Она сказала мне, что я на ее месте тоже бы не упрямился. Меня-то, однако, не приглашали. Я ощутил рядом, за хрупким прикрытием, что-то обжигающее. Это неуловимым образом связывалось с моим чувством клокочущей в Перстове дикой, безумной и в высшем смысле все-таки здоровой, прекрасной жизни, я вдруг понял, что разгадать я тут ничего не разгадаю, а вот прорвать тонкую преграду и разбить себе в кровь лицо о нечто темное, твердое и несокрушимое рискую; и единственное спасение, единственный выход напоминать, знать, внушать себе: Перстов жив!
Что мой друг, приходя вечером в дом своего нового компаньона, пьет вволю и веселится от души, это ясно, а "папа", он-то, пожалуй, тоже ведь не теряет время попусту, освежается, прикладывается к рюмочке, промачивает горло, но что же из этого следует, что следует за этим? "Папа"... Захмелевший гость удаляется восвояси, а молодцеватым старичком уже владеет пьяное возбуждение, которое он со знанием дела и без колебаний опускает до распущенности. Тут до меня кое-что стало доходить основательно, открыто, обнаженно. "Папа" идет к дочери, "сидевшей" при них или даже определенно при нем, связанной с ними тем, что ее угощали, и берет ее по своему обыкновению. А я уже Бог знает какой день лишен ее общества. Ох уж этот "папа"... Неотразимый, волшебный, обожаемый, не родитель, а просто красивый, статный, благородный, умный, сильный и опытный человек. О, как потрясающе! И почему же, воображая, как он берет ее, мучаясь этим, я еще больше люблю Наташу, - что за дикость! что за непоследовательность!
Наконец я сообразил, что мы продвигаемся к ее дому, она задала направление, и ее ждет повторение вчерашнего. Ей хочется этого повторения, как мне хочется чаю, быть с нею и понять до конца, что происходит между ней и ее отцом. Возьми она длинную иглу, вонзи ее с сумасшедшей улыбкой в мою плоть нищего и заброшенного, но далеко не все на свете перепробовавшего и испытавшего человека, я и тогда, сдается мне, не почувствовал бы такой боли, какая поразила меня при мысли, что ее грехи, в которых она воображается мне столь очаровательной и соблазнительной, дело отнюдь не прошлое и сегодня, сейчас она снова попадет в объятия другого, а от меня с непринужденной легкостью отвернется. Я сказал в безликой тишине:
- Я свободный человек, Наташа. Я могу повернуться и уйти, когда все чувства, казалось бы, принуждают меня остаться, а могу и впрямь остаться и... перетерпеть. Я принял твой образ мысли и жизни, я сделал это сознательно, хотя другой на моем месте... ну, сама понимаешь! Я знал, на что иду, знаю, что не должен просить тебя перемениться. Но сейчас я мучаюсь, я хочу сказать, что я сам не свой, видишь ли, все во мне противится... не тому, что у тебя с ним всегда, ладно уж, а тому, что это может произойти сегодня, тому, что ты хочешь уйти к нему, а я должен отпустить тебя. Не делай этого, Наташа. Кажется, мне все равно, что будет завтра, мне нужно сегодня... нужно, чтобы сейчас ты пошла со мной и была со мной в моем доме, чтобы я мог раздеть тебя, смотреть на тебя при свете лампы, прикасаться к тебе... Иначе я потеряюсь, перестану чувствовать себя. Мне нужна маленькая победа... с трудом представляю себе, что ты можешь мне отказать!
- Вот таким я тебя люблю, - сказала она. Остановилась и, коротко прильнув, холодными губами поцеловала меня в щеку. - Думаешь, мне легко и я не колеблюсь? Я бы пошла с тобой, побежала за тобой, как собачонка, но как же он? Все так сложно, и за один вечер ничего не решишь. Да еще эта ночь... мне холодно стоять на снегу, Саша. В голове вроде бы складывается мысль, вот-вот решу все правильно и окончательно, а поднимешь глаза, посмотришь вокруг - в такую вот тьму - и снова только пустота. Поневоле цепляешься за человека, за любимого. Я еще буду тебя целовать, ты еще увидишь все мои страхи и всю мою прилипчивость. Но как же он? Он понимает, что у нас с тобой может зайти слишком далеко, чувствует, что я к тебе все больше привязываюсь, и он, уж поверь мне, страдает.
Я не мешал ей выговориться.
- Знаешь, - продолжала она, уныло покачивая головой и глядя на меня невидящими глазами, - сколько бы я ни уверяла, что не брошу его или брошу не сразу, помаленечку, так, чтобы не причинять ему боли, или, например, навсегда останусь любящей, заботливой дочерью, для него все это будет лишь пустым звуком, все эти слова, эти обещания и клятвы.
- И все-таки, Наташа!
- Хорошее у нас сегодня получается объяснение, Саша, я давно ждала подобного. Ты находишь верные слова, и я чувствую, что ты любишь меня. Постарайся же почувствовать и мою способность к любви, сообрази, каково мне смотреть на него... Он веселится, болтает с твоим другом, а я сержусь: ну, пьяница, я уйду от тебя! Но у него бывает такой несчастный вид, особенно когда он следит за мной украдкой, думая, что я не замечаю...
- Не могу я горести этого человека считать такими же законными, как свои.
- Как это глупо! - вспылила Наташа, чистосердечно или даже простодушно раздосадованная. - Ты говоришь о нем так, словно он невменяемый или негодяй, каких свет не видывал, и его можно не принимать в расчет, его-де надо и права голоса лишить, избирательного какого-нибудь права, просто посадить в смирительную рубашку. А между тем он живой, нормальный человек, как ты, как я, и потребности у него...
- Мы вообще не о том говорим, - торопливо перебил я. - Нужно говорить о тебе, о твоем решении... ты должна решить, Наташа, решиться... речь идет только о сегодняшнем вечере, пусть так и не более, но это для меня очень важно.
- Не знаю, - проговорила она; одиноко стояла на снегу и смотрела на меня страдальчески. - Не в состоянии решить. Я могу раздеваться догола перед тобой, перед ним, перед кем угодно, но разорваться на части я не могу. Я хочу пойти с тобой, Сашенька, ты меня почти уговорил, но как же он? Что он будет думать, если я не прийду домой? Он поймет, что я ушла к тебе, но если он решит, что это окончательно и что я уже никогда к нему не вернусь, это будет для него еще мучительнее, чем если бы я умерла. Как я могу сделать с ним такое?
- А со мной можешь? Я буду спокоен, буду чему-то радоваться, если ты уйдешь к нему?
Она кусала губы и переминалась с ноги на ногу, колебалась и страдала. Я шепнул:
- Решайся...
- Ладно! - выкрикнула она как бы и не своим, каким-то пронзительным, неестественным голосом. - Пойду к тебе. Ты сейчас живее, и к тому же не пьян, находишь хорошие слова, а женщины любят ушами. Нынче я тебя чувствую лучше, чем его. Может, он найдет выход, что-нибудь придумает, ну конечно, так и будет... Но ты-то будешь со мной ласков?
Мне перехватило дыхание, и я лишь промычал в ответ что-то невразумительное, пытаясь придать издаваемым звукам оттенок укоризненности. Возможно ли помыслить, что я буду неласков? На миг в том обороте, какой приняли события, мне почудились хорошо и гладко скрытые элементы игры, призванной вселить в меня безудержный, доходящий до бессмысленного оптимизм; но это оттого, наверно, что я, одержав победу, никак не мог отдышаться, не зная толком, радоваться мне или постараться взять себя в руки, чтобы быть готовым ко всяким неожиданностям. Положение человека, внезапным наскоком взявшего верх над соперником, ко многому обязывало, и скажу прямо, что, прикасаясь к Наташе, приобнимая и поддерживая ее, я не сомневался, что впереди маячит, подстерегая меня, что-то тягостное, обременительное, пугающее. Мы свернули к моему дому и зашагали быстро и решительно, почти побежали. Время-событие предстояло столь значительное, что я не ощущал уверенности, что мне достанет сил достойно войти в него, преодолеть все препятствия и не только быть ласковым с Наташей, но и вообще не опростоволоситься перед ней. Я вдруг остро осознал, что отрываюсь, ухожу от жизни в ее общественном смысле и значении, ныряю в неизведанную глубину от поверхности, на которой люди завязывают узлы мучительных противоречий, коллизий и противостояний, колеблющихся между миром и войной, думают, что бы сделать с отечеством, сшибаются в кучи и что-то провозглашают, и что-то декларируют, поднимают вопросы и знамена, предпринимают шаги во благо страны, а то и совершают безрассудные поступки, как бы не отдавая себе отчета, что те способны привести их к страшным опасностям.
***
Наташа попросила час отдыха, устала на работе, а хочет быть в форме, когда доведется отвечать на мои ласки. Свою просьбу она изложила подробно, с милой непосредственностью, печально и в самом деле устало улыбаясь. Я пообещал придумать что-нибудь на ужин. Наташа легла в маленькой комнате и мгновенно уснула. Я пил в кухне крепкий чай, и он пьянил меня, крепкий чай, похоже, вообще хорошо, жутковато дурманит голодного человека. Мне стало грезиться что-то о том, как мы с Наташей живем в скромной, чистенькой бедности, страдаем и страдание делает нас красивыми; тут правда причудливо мешалась с домыслами. Потом я, бесшумно приоткрывая дверь, часто заглядывал в маленькую комнату, смотрел на спящую Наташу и жалел ее: смотри-ка, такая молодая, сильная, а томится и устает на работе. Но подточила ее не только физическая усталость, сегодня я по-настоящему расчувствовал в ней сомнение и муку, она и говорила со мной там, на улице, когда я увещевал ее пойти ко мне, как человек, несущий бремя безысходности. Я глубоко ошибался на ее счет, полагая, что ей все как с гуся вода. Происходящее с нею не представляется ей простым, я не кажусь ей простым и забавным!
Тем более в зловещем свете представал предо мной Иннокентий Владимирович, который своими запросами и насилиями мешал дочери разобраться и найти верную дорогу в жизни, достичь берегов покоя и благоразумия. Наконец-то мое отношение к этому человеку начало проясняться. Пока, опираясь на высказывания Наташи о нем, я видел его каким-никаким, а все же отцом, от которого она неотделима и который держит ее при себе по праву крови, я старался поменьше о нем думать. Но теперь я увидел, к своему изумлению, усталость и муку здоровой, прекрасной женщины, я увидел, что в высшем смысле дочь оставлена, предана и растоптана отцом и в ее дочернем бесправии у нее нет иного права, кроме как поступать с ним сообразно с его собственными поступками. И этот краснобай явился мне в образе сознательно стремящегося причинить зло человека.
Битый час я занимался тем, что как венки к подножию монумента возлагал надежды и мечты на некий неожиданный поворот в событиях, который со всей неизбежностью выведет "папу" на чистую воду, а Наташу, невинную, несчастную, спящую в моем доме с ладошкой по-детски под щекой, никак не обескуражит и благополучно оставит со мной. Я думал о том, что с изворотливым, злоумышляющим "папой" мне лучше вовсе не встречаться, а там, глядишь, его уберут с моего пути, устранят, упрячут, и это было упование, отчасти напоенное сжатой в глубине души молитвой. Но не тот Иннокентий Владимирович был человек, чтобы уступать без боя, и я уже стоял на пороге откровенной, как бы ничем не прикрытой и не защищенной встречи с ним. Он забеспокоился, видя, что Наташа не возвращается с работы, он догадался, куда он пошла, и настоял, чтобы его новый друг Перстов отвез его ко мне.
Они ворвались шумно, празднично и разбудили Наташу. Иннокентий Владимирович какое-то время притворялся (уж не знаю, перед кем) отчаянно гуляющим человеком, но и впрямь гулял и даже успел хватить лишку. Затем он повел себя в моем доме как в собственном, - Наташа, проснувшись на шум и увидев его, улыбнулась ему, и это его окрылило; у него оставались шансы, он пустился поглядывать орлом, а когда я попадал в поле его зрения, искусными намеками жестов и выражений, скажу так, изощренными интригами мимики давал мне понять, что мое жилище не производит на него выгодного впечатления. Дескать, в такой лачуге нет нужды чиниться и сдерживать себя. Я все ждал, что он сплюнет или высморкается на пол. Он до такого не дошел. Позднее я его ударил. Но это позднее, а до той поры я только с неопределенной угрозой двигал челюстями да украдкой стирал пот с ладоней. В каком-то смысле Иннокентий Владимирович был, конечно, прежде всего несчастным человеком, как были несчастны Наташа и я, запутавшиеся в сетях любви, и как несчастны все запутавшиеся люди, но я не мог забыть, что он поступает против законов людей, Бога и природы.
Перстов тоже приехал, а с ним Лиза, за ними увязался и Кирилл, но его жены, натура которой почти не запечатлелась в моей памяти, не было. Перстов пытался объяснить мне причины их загула, но я думаю, тот же Кирилл знал об этих причинах куда меньше, чем я узнал от Наташи. Я даже пробормотал что-то в том смысле, что нынче вся Россия гуляет - пир во время чумы. Я хотел остаться отвлеченным человеком и показывал строгое намерение не вникать в суть их сделок.
Глядя на прекрасную, но чересчур нынче динамичную фигуру моего друга Перстова, источающего стремление и меня вовлечь в праздничную сутолоку, я приходил к умозаключению, что вот он, человек, который пролезет в любую щель. Делец и кутила, человек идейный и беспринципный одновременно, человек, казалось бы, вездесущий, свободный и в то же время скованный, заколдованный, стиснутый до крайности, раб своих свободных проявлений, раб в том смысле, что жизни в реальном мире предпочитает блуждания среди миражей, фантастических отражений, к которым намертво привязан. И как-то странно некоторые стороны его характера, личности, воззрений заострены на мне, взывают ко мне, призывают меня к единству, к духовному слиянию, к мистическому совокуплению. Однако я не о том говорю, я пошел в обход, словно желая скрыть некую правду о моем друге, а надо бы прямо сказать, что в тот вечер, накануне сумасшедшей ночи, он был заметно навеселе, и не берусь судить, какая такая смелость его спутников доверила ему вести машину. В обратный путь, найдя Наташу живой и невредимой, они не собирались. Я не сомневался, что теперь они останутся в моем доме до утра.
Словно переворачивалась несгибаемой силой божьего промысла страница моей жизни, а я замешкался, не сумел проворно перескочить с прежней на новую и вот теперь стоял, сконфуженный, обалдевший, перед моими читателями в каком-то неподобающем промежутке. А Наташа поднялась с кровати как ни в чем не бывало, порадовалась, что все мы снова собрались вместе, и отправилась на кухню что-нибудь приготовить к столу. Естественность ее поведения смущала и до некоторой степени раздражала меня. Я бледнел, краснел, не к месту хмурился и смеялся, а она хладнокровно гремела посудой, хороня в этом грохоте нашу, только нам принадлежащую ночь, и даже напевала какой-то мотивчик, убийственный в своей незамысловатости. Разумеется, и у Перстова с Лизой была своя игра, я бы сказал, что он вел себя с ней как мальчишка. Девушка ведь покладистая, чуть ли не в струнку перед ним вытянулась, девушка, которой пора замуж, а он надуется как индюк, со всеми весел, а с нею резок и всем показывает, всем тычет в глаза, как он пренебрежительно обращается со своей подругой. Думаю, это вино мутит ему разум, напуская химер, и он фантазирует, балует и хватает через край, но что Лизу-то побуждает ходить перед ним на цыпочках? Впрочем, для меня все эти мимолетные стычки, которые пытался организовать Перстов и из которых Лиза выходила с видом обиженно-забитой и все-таки непобедимой простушки, были только лишним поводом убедиться, что я не знаю Лизы, недостаточно обращаю на нее внимания и не понимаю ее.
- Вы говорите о свадьбе, - вдруг откликнулась она на какое-то течение разговора; и с этого момента я стал прислушиваться. - Но скажите-ка, продолжала Лиза неспешно, с выражением грусти и сомнения на миловидном личике, - почему вы думаете, что этот человек возьмет меня? Я совсем в этом не уверена... у него явно другие планы... Кто-то из нас зажег факел лицемерия и пустил по кругу.
- Кого ты подозреваешь, деточка? - усмехнулся Иннокентий Владимирович.
- Этот огонь ослепляет, - говорила Лиза как в бреду. - Кто-то из нас затеял бесконечную эстафету, и бегуны передают друг другу палочку, начиненную ложью. Это сбивает нас с толку.
Наташа подала из кухни насмешливый голос:
- Я всегда говорила, Лиза, что в тебе гибнет поэт. Но что-то его агония затянулась.
Лиза разразилась желчным и горьким смехом.
- Мужчина! Но у него есть другая, которую он никогда не бросит. Я для него игрушка.
Между мной и Лизой в замутненной атмосфере комнаты поднялся образ Машеньки, с которой Перстова связывали узы долга, странной, неписанно утвержденной клятвы совместно одолеть чудовищное упрямство перстовского рока, но, сдается мне, отнюдь не быть с ней вместе до конца, если рок окажется сильнее, чем они предполагают, и погонит несчастную по уже проторенной им дорожке. Я даже вздрогнул, так это было неожиданно. Пожалуй, окажись я на месте Лизы, которую пробирало весьма простое и объяснимое желание выйти замуж, но которая поставлена перед величественным фактом, что семья приглянувшегося ей мужчины всегда несла невосполнимые свадебные потери и что, собственно, уже другая предназначена к очередному закланию, я бы тоже заговорил в самом возвышенном и бредовом стиле, устами агонизирующего поэта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Что мой друг, приходя вечером в дом своего нового компаньона, пьет вволю и веселится от души, это ясно, а "папа", он-то, пожалуй, тоже ведь не теряет время попусту, освежается, прикладывается к рюмочке, промачивает горло, но что же из этого следует, что следует за этим? "Папа"... Захмелевший гость удаляется восвояси, а молодцеватым старичком уже владеет пьяное возбуждение, которое он со знанием дела и без колебаний опускает до распущенности. Тут до меня кое-что стало доходить основательно, открыто, обнаженно. "Папа" идет к дочери, "сидевшей" при них или даже определенно при нем, связанной с ними тем, что ее угощали, и берет ее по своему обыкновению. А я уже Бог знает какой день лишен ее общества. Ох уж этот "папа"... Неотразимый, волшебный, обожаемый, не родитель, а просто красивый, статный, благородный, умный, сильный и опытный человек. О, как потрясающе! И почему же, воображая, как он берет ее, мучаясь этим, я еще больше люблю Наташу, - что за дикость! что за непоследовательность!
Наконец я сообразил, что мы продвигаемся к ее дому, она задала направление, и ее ждет повторение вчерашнего. Ей хочется этого повторения, как мне хочется чаю, быть с нею и понять до конца, что происходит между ней и ее отцом. Возьми она длинную иглу, вонзи ее с сумасшедшей улыбкой в мою плоть нищего и заброшенного, но далеко не все на свете перепробовавшего и испытавшего человека, я и тогда, сдается мне, не почувствовал бы такой боли, какая поразила меня при мысли, что ее грехи, в которых она воображается мне столь очаровательной и соблазнительной, дело отнюдь не прошлое и сегодня, сейчас она снова попадет в объятия другого, а от меня с непринужденной легкостью отвернется. Я сказал в безликой тишине:
- Я свободный человек, Наташа. Я могу повернуться и уйти, когда все чувства, казалось бы, принуждают меня остаться, а могу и впрямь остаться и... перетерпеть. Я принял твой образ мысли и жизни, я сделал это сознательно, хотя другой на моем месте... ну, сама понимаешь! Я знал, на что иду, знаю, что не должен просить тебя перемениться. Но сейчас я мучаюсь, я хочу сказать, что я сам не свой, видишь ли, все во мне противится... не тому, что у тебя с ним всегда, ладно уж, а тому, что это может произойти сегодня, тому, что ты хочешь уйти к нему, а я должен отпустить тебя. Не делай этого, Наташа. Кажется, мне все равно, что будет завтра, мне нужно сегодня... нужно, чтобы сейчас ты пошла со мной и была со мной в моем доме, чтобы я мог раздеть тебя, смотреть на тебя при свете лампы, прикасаться к тебе... Иначе я потеряюсь, перестану чувствовать себя. Мне нужна маленькая победа... с трудом представляю себе, что ты можешь мне отказать!
- Вот таким я тебя люблю, - сказала она. Остановилась и, коротко прильнув, холодными губами поцеловала меня в щеку. - Думаешь, мне легко и я не колеблюсь? Я бы пошла с тобой, побежала за тобой, как собачонка, но как же он? Все так сложно, и за один вечер ничего не решишь. Да еще эта ночь... мне холодно стоять на снегу, Саша. В голове вроде бы складывается мысль, вот-вот решу все правильно и окончательно, а поднимешь глаза, посмотришь вокруг - в такую вот тьму - и снова только пустота. Поневоле цепляешься за человека, за любимого. Я еще буду тебя целовать, ты еще увидишь все мои страхи и всю мою прилипчивость. Но как же он? Он понимает, что у нас с тобой может зайти слишком далеко, чувствует, что я к тебе все больше привязываюсь, и он, уж поверь мне, страдает.
Я не мешал ей выговориться.
- Знаешь, - продолжала она, уныло покачивая головой и глядя на меня невидящими глазами, - сколько бы я ни уверяла, что не брошу его или брошу не сразу, помаленечку, так, чтобы не причинять ему боли, или, например, навсегда останусь любящей, заботливой дочерью, для него все это будет лишь пустым звуком, все эти слова, эти обещания и клятвы.
- И все-таки, Наташа!
- Хорошее у нас сегодня получается объяснение, Саша, я давно ждала подобного. Ты находишь верные слова, и я чувствую, что ты любишь меня. Постарайся же почувствовать и мою способность к любви, сообрази, каково мне смотреть на него... Он веселится, болтает с твоим другом, а я сержусь: ну, пьяница, я уйду от тебя! Но у него бывает такой несчастный вид, особенно когда он следит за мной украдкой, думая, что я не замечаю...
- Не могу я горести этого человека считать такими же законными, как свои.
- Как это глупо! - вспылила Наташа, чистосердечно или даже простодушно раздосадованная. - Ты говоришь о нем так, словно он невменяемый или негодяй, каких свет не видывал, и его можно не принимать в расчет, его-де надо и права голоса лишить, избирательного какого-нибудь права, просто посадить в смирительную рубашку. А между тем он живой, нормальный человек, как ты, как я, и потребности у него...
- Мы вообще не о том говорим, - торопливо перебил я. - Нужно говорить о тебе, о твоем решении... ты должна решить, Наташа, решиться... речь идет только о сегодняшнем вечере, пусть так и не более, но это для меня очень важно.
- Не знаю, - проговорила она; одиноко стояла на снегу и смотрела на меня страдальчески. - Не в состоянии решить. Я могу раздеваться догола перед тобой, перед ним, перед кем угодно, но разорваться на части я не могу. Я хочу пойти с тобой, Сашенька, ты меня почти уговорил, но как же он? Что он будет думать, если я не прийду домой? Он поймет, что я ушла к тебе, но если он решит, что это окончательно и что я уже никогда к нему не вернусь, это будет для него еще мучительнее, чем если бы я умерла. Как я могу сделать с ним такое?
- А со мной можешь? Я буду спокоен, буду чему-то радоваться, если ты уйдешь к нему?
Она кусала губы и переминалась с ноги на ногу, колебалась и страдала. Я шепнул:
- Решайся...
- Ладно! - выкрикнула она как бы и не своим, каким-то пронзительным, неестественным голосом. - Пойду к тебе. Ты сейчас живее, и к тому же не пьян, находишь хорошие слова, а женщины любят ушами. Нынче я тебя чувствую лучше, чем его. Может, он найдет выход, что-нибудь придумает, ну конечно, так и будет... Но ты-то будешь со мной ласков?
Мне перехватило дыхание, и я лишь промычал в ответ что-то невразумительное, пытаясь придать издаваемым звукам оттенок укоризненности. Возможно ли помыслить, что я буду неласков? На миг в том обороте, какой приняли события, мне почудились хорошо и гладко скрытые элементы игры, призванной вселить в меня безудержный, доходящий до бессмысленного оптимизм; но это оттого, наверно, что я, одержав победу, никак не мог отдышаться, не зная толком, радоваться мне или постараться взять себя в руки, чтобы быть готовым ко всяким неожиданностям. Положение человека, внезапным наскоком взявшего верх над соперником, ко многому обязывало, и скажу прямо, что, прикасаясь к Наташе, приобнимая и поддерживая ее, я не сомневался, что впереди маячит, подстерегая меня, что-то тягостное, обременительное, пугающее. Мы свернули к моему дому и зашагали быстро и решительно, почти побежали. Время-событие предстояло столь значительное, что я не ощущал уверенности, что мне достанет сил достойно войти в него, преодолеть все препятствия и не только быть ласковым с Наташей, но и вообще не опростоволоситься перед ней. Я вдруг остро осознал, что отрываюсь, ухожу от жизни в ее общественном смысле и значении, ныряю в неизведанную глубину от поверхности, на которой люди завязывают узлы мучительных противоречий, коллизий и противостояний, колеблющихся между миром и войной, думают, что бы сделать с отечеством, сшибаются в кучи и что-то провозглашают, и что-то декларируют, поднимают вопросы и знамена, предпринимают шаги во благо страны, а то и совершают безрассудные поступки, как бы не отдавая себе отчета, что те способны привести их к страшным опасностям.
***
Наташа попросила час отдыха, устала на работе, а хочет быть в форме, когда доведется отвечать на мои ласки. Свою просьбу она изложила подробно, с милой непосредственностью, печально и в самом деле устало улыбаясь. Я пообещал придумать что-нибудь на ужин. Наташа легла в маленькой комнате и мгновенно уснула. Я пил в кухне крепкий чай, и он пьянил меня, крепкий чай, похоже, вообще хорошо, жутковато дурманит голодного человека. Мне стало грезиться что-то о том, как мы с Наташей живем в скромной, чистенькой бедности, страдаем и страдание делает нас красивыми; тут правда причудливо мешалась с домыслами. Потом я, бесшумно приоткрывая дверь, часто заглядывал в маленькую комнату, смотрел на спящую Наташу и жалел ее: смотри-ка, такая молодая, сильная, а томится и устает на работе. Но подточила ее не только физическая усталость, сегодня я по-настоящему расчувствовал в ней сомнение и муку, она и говорила со мной там, на улице, когда я увещевал ее пойти ко мне, как человек, несущий бремя безысходности. Я глубоко ошибался на ее счет, полагая, что ей все как с гуся вода. Происходящее с нею не представляется ей простым, я не кажусь ей простым и забавным!
Тем более в зловещем свете представал предо мной Иннокентий Владимирович, который своими запросами и насилиями мешал дочери разобраться и найти верную дорогу в жизни, достичь берегов покоя и благоразумия. Наконец-то мое отношение к этому человеку начало проясняться. Пока, опираясь на высказывания Наташи о нем, я видел его каким-никаким, а все же отцом, от которого она неотделима и который держит ее при себе по праву крови, я старался поменьше о нем думать. Но теперь я увидел, к своему изумлению, усталость и муку здоровой, прекрасной женщины, я увидел, что в высшем смысле дочь оставлена, предана и растоптана отцом и в ее дочернем бесправии у нее нет иного права, кроме как поступать с ним сообразно с его собственными поступками. И этот краснобай явился мне в образе сознательно стремящегося причинить зло человека.
Битый час я занимался тем, что как венки к подножию монумента возлагал надежды и мечты на некий неожиданный поворот в событиях, который со всей неизбежностью выведет "папу" на чистую воду, а Наташу, невинную, несчастную, спящую в моем доме с ладошкой по-детски под щекой, никак не обескуражит и благополучно оставит со мной. Я думал о том, что с изворотливым, злоумышляющим "папой" мне лучше вовсе не встречаться, а там, глядишь, его уберут с моего пути, устранят, упрячут, и это было упование, отчасти напоенное сжатой в глубине души молитвой. Но не тот Иннокентий Владимирович был человек, чтобы уступать без боя, и я уже стоял на пороге откровенной, как бы ничем не прикрытой и не защищенной встречи с ним. Он забеспокоился, видя, что Наташа не возвращается с работы, он догадался, куда он пошла, и настоял, чтобы его новый друг Перстов отвез его ко мне.
Они ворвались шумно, празднично и разбудили Наташу. Иннокентий Владимирович какое-то время притворялся (уж не знаю, перед кем) отчаянно гуляющим человеком, но и впрямь гулял и даже успел хватить лишку. Затем он повел себя в моем доме как в собственном, - Наташа, проснувшись на шум и увидев его, улыбнулась ему, и это его окрылило; у него оставались шансы, он пустился поглядывать орлом, а когда я попадал в поле его зрения, искусными намеками жестов и выражений, скажу так, изощренными интригами мимики давал мне понять, что мое жилище не производит на него выгодного впечатления. Дескать, в такой лачуге нет нужды чиниться и сдерживать себя. Я все ждал, что он сплюнет или высморкается на пол. Он до такого не дошел. Позднее я его ударил. Но это позднее, а до той поры я только с неопределенной угрозой двигал челюстями да украдкой стирал пот с ладоней. В каком-то смысле Иннокентий Владимирович был, конечно, прежде всего несчастным человеком, как были несчастны Наташа и я, запутавшиеся в сетях любви, и как несчастны все запутавшиеся люди, но я не мог забыть, что он поступает против законов людей, Бога и природы.
Перстов тоже приехал, а с ним Лиза, за ними увязался и Кирилл, но его жены, натура которой почти не запечатлелась в моей памяти, не было. Перстов пытался объяснить мне причины их загула, но я думаю, тот же Кирилл знал об этих причинах куда меньше, чем я узнал от Наташи. Я даже пробормотал что-то в том смысле, что нынче вся Россия гуляет - пир во время чумы. Я хотел остаться отвлеченным человеком и показывал строгое намерение не вникать в суть их сделок.
Глядя на прекрасную, но чересчур нынче динамичную фигуру моего друга Перстова, источающего стремление и меня вовлечь в праздничную сутолоку, я приходил к умозаключению, что вот он, человек, который пролезет в любую щель. Делец и кутила, человек идейный и беспринципный одновременно, человек, казалось бы, вездесущий, свободный и в то же время скованный, заколдованный, стиснутый до крайности, раб своих свободных проявлений, раб в том смысле, что жизни в реальном мире предпочитает блуждания среди миражей, фантастических отражений, к которым намертво привязан. И как-то странно некоторые стороны его характера, личности, воззрений заострены на мне, взывают ко мне, призывают меня к единству, к духовному слиянию, к мистическому совокуплению. Однако я не о том говорю, я пошел в обход, словно желая скрыть некую правду о моем друге, а надо бы прямо сказать, что в тот вечер, накануне сумасшедшей ночи, он был заметно навеселе, и не берусь судить, какая такая смелость его спутников доверила ему вести машину. В обратный путь, найдя Наташу живой и невредимой, они не собирались. Я не сомневался, что теперь они останутся в моем доме до утра.
Словно переворачивалась несгибаемой силой божьего промысла страница моей жизни, а я замешкался, не сумел проворно перескочить с прежней на новую и вот теперь стоял, сконфуженный, обалдевший, перед моими читателями в каком-то неподобающем промежутке. А Наташа поднялась с кровати как ни в чем не бывало, порадовалась, что все мы снова собрались вместе, и отправилась на кухню что-нибудь приготовить к столу. Естественность ее поведения смущала и до некоторой степени раздражала меня. Я бледнел, краснел, не к месту хмурился и смеялся, а она хладнокровно гремела посудой, хороня в этом грохоте нашу, только нам принадлежащую ночь, и даже напевала какой-то мотивчик, убийственный в своей незамысловатости. Разумеется, и у Перстова с Лизой была своя игра, я бы сказал, что он вел себя с ней как мальчишка. Девушка ведь покладистая, чуть ли не в струнку перед ним вытянулась, девушка, которой пора замуж, а он надуется как индюк, со всеми весел, а с нею резок и всем показывает, всем тычет в глаза, как он пренебрежительно обращается со своей подругой. Думаю, это вино мутит ему разум, напуская химер, и он фантазирует, балует и хватает через край, но что Лизу-то побуждает ходить перед ним на цыпочках? Впрочем, для меня все эти мимолетные стычки, которые пытался организовать Перстов и из которых Лиза выходила с видом обиженно-забитой и все-таки непобедимой простушки, были только лишним поводом убедиться, что я не знаю Лизы, недостаточно обращаю на нее внимания и не понимаю ее.
- Вы говорите о свадьбе, - вдруг откликнулась она на какое-то течение разговора; и с этого момента я стал прислушиваться. - Но скажите-ка, продолжала Лиза неспешно, с выражением грусти и сомнения на миловидном личике, - почему вы думаете, что этот человек возьмет меня? Я совсем в этом не уверена... у него явно другие планы... Кто-то из нас зажег факел лицемерия и пустил по кругу.
- Кого ты подозреваешь, деточка? - усмехнулся Иннокентий Владимирович.
- Этот огонь ослепляет, - говорила Лиза как в бреду. - Кто-то из нас затеял бесконечную эстафету, и бегуны передают друг другу палочку, начиненную ложью. Это сбивает нас с толку.
Наташа подала из кухни насмешливый голос:
- Я всегда говорила, Лиза, что в тебе гибнет поэт. Но что-то его агония затянулась.
Лиза разразилась желчным и горьким смехом.
- Мужчина! Но у него есть другая, которую он никогда не бросит. Я для него игрушка.
Между мной и Лизой в замутненной атмосфере комнаты поднялся образ Машеньки, с которой Перстова связывали узы долга, странной, неписанно утвержденной клятвы совместно одолеть чудовищное упрямство перстовского рока, но, сдается мне, отнюдь не быть с ней вместе до конца, если рок окажется сильнее, чем они предполагают, и погонит несчастную по уже проторенной им дорожке. Я даже вздрогнул, так это было неожиданно. Пожалуй, окажись я на месте Лизы, которую пробирало весьма простое и объяснимое желание выйти замуж, но которая поставлена перед величественным фактом, что семья приглянувшегося ей мужчины всегда несла невосполнимые свадебные потери и что, собственно, уже другая предназначена к очередному закланию, я бы тоже заговорил в самом возвышенном и бредовом стиле, устами агонизирующего поэта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28