можно переговариваться – и все об одном и том же: кто какую отметку получил сегодня по арифметике, за диктант, по географии или ботанике, кто из девчонок и мальчишек выйдет после обеда во двор гулять, у кого сколько имеется копеек – можно сложиться, сходить на Кольцовскую к ларьку с квасом, попить холодный квас. Тольке Данкову родители подарили подростковый двухколесный велосипед: Толька! – кричали мальчишки с разных этажей, – вынести велосипед, дай прокатиться по двору хоть два кружочка…
Все в конце концов надоедает, надоела и перекличка через репродукторы. К тому же против нее восстали многие родители: эта затея мешала им слушать по радио новости и концерты.
Недели на две среди ребятни дома воцарилась скука, но инициатива Генки была неиссякаемой; скоро он вовлек все детское население в новую, придуманную им игру под названием «Разведчики и следопыты». Все были разбиты на двойки и тройки, в каждом подразделении был назначен свой командир.
Вот выходит из своей квартиры на первом этаже дед Земсков, как всегда небритый, в мятом, висящем на нем, как на огородном пугале, сером пиджачке. Он пенсионер, его дочь – начальница одного из городских почтовых отделений, а сам он – бывший слесарь вагонного депо. В руках его тяжелая сумка с чем-то. Куда-то направляется. Куда именно, что в его сумке? Генка отдает приказ, и за дедом Земсковым незаметно для него следуют две девчонки, Нинка и Ларка, и шестилетний Павлик на тонких кривых рахитичных ножках. Но он шустр и пронырлив, может пролезть в такую дыру в заборе, в какую даже собака не пролезет, рахитичные ножки не мешают ему бегать с быстротой зайца. Две девочки и Павлик, получившие Генкин приказ, короткими перебежками крадутся за дедом, прячутся за деревьями, выглядывают из-за угла. Возвращаются, докладывают: приказ выполнен, дед Земсков ходил к известному всей детворе ларьку с квасом и морсом на Кольцовской улице, сдавал порожнюю посуду. Конкретно – бутылки из-под пива. Ларек не только торгует в розлив квасом и морсом, но и пустую посуду принимает. Получил за свою тару дед Земсков один рубль пятнадцать копеек.
Генка благодарит разведчиков: молодцы, отлично справились. Даже сумели подглядеть, сколько мелочи дали деду в ларьке.
А вот загадка потруднее: старшеклассница Римма из соседнего деревянного дома, стоящего на углу Грузовой и Тулиновской, лишь на пару минут забежав после школьных уроков домой, тут же из него куда-то воровато, поспешно ускользает, на бегу оглядываясь, не следит ли за нею мать. По какой причине можно так поспешно да еще с опаской бежать? Подвила кудряшки, подкрасила розовой помадой… Не иначе – на свидание с кем-то… Всего в девятом классе, а уже завела себе жениха… Надо проследить. Пары или тройки разведчиков мало, она может скользнуть в проходной двор, сесть в трамвай, а потом перепрыгнуть в другой. Но от нас, разведчиков под командой Генки Сучкова, не ускользнешь!
Генка посылает за Риммой две тройки. Они пропадают на целый час, но успех полный: точно, у Риммы жених, тайна ее раскрыта. Он курсант военного училища, белобрысый, волосы под пилоткой ежиком, торчком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Только тут он понял гибельность своего положения. Если бы еще возле щели присутствовал кто-нибудь из мальчишек, когда он в нее полез, можно было бы крикнуть, мальчишка бы позвал на помощь взрослых, а те сумели бы что-нибудь предпринять для его спасения. Но кричать бесполезно, некому, во дворе никого нет, никто не услышит. С улицы не услышат его тоже, там постоянный шелест и шорох листвы гигантских тополей, рокот и фырчание проезжающих если не по Грузовой, то по соседним улицам автомашин; прохожие, движущиеся по тротуару мимо щели, мелькают так стремительно, что даже не определить, кто прошел: мужчина или женщина. Если даже и донесется до их слуха его голос, то быстро идущие люди не поймут, откуда он исходит. Никому и в голову не придет, что он из такого узкого простенка между домами – не шире футбольного мяча.
Холод и жар прошибли его одновременно. От холода до дрожи озябли голые ноги в сандалиях и кисти рук, от жара на лбу и на спине каплями выступил пот. Несколько минут все было в нем парализовано: воля, рассудок, сила мышц. Затем он понемногу все же стал соображать. Он понял, что двигаться в сторону улицы, хотя он к ней ближе, чем ко двору, нельзя, не надо. Прогал в том направлении может стать еще у?же, и тогда он заклинится совсем безнадежно, намертво. Путь для него только один: назад, ко двору.
Рубашка на нем от протискивания между кирпичами сбилась на левую сторону тела; когда же он, собрав все свои силы, сделал попытку двинуться туда же, влево, на рубашке сразу образовались складки и зажали его в теснине стен еще сильней.
Движения его рук были ограничены, но он все же сумел расправить на себе рубашку, перетащить ее ткань на правую сторону груди. Потом он выдохнул из себя весь воздух и, отталкиваясь от кирпичей правой рукой, а левой, ухватясь пальцами за щербинку в кирпичной кладке, подтягиваясь, напружинив ноги, рванулся всем телом из тесноты. Если он хоть сколько-то и подвинулся, то это были малые миллиметры. Но это дало ему надежду. К тому же от страха, выступившего на нем пота он, вероятно, за эти короткие минуты своего плена, показавшиеся ему долгими, стремительно похудел.
Следующий отчаянный рывок продвинул его еще на несколько миллиметров. Он знал, где началось сужение стен, где, будь он разумней, надо было бы ему остановиться, – до этого места было еще далеко, больше метра. Вот так, по миллиметрам, он и преодолевал это расстояние. Когда теснота его наконец отпустила и он почувствовал свое освобождение, он не двинулся тут же дальше, на полную волю, на это у него уже не было сил, а долго стоял на дрожащих, подгибающихся ногах, дыша как загнанный зверь, весь, с головы до ног, облитый по?том – и от сверхмерного напряжения сил, которые он отдал, а еще больше от пережитого волнения и страха.
Потом в его жизни было еще много других моментов, когда смерть подступала к нему совсем близко, была вполне возможной, особенно на войне, где ему выпало быть рядовым солдатом-пехотинцем. Но изо всех видов смертей, свидетелем которых довелось ему стать, которые могли поразить его самого, та, что едва не постигла его в детстве, в прессе глухих кирпичных, высотой в четыре этажа, стен, возле своего дома, рядом с ничего не ведающими отцом и матерью в квартире, дворовым товарищами, весело бегающими где-то неподалеку, всегда оставалась в его сознании самой ужасной.
4
Среди студентов, с которыми он учился в институте, вернувшись с войны, был один резко выделявшийся из всей среды прелюбопытный парень: ростом под дверную притолоку, не просто худой, а тощий, истомленный, как большинство студентов и жителей города, полуголодным, скудным питанием по карточкам и нормам, все еще существовавшим в стране, хотя даже в побежденной Германии, особенно в западной ее части, где командовали англоамериканцы, таких скудных норм уже не было, население снабжалось вполне достаточно, получало приличные продуктовые пайки. Глаза этого парня прикрывали очки редкого устройства: прямоугольные блескучие стекляшки без оправы. Числился он на историческом факультете, но на лекции почти не ходил, потому что знал уже все, преподававшееся историкам, прочитав массу исторических трудов еще в свои школьные годы. Но славился он не этим, не своей удивлявшей даже преподавателей ученостью, а буквальным помешательством на Вертинском, на нем самом и на его песенках. Тогда, в ту пору, для любителей эстрады и сам артист, и его репертуар были внове, манили к себе с магнетической силой, затмив все прежнее, – и Утесова с его веселым джазом, и Козина, одно время сводившего с ума большую часть молодежи, и не только молодежи, и Эдди Рознера с его музыкантами западного происхождения, сильно потеснившего при своем появлении на всесоюзной эстраде безраздельно властвовавшего на ней Утесова и ставшего для него опасным конкурентом в популярности и количестве поклонников. Вертинский пару лет назад, когда еще шла война, триумфально вернулся на родину из эмиграции, ездил с концертами по городам страны и везде имел огромный, просто невообразимый успех. А Вадим – так звали тощего студента в прямоугольных очках с истфака, – влюбившись в Вертинского, в его славу, связанные с его именем, его творчеством легенды, в его необычный, какой-то не совсем мужской голос и манеру исполнения, ездил безбилетником, поездным «зайцем» вслед за Вертинским и с обожанием, бездыханно млея, открывши рот, слушал, вернее – самозабвенно впивал его пение в Ростове-на-Дону, в Куйбышеве, в Саратове, в Свердловске и еще во многих других городах. Только в Воронеже, где жил Вадим и находился институт, не побывал Вертинский и не осчастливил его обитателей. Город сильно пострадал в войну, в нем еще не отстроили ни одно театра, не существовало ни одного приличного просторного зала, а выступать перед небольшими аудиториями Вертинский, вероятно, считал для себя недостойным. Да и невыгодным: денежные сборы при таком количестве публики мизерны. А он всю свою артистическую жизнь преследовал, умел и привык получать большие деньги.
Но Вадим, воссоздавая его концерты, полностью восполнял слушателям невозможность видеть и слышать артиста наяву: он пел знаменитые шансоньетки Вертинского в точности его голосом, с такими же многозначительными придыханиями и долгими лирическими паузами, плавными движениями в воздухе, перед своим лицом, бледных худых ладоней с костлявыми, причудливо раздвинутыми пальцами, с таким же томным закатыванием глаз, под самые веки, как умел это делать Вертинский, особенно когда завораживающе, с выражением загадочной и великой тайны, которую он сейчас поведает, на своем сверх всякой меры, до смертной белизны, напудренном, застывшем, как гипсовая маска, лице, затягивал свое знаменитое и тоже сверх всякой меры медлительно-протяжное «В бананово-лимонном Сингапуре…»
Пел Вадим сотоварищам по учебе и голодному, нищенскому студенческому быту тех первых послевоенных лет и песенки своего собственного сочинения. Это выглядело уже совсем по-другому, ничем не напоминая манеры Вертинского. Никаких музыкальных инструментов у Вадима не было, да и вряд ли он умел на чем-нибудь играть. Для звукового сопровождения он просто отбивал ритм ладонями рук по фанерной крышке стола, что стояли в каждой комнате студенческого общежития, и это вполне заменяло музыку. В одной из Вадимовых песен повторялись такие слова: «А время вертит ленту лет, сменяя призрачные кадры…». Почти все его песни забылись, как птицы, мелькнувшие мимо и унесшиеся вдаль, а вот эта строка почему-то зацепилась в памяти. Ведь жизнь, если спустя многие годы оглянуться назад, действительно вроде старой, истрепанной киноленты, в которой отдельные кадры выпали совсем, другие стерлись, поблекли, стали призрачными и как бы не вполне достоверными. Всплывают иногда перед мысленным взором – но то ли было это на самом деле, то ли не было, то ли с тобой происходило, то ли с кем-то другим, а в тебе спуталось в один клубок – и только лишь смутно грезится…
5
Такое призрачное, почти нереальное видение в его памяти – беспощадная драка-поединок с Генкой Сучковым. Она случилась во дворе того кирпичного четырехэтажного дома, населенного семьями почтово-телеграфных служащих, в котором он жил до самой войны, до поспешной эвакуации многих городских заводов, фабрик, предприятий и значительной части горожан осенью сорок первого года. Случилась поздно вечером, почти уже ночью, когда во дворе не было никого из детей и взрослых, любивших после душного дня в наступившей прохладе чуть не до полночи, до боя кремлевских часов по радио, посидеть с разговорами на дворовых лавочках, среди ароматов цветочных клумб, политых на закате солнца из леек и после этого благоухавших особенно сочно и сильно.
Генка Сучков был старше его, Антона, на два года, заканчивал восьмой класс, осенью, на пороге девятого, готовился вступить в комсомол. По характеру, по своей натуре он был прирожденным лидером. Во всех делах, обстоятельствах, в любом мальчишеском предприятии он старался немедленно занять главенствующее место. Не лидером, рядовым участником, в подчинении у кого-то быть он органически не мог. Если не удавалось захватить первенство – тогда он полностью выключался из игры, из дела, уходил в сторону и начинал затевать что-то совсем другое, свое, чтобы притянуть и перетянуть к себе мальчишек, собрать их вокруг себя в кучу и уже безраздельно ими командовать, верховодить. Туда и сюда посылать с поручениями, приказывать, поощрять, давать нагоняи и выговоры, повышать и понижать по своему усмотрению на исполняемых ими ролях и делать это полностью единолично, все остальные – это только исполнители его замыслов, желаний, воли, инициативы.
В ту свою совсем еще детскую пору Антон не знал, что таких людей, как Генка Сучков, в жизни совсем немало, во взрослый мир они приходят, вырастая, получаясь из таких, как Генка Сучков. Но там и тогда они уже поумней, похитрей, действуют не так открыто. Иных буквально сжигает жажда власти, главенства, все люди вокруг для них дураки, неучи, ни на что не годный мусор, но до поры до времени они прячут, таят свои сокровенные мечты и стремления, выжидая удобного, подходящего случая, момента. И уж когда он подходит, удается его схватить и схватить крепко – вот тогда вовсю разворачивается то затаенное, что находится у них внутри. Нередко их мало, а то и совсем не интересует само дело, которым они собираются управлять, главное для них в другом: чтоб им подчинялись. Чтобы под ними, как муравьи под подошвами Гулливера, были люди, побольше людей, множество людей – чем их больше, тем выше пирамида, держащая на своей вершине властвующее лицо, тем значительнее, обширнее, державнее власть и значительнее он сам, обладатель этой власти. И на тех, кто внизу, с такой высоты можно смотреть уже не как на подчиненных, а как почти на рабов. Лишенных своей воли, желаний. Безгласных, бессловесных, за которыми закреплено только одно: покорно исполнять приказания.
Добившись высокого положения, возвысившись, любое посягательство на свое место такие властолюбцы от природы воспринимают как бунт на корабле, когда допустимы самые жесточайшие меры для подавления. И тогда они готовы на все – только бы устранить, уничтожить соперничество.
Но все имеет корни в детстве, все начинается там и исходит оттуда.
Вот таким по своему складу был Генка Сучков, усыпанный по лицу рыжими конопушками, ходивший и бегавший по-медвежьи, косолапо, ступнями вразлет, с широким, совсем женским, заплывающим заметным жирком задом. Когда заселили новопостроенный дом, пахнущий известкой и еще не вполне просохшей масляной краской на полах и дверях, он как-то быстро, чуть ли не в один момент стал для дворовой ребятни главным авторитетом, собрал вокруг себя всех мальчишек и девчонок и подчинил их своему влиянию. Ни у кого это не вызвало протеста, показалось естественным и справедливым: он всех старше, больше знает, больше умеет. Из обручей для бочек с остатками цемента, валявшихся во дворе, он наделал всем луки, стрелы смастерил из лучинок и очищенных от коры тополевых веток, и поначалу началась игра в «индейцев», – все охотились на воображаемых бизонов и тигров, убивали их лучинками и тополевыми веточками, с кусочком замазки на конце для дальности полета, потом началась война с «бледнолицыми», захотевшими завоевать индейскую страну. Они тоже были воображаемыми и все полегли под меткими выстрелами индейцев.
Вторая затея была посерьезней. Откуда-то Генка узнал, что, если соединить тонкими проводочками вилки двух радиорепродукторов в виде больших бумажных черных тарелок, имевшихся в каждой квартире, и кричать в одну из них, то в другой будет слышно, даже за десять, за пятнадцать метров. Сначала он присоединил свой репродуктор к квартирам по соседству, а потом протянул провода и по всему дому. Затея эта понравилась – можно переговариваться, как по телефону. А если соединить в одно все репродукторы – то слышны голоса сразу всех. Получался разнобойный хор – как на базаре. После школьных уроков, прибежав домой, вся пацанва, даже семи-восьмилетние первоклашки, немедленно приникали к репродукторам, и на этажах поднимался такой крик, что с улицы можно было отчетливо слышать всю перекличку даже без помощи репродукторов. Но сколько можно переговариваться – и все об одном и том же: кто какую отметку получил сегодня по арифметике, за диктант, по географии или ботанике, кто из девчонок и мальчишек выйдет после обеда во двор гулять, у кого сколько имеется копеек – можно сложиться, сходить на Кольцовскую к ларьку с квасом, попить холодный квас. Тольке Данкову родители подарили подростковый двухколесный велосипед: Толька! – кричали мальчишки с разных этажей, – вынести велосипед, дай прокатиться по двору хоть два кружочка…
Все в конце концов надоедает, надоела и перекличка через репродукторы. К тому же против нее восстали многие родители: эта затея мешала им слушать по радио новости и концерты.
Недели на две среди ребятни дома воцарилась скука, но инициатива Генки была неиссякаемой; скоро он вовлек все детское население в новую, придуманную им игру под названием «Разведчики и следопыты». Все были разбиты на двойки и тройки, в каждом подразделении был назначен свой командир.
Вот выходит из своей квартиры на первом этаже дед Земсков, как всегда небритый, в мятом, висящем на нем, как на огородном пугале, сером пиджачке. Он пенсионер, его дочь – начальница одного из городских почтовых отделений, а сам он – бывший слесарь вагонного депо. В руках его тяжелая сумка с чем-то. Куда-то направляется. Куда именно, что в его сумке? Генка отдает приказ, и за дедом Земсковым незаметно для него следуют две девчонки, Нинка и Ларка, и шестилетний Павлик на тонких кривых рахитичных ножках. Но он шустр и пронырлив, может пролезть в такую дыру в заборе, в какую даже собака не пролезет, рахитичные ножки не мешают ему бегать с быстротой зайца. Две девочки и Павлик, получившие Генкин приказ, короткими перебежками крадутся за дедом, прячутся за деревьями, выглядывают из-за угла. Возвращаются, докладывают: приказ выполнен, дед Земсков ходил к известному всей детворе ларьку с квасом и морсом на Кольцовской улице, сдавал порожнюю посуду. Конкретно – бутылки из-под пива. Ларек не только торгует в розлив квасом и морсом, но и пустую посуду принимает. Получил за свою тару дед Земсков один рубль пятнадцать копеек.
Генка благодарит разведчиков: молодцы, отлично справились. Даже сумели подглядеть, сколько мелочи дали деду в ларьке.
А вот загадка потруднее: старшеклассница Римма из соседнего деревянного дома, стоящего на углу Грузовой и Тулиновской, лишь на пару минут забежав после школьных уроков домой, тут же из него куда-то воровато, поспешно ускользает, на бегу оглядываясь, не следит ли за нею мать. По какой причине можно так поспешно да еще с опаской бежать? Подвила кудряшки, подкрасила розовой помадой… Не иначе – на свидание с кем-то… Всего в девятом классе, а уже завела себе жениха… Надо проследить. Пары или тройки разведчиков мало, она может скользнуть в проходной двор, сесть в трамвай, а потом перепрыгнуть в другой. Но от нас, разведчиков под командой Генки Сучкова, не ускользнешь!
Генка посылает за Риммой две тройки. Они пропадают на целый час, но успех полный: точно, у Риммы жених, тайна ее раскрыта. Он курсант военного училища, белобрысый, волосы под пилоткой ежиком, торчком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37