достигнув предельной высоты траектории, потеряв скорость, почти зависнув на одном месте, стальные чушки, начиненные тротилом, поворачиваясь тупыми рыльцами к земле и вновь наращивая скорость и леденящий сердце вой, начинали свое падение из поднебесья в то место, в которое нацелили их солдаты в серо-зеленых френчах, такого же цвета приплюснутых касках на головах.
Антон бросил беглый взгляд на своих бойцов. Все они по старому участку фронта были уже знакомы с «ишаками», знали, что делать, и глубоко скрылись в своих окопчиках, залезли, скрючившись, в норы – у кого они были. В окопе с Антоном находился Телков. Он сидел на дне, подтянув к себе колени, привалившись к земляной стенке спиной, винтовка была у него между ног, руками он прижимал ее к груди, губы его шевелились, как будто он что-то говорил.
– Ты что? – окликнул его Антон.
– Я? Ничего… – мотнул головой Телков.
Антон понял – он молится. Он был верующий, носил нательный крестик, иногда мелко и незаметно крестился, а сейчас, наверное, шепотом твердил про себя: «Господи, сохрани и помилуй! Господи, сохрани и помилуй!»
Шесть мин упали на расстоянии в пятьдесят – семьдесят метров друг от друга. Одна рванула перед насыпью, две – на самой насыпи, значительно правее отделения Антона, три последние – на поле, за спинами солдат. Разрывы оглушили настолько, что Антону показалось – лопнули барабанные перепонки. Поплыла едкая вонь взрывчатки, то ли тротила, то ли чего-то еще, всегда какая-то немного другая, новая, возбуждающая тревогу: уж не отравляющее ли это вещество? Может, надеть противогаз и крикнуть, чтоб надевали все? Но никто не пострадал, никого не задело осколком, не ударило вывороченным комом земли.
В это место насыпи немцы целились потому, что здесь зашевелились, поднялись люди. Дважды в одно место по шесть стокилограммовых мин они не бросают. Еще не один раз дурным ишачьим голосом взвоет их шестиствольный миномет, но мины полетят не сюда – на другие участки русских позиций.
Один пострадавший от залпа «ишака» все же оказался: тот младший лейтенант с автоматом, что, впав, вероятно, просто в нервную горячку, в помрачение рассудка, пытался поднять и двинуть солдат в бессмысленную, ненужную атаку. Укрыться, когда мины, свирепо воя, неслись из поднебесья к земле, он не успел. От его тела не осталось ничего. Нашли только его фуражку с красным околышем и звездой и автомат – и то в ста метрах от того места, где младшего лейтенанта застигли разрывы стокилограммовых немецких мин.
42
– Почему не стреляете?! Стреляйте, стреляйте, надо стрелять! Не давайте им спокойно жить! Они нас свинцом поливают, а вы молчите, затаились, как мыши… Больше огня! Больше огня!
Это был голос командира роты, лейтенанта. В каске, с саперной лопаткой в руке, в скрещенных на груди ремнях портупеи и полевой сумки, он скользя и оступаясь, карабкался по «козьей тропке» вдоль насыпи, задерживаясь возле бойцов, отвечая на их вопросы, подсказывая одному – поправить бруствер, другому – убрать с края насыпи гранаты; цокнет пуля, детонация, взрыв – и своя же граната оторвет руки, а то и голову.
Лейтенант добежал до отделения Антона. Целью его появления была проверка: какой ущерб понесла его рота от пулеметного обстрела и мин, а больше он хотел своим присутствием, голосом, командами подбодрить солдат.
– Стреляйте, стреляйте! – настойчиво повторял он. – Действуйте, не спите. Пуля если не попала, а только просвистела у немца над головой – и то сделала свое дело. Они тоже люди, им тоже страшно. Пусть думают: эта мимо, а следующая – в лоб. И вот у них уже руки дрожат, прицелы сбиваются…
– Так где они, куда стрелять-то? Я сколько гляжу – ни хрена разглядеть не могу. Где они там закопались?
Это был голос Апасова. Его голова торчала из окопчика рядом с пилоткой Добрякова.
Командир роты забрался к ним в окоп, прикрыл голову в каске лопаткой, оставив только узкую щель для глаз между нею и верхним краем бруствера. Он был опытный фронтовик, знал – если пуля ударит в каску, она может ее пробить. А пробить толстую сталь саперной лопатки – такое случается крайне редко, от лопаты пуля рикошетирует.
– Глядите сюда, сейчас я вам объясню. Видите, подъем к вершине – рыжий, травяной. А потом земля чернее. Это начало пашни, там наверху вспаханное поле. А окопчики немцев как раз на границе травяного склона и вспаханной земли. Ты не видишь, потому что смотришь повыше, на самый гребень. А ты пониже смотри, где чернота начинается.
– Я и пониже смотрю, все равно ни черта не видать…
– Так не дурни ж они, чтоб себя на погляд выставить. Они замаскированы, у них там и бурьян, и сети с травой натянуты. А в цейсовский бинокль все видно. Комбат мне давал глянуть. Двенадцатикратный. Даже каски видать, пулеметы на сошках. Дымки от них…
Резко, оглушающе ударил выстрел. Это Шатохин, исполняя приказание командира роты, пальнул из своей винтовки.
– Есть один! – вскричал Апасов.
– Неужто правда? – не поверил Добряков.
– Вон, по склону катится, разве не видишь?
– Брехать ты горазд! – сердито констатировал Добряков. – Катится… Гляди лучше, как бы твоя голова не покатилась…
Повторив еще раз: вести винтовочный обстрел немецких позиций, командир роты побежал назад, на свой командный пункт.
Загремели выстрелы, сливаясь иногда по два, по три вместе. Русская трехлинейная винтовка проста, надежна, стреляет и ржавая, и в грязи, но при выстреле рвется из рук, отдача в плечо сильна, неплотно прижал приклад – наверняка вспухнет синяк. Минут пять стрельба была частой, потом стала пореже; в ушах у всех звенело, плечи уже ныли от толчков приклада. Да и как-то не вдохновляло стрелять просто в пространство, без видимого эффекта. Только Шатохин стрелял без устали, методично, сначала пристально всматриваясь в даль, прицеливаясь – как будто в самом деле отсюда, за четыреста метров, что-то четко видел и мог поразить цель.
Оступаясь, торопясь, боясь попасть под случайную пулю, по «козьей тропке» вдоль расположения роты пробежал мальчишка-солдат, волоча тяжело нагруженный мешок с пачками патронов в промасленной бумаге; пятнадцать штук в пачке и каждая перевязана суровой ниткой. В руки бойцам он бросал по две-три пачки, предлагая взять больше, – патронов, видать, было в избытке. А на Дону, вспомнил Антон, год назад, когда отступали к Сталинграду, только и было слышно: патроны беречь, зря не тратить, стрелять только по видимым целям…
Ближе к полудню еще раз появился командир роты – возбужденный, спешащий, похоже, малость хвативший водки или спирта. Радостно объявил, что на подходе «катюши», опоздали из-за того, что где-то немцы разбомбили речной мост. Что-то готовится, еще полчаса, час – и все будет готово. И тогда команда – и вперед!
Но опять получилось не так.
43
«Катюши» давно не были на фронте новостью ни для противника, ни для своих. Первые залпы они сделали еще летом 41-го года в боях, с немцами, стремившимися к Москве. Но Антон, хотя на войне, казалось, он видел уже все, «катюши», однако, не видел ни разу. «Катюши» были великой тайной, о них ходили легенды, и мало что было известно достоверно. Знали только, что этого особого устройства рельсы, укрепление на платформе грузовой автомашины «ЗИС-5», имеющей грузоподъемность в три тонны. С этих рельсов запускаются ракеты, похожие на сигары длиной в человеческий рост. Ракеты начинены горючей смесью или сильнейшей взрывчаткой, их выпускают за один раз в большом количестве, они падают на большой площади – и все на ней сгорает дотла, уничтожается взрывами. Немцев охватывает ужас только от одного известия, что на фронте у русских появились «катюши» и могут произвести свой сокрушительный залп. Те же, кто испытал на себе действие ракет, которыми они стреляют, и чудом уцелел – сходят с ума. «Катюшами» управляют особые люди, они смертники, под шоферскими сидениями у них спрятаны ящики с тротилом, а с каждого ракетчика взятка клятва и подписка – взорвать машину и себя, если будет грозить окружение и плен. Противник ни за что не должен узнать, как устроены «катюши», особенно их снаряды. Ни одни из тех, кто ими управляет, знает из устройство, секреты, не должен попасть к немцам на допрос. «Катюши» не стоят долго не месте, все время перемещаются, чтобы их не могли засечь наблюдатели противника, разбомбить с воздуха или уничтожить своей артиллерией. Сделав по врагу залп, они сейчас же уезжают с этого места и через несколько минут уже в десятке километров.
Вот такие рассказы ходили среди фронтовиков.
Должно быть, было правдой, что «катюши» не стоят долго на позициях; прибыв на них, командиры сейчас же вычисляют данные для пуска ракет, производят пуск и «смываются», пока не последовало ответных действий.
Солдаты за насыпью не услышали никаких команд, никаких предупреждений; гораздо раньше, чем их ждали, чем они могли прозвучать, за селом раздался оглушительный рев, пронизанный свистом и шипением; встала, поднялась гигантская туча дыма и пыли. Над головами солдат в небе протянулись огненно-дымные параллельные трассы, гудящие, словно туго натянутые струны фантастического контрабаса, а возвышенность, которую предстояло штурмовать, загрохотала, как огромный барабан, по которому стали бить сразу десятками колотушек. Полыхнул красный, цвета доменных печей, огонь, стал возникать там и тут, во множестве мест, шириться, сливаться в общее бушующее пламя, ползти по гребню, по склонам – будто из недр земли наружу хлынула раскаленная вулканическая лава; взметнулся дым зловещего, черного цвета, выглядевший, как порождение каких-то сверхъестественных сил. Все вместе являло собою картину ада, распахнувшего свои врата. Даже знающих, что силы, творящие этот ад, не враждебны, напротив, они в помощь и потому пусть бушуют еще яростней и злей, – зрелище адской кухни приводило в состояние немоты и оцепенения.
Столбняк длился недолго, а затем в окопах солдат послышались крики. Они катились в справой стороны, в них были восторг, ликование. Закричали, завопили и возле Антона:
– Пошли, пошли!.. Штрафники пошли! Штрафники пошли!..
Шатохин схватил винтовку, царапая башмаками по крутому откосу, осыпая комья земли, полез из окопа наверх.
Глянув вправо, на тот край, где находились штрафники, Антон увидел, как густая серо-зеленая человеческая масса, точно селевой поток, перетекает через насыпь, скатывается, сваливается, стекает с нее вниз, на луговину, а передние уже несутся к холму, вытягиваясь в клин, в острие. Наверное, этот клин, это острие составляли те майоры и полковники, о которых говорил ночью хмельной, закусивший помидором парень, – кому же еще были так нужны их ордена и погоны…
Антон не заметил и не мог вспомнить потом, как он и его бойцы, покинув окопы, скатились на луг, как рванулись отчаянно вперед, все что-то исступленно крича, в таком беге, каким никто еще никогда в жизни не бегал. Себя Антон осознал, стал видеть и понимать окружающее уже возле самой возвышенности. Там, наверху, куда стремился Антон и бойцы его взвода, тоже металось пламя и клубился желтый, рыжий, багровый и черный дым. В дыму торопливо, как будто даже торопливей, чем всегда, трещали немецкие пулеметы, из дыма навстречу летели снежные комочки трассирующих пуль, мелькали над головами, слева и справа, но в этом было что-то истеричное, бестолочное, неприцельное, похоже, немцы в самом деле были ослеплены, ошеломлены, ничего толком не видели и не понимали – как предрекалось командирами ночью, и летящие навстречу пули были не страшны, будто они потеряли свою убойную силу и не могли никому причинить зла.
На миг Антон глянул через плечо назад: все ли его отделение, его маленькое войско, с ним? Он увидел за спиной Добрякова в скособоченной пилотке, так он прикрывал свой шрам над виском, но сейчас это придавало ему лихой и грозный вид – как будто он был участником многих подобных штурмов и всегда – впереди. Низенький Шатохин часто-часто семенил короткими ногами, чтобы не отстать, быть вровень со всеми; солдатские галифе были ему просторны, нависали над коленями и трепыхались наподобие восточных шаровар. Телков, державший винтовку штыком вперед, как учили в запасном полку, и тут имел в своем лице выражение, что бежит он потому, что не бежать со всеми нельзя, куда денешься, такая служба, судьба – надо! Как ни горяч был порыв, подхвативший бойцов и бросивший их вперед, а все же они не забыли, что в атаке нельзя бежать кучно, цепь должна быть растянута шагов на пять друг от друга. Позади всех бежал Апасов, он хромал, на правой его штанине алела кровь, значит, царапнула пуля, но и хромая, он все равно бежал вместе со всеми.
В дыму, в пыли позади себя Антон не увидел только Алиева и Бисенова.
– Алиев! – крикнул он.
– Я здесь, командир! – послышалось из дыма откуда-то справа, и что-то на миг там обозначилось, мелькнуло пятном: блестящее от пота, коричневое лицо маленького казаха, его маленькая, детская фигурка.
– Бисенов!
– Итесь, комантир! – прозвучал оттуда же, из бело-рыжего дыма голос. Но не Алиева, это был голос самого Бисенова. По-русски! Научился, чертяка! Первые его русские слова!
Уже начался подъем на высоту. Издали, от насыпи, он смотрелся крутым, а вблизи оказался пологим. Но дыхания уже не хватало, не хватало сил. Шаги сделались тяжелы, будто на каждой ноге Антон тащил по железной гире. Тот пулемет, что стрекотал наверху, на который он бежал, вдруг, точно подавившись, замолк. Замолк и другой, правее, шагах в тридцати. Антон сквозь пелену дыма, стекающий на глаз пот увидел, как и окопа с правым пулеметом поспешно, спасаясь, выбралась темная человеческая фигурка, за ней, еще поспешней, вторая, и оба немца, без оружия, без касок, размахивая руками, кинулись опрометью вверх, к черноземному вспаханному полю.
Все! – остро, пронзительно-радостно хлопнуло у Антона в груди сердце. Всегда в атаке есть миг, есть что-то, когда становится ясно, понимаешь – успех или неудача, чья берет. Берет наша! Побежали немцы, побежали, бегут!
– Ур-ра! – закричал Антон и выстрелил в удирающих немцев. Передернул затвор, вгоняя в патронник новый патрон, но не выстрелил, облако дыма скрыло бегущих немцев.
Краем глаза Антон видел, что лавина штрафников, ее острый клин уже близки к вершине, вот они уже достигли ее, врезались в линию немецкой обороны. Луговина с высоты склона открылась вся, на всю свою пятиверстную глубину, и вся она была полна атакующих. Немецкие пулеметы еще кое-где трещали, но остановить напора они уже не могли. Из дыма, резких тугих ударов оборонительных гранат слышался протяжный хор голосов: а-а-а!..
Антон уже совсем отчетливо видел перед собой пулемет, который все время бешено стрелял и несколько секунд назад замолк. До него оставалось шагов пятнадцать, не больше. Его окутывал прозрачный дымок из гильз из только что прозвучавших выстрелов. Пулемет выглядел брошенным, как тот, правее. И вдруг для не ждавшего ничего подобного Антона из окопа с этим молчащим, казалось, покинутым пулеметом, выскочил немецкий солдат, с винтовкой, в каске, и побежал, как те первые два немца, вверх, к чернозему и дальше, по пахоте с глубокими бороздами, к гребню, стремясь за него скрыться.
– Стой! – крикнул Антон.
Немец был крупный, рослый. Почему он сидел в окопе до последней секунды, когда уже не осталось шансов спастись, убежать? Может быть, в его пулемете заело, заклинило механизм, и он пытался его наладить? Или наделся, что атаку все же погасят, отобьют, как гасили, отбивали до этого несколько раз?
Как он бежал, как работало все его тело, все его мышцы – это осталось в глазах Антона навсегда. Так этот немец, наверное, тоже не бегал еще никогда в своей жизни. Каждая его клетка, каждый его нерв чувствовали, что сзади смерть, она близка, настигает, а все в нем хотело жить, он был молод, силен, здоров, крепок, и все, из чего он был сложен, что его составляло, все частицы вместе и каждая в отдельности стремились убежать от смерти, от гибели, уничтожения. На немце были тяжелые, с железными шипами на подошве, с широкими, вихляющими на ногах голенищами сапоги; бежать по рыхлому чернозему, по бороздам с засохшими, каменной твердости комками земли было трудно, неловко, но как мощно работали его ноги, как мощно работали его руки, которыми они изо всех сил себе помогал, как дышала, жадно хватала воздух его широкая грудь! А воздух, казалось, исчез, в легкие не попадало ни глотка…
– Стой! – кричал Антон, не отставая от немца.
Но и Антону было трудно бежать по пахоте. Он одолел луговину, верных четыреста метров, длинный подъем на холм, силы его кончались. Расстояние между ним и немцем стало увеличиваться. Немец, вероятно, раньше был спортсменом, у них это принято, что все в молодости занимаются спортом, бегают, плавают, поднимают гири, и теперь это ему помогало. Он явно убегал. Он уже почти достиг гребня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37