Затерявшись в бессонице, я не спрашивал себя, пойду ли завтра в книжный подвальчик, я твердо знал, что не пойду, что это невозможно, что я ужасно, немыслимо оскорблен. Но к утру печать, скрепленная силой моего достоинства, размягчела и поредела, и мной овладел страх потерять Наташу навсегда. С женщиной, не похожей ни на кого, не расстаются до тех пор, пока причины, толкающие к разлуке, не выходят за границы земных обид и недоразумений. А в том, что она делает с отцом, нет ничего сверхъестественного. Ведь я мог и не узнать! Я мог оставаться в неведении, и все продолжалось бы наилучшим образом до самой развязки, возможно, до нашей свадьбы. Почему же так? Все было так хорошо, на редкость благополучно, и все изменилось к худшему, все полетело к черту только оттого, что я узнал. Но мало ли чего я не знаю! Я не в состоянии знать все, однако это не мешает мне в тех или иных обстоятельствах чувствовать себя превосходно. Почему же я должен потерять Наташу и навсегда впитать в себя горечь потери, а не остаться с нею и, как бы забывая о своем знании, еще получать мгновения блаженства? Что я узнал - это не более чем случайность, нет никаких оснований думать, что я непременно должен был узнать, я мог никогда ничего не узнать, и это было бы, кажется, больше похоже на правду, это было бы достоверно, жизненно. Есть вещи, которые человеку и не следует знать, тогда как знание, навязанное мне случаем, смахивает на какое-то надувательство. Я кем-то обманут. Мы трое обмануты, с нами сделали совсем не то, что нужно было и что предполагалось, и можно понять досаду Иннокентия Владимировича и Наташи, даже если после моего ухода они закончили начатое, вполне насытив свою страсть.
На следующий день я отправился к ней. Я на что-то надеялся в предстоящем объяснении, на какой-то неожиданный поворот, который все разрешит, уладит, который примирит меня с вопиющими противоречиями действительности. Я рассчитал так, чтобы прийти в обеденный перерыв, когда мы сможем без помех запереться с ней в подвальчике и все обсудить. Момент предстоит волнующий, мы останемся один на один, я, вооруженный обвинением против ее низости и греха, и она, ищущая снисхождения у моей чрезмерной, может быть, взыскательности. Вот когда культура, к которой я поднялся сквозь голод, непонимание и прочие лишения, поможет мне быть не только грозным судьей, но и милосердным спасителем заблудшей овцы. День выдался морозный, солнечный, ясный, и красота нашего города, помещенная в легком воздухе как игрушка, заново обстроилась и прихорошилась. Свежая древность улиц, разогнавших тягостные сны преходящих времен и безвременья, наполнила меня сознанием единства с миром, который непоколебим, пока стоят эти большие вычурные дома. Однако у входа в подвальчик я еще издали увидел Наташу и ее отца, о чем-то оживленно беседовавших, и тогда я просто и ошалело повернул вспять, помчался в обратном направлении, под торчками голых и сверкающих льдинками ветвей, старательно выписывающих перспективу моего пути.
Наташа заметила меня и, кажется, вскрикнула, - какие могут быть сомнения? - она вскрикнула, призывая меня не делать глупостей, не убегать, и это было и странно, и восхитительно, и благоразумно, и очень живо, однако я не мог вернуться к ней, пока там находился Иннокентий Владимирович, "папа", досадовавший, что я вновь путаюсь у него под ногами, и равнодушно смотревший, как я улепетываю. Возможно, сложная, как если бы надуманная комичность ситуации выкристаллизовала в нем убеждение, что я сам по себе не Бог весть какой серьезный соперник, но капризы и непредсказуемость поведения дочери весьма повышают мои шансы. Я успел разглядеть, что он втолковывал что-то Наташе со страстью, какой я от него и не ожидал, а когда Наташа вскрикнула обо мне, он сразу впал в целительное равнодушие, в усталость художника, подарившего миру свой бесценный талант, а в ответ получившего дурашливую или наглую, тупую гримасу. Теперь я бесславно бежал прочь, глотая обжигающий мороз и неловко выбрасывая перед собой голодные ноги, вырвался на пустынную улицу, где громоздились по бокам двухэтажные каменные коробки, и быстро зашагал по ее медленному и ровному подъему к руинам храма на горизонте. Город широко расплеснулся вокруг. Я выбивался из последних сил. Постоянное недоедание делало меня легкой добычей для любого преследователя, тем более для девицы, которую заботливый папаша обеспечивает всем необходимым даже в преизбытке. Обернувшись, я увидел настигающую меня Наташу, которая знаками приказывала мне остановиться, а то даже как будто и грозила пальчиком. Я ускорил шаг, остро сознавая всю смехотворность моего положения, ибо я попросту уносил ноги от праведного негодования своей любовницы, возмущенной тем, что я не пожелал ее выслушать. Чтобы обмануть и запутать ее, я свернул в узкий, кривой переулок, а поскольку там высилась над пустырем церквушка, я обогнул ее белое округлое крыло с зарешеченными оконцами, возле которого очутился, и вошел внутрь, надеясь, что Наташа не догадается, куда повела меня дорога бегства. Усталость сделала меня суровым, и я не хотел ее видеть. Даже в глубине моей души не оставалось места надежде, что она все-таки догадается.
***
Церквушку восстанавливали, но возле иконостаса, похоже, проводились уже службы. Внутри было пусто, и я пошел между голыми обшарпанными стенами, изображая интерес и усилия воображения, рисовавшего мне первоначальную прелесть этого святого места. Старуха, торговавшая у входа свечками, крестиками и книгами житий божьих угодников, с инстинктивной проницательностью бывалой прихожанки угадала во мне богоотступника, но, обремененная ответственностью за имущество храма, не сообразила, что на всем свете белом не встретишь животного более безвредного, чем я, и откровенно следила за мной. Попытки отгородиться от ее враждебности стеной презрения лопались, как мыльные пузыри, и мне не оставалось иного, как бросать окрест себя взгляды мелкого воришки. Кое-где виднелись дешевенькие примитивные иконы, которые собрали, должно быть, по принципу "с миру по нитке", но они тронули меня, я представил себе, как простые люди, не попавшие на пир новых хищников, но, конечно, и не выброшенные еще на помойки, на свалки, несут своей церкви эти скромные дары. Я же не был даже и с ними. Странный путь уготовил я себе! Убежать с улицы от преследования разгорячившейся любовницы, а в церкви под влиянием подозрительной сторожихи уподобиться хитрому лису, промышляющему, впрочем, по мелочи, - это как-то и естественно для меня при всей обширности моих познаний и основательности моего волеизъявления, столь свободного во всех отношениях. На запачканных известью козлах трудился художник, выводя роспись, а внизу, высунув язык, вис на веревке его сумасшедший помощник. Оба они трудом славили Господа, каждый в меру своих способностей. Символизировали Россию, старую и вечно обновляющуюся. Стоило мне скрыться с глаз старухи за колонной, она тотчас ринулась совершать подвиг моей поимки, выросла рядом и уставилась на меня, прослеживая взглядом, чем я интересуюсь в особенности. Но интересоваться было нечем, кроме ее враждебного недоверия и жестокой бдительности, и я заговорил с нею сладким голосом, пытаясь рассеять ее страхи. Ее душа мгновенно оттаяла. Она рассказала мне, что храм вернули верующим, но восстанавливать его приходится собственными силами, и при этом она выразительно повела рукой в сторону помощника, который своим скорбнодушием углублял духовную жизнь церкви, но в качестве труженика умел только дергать за веревочку.
- Вот бы вы и приходили нам помогать, - закончила она уже с симпатией ко мне и даже какими-то иллюзиями на мой счет.
Деньги они платить не станут, но ведь обедом накормят, подумал я. Я не в силах ни доказать существование Бога, ни опровергнуть его, но церковь заметна и необходима, она вкладывает в душе человека волю быть. Неожиданно очутившись в церкви, я не осознал себя счастливчиком, которому само провидение указало верный путь спасения от греховности, или отчаявшимся грешником, которому наконец-то забрезжило обретение умиротворения. Чувствуя, что снаружи скребется когтями моя порочная подруга, я внимал речам богобоязненной старухи не без умиления, и желание последовать ее совету подстегивалось во мне не только помыслами о тарелке супа, но и открывавшейся возможностью вступить на стезю смирения. Я уже воображал, как добросовестно буду трудиться здесь, рядом с молчаливым, вдумчивым художником и выставляющим язык дебилом, и заслужу уважение этих тихих людей.
Я словно пробудился от долгой спячки. Но трезвость мысли имела обыкновение просыпаться на мгновение раньше тела, и я уже знал, что мне нечего пообещать поверившей в меня старушке, даже если я выйду из церкви в полной уверенности, что еще вернусь сюда. Я вышел и на улице нос к носу столкнулся с Наташей. Она свежо засмеялась.
- Видишь, - воскликнула она, - я покорно ждала поодаль, ведь не такой грешнице, как я, нарушать твое уединение и молитву.
- Не понимаю, что тебя забавляет, - ответил я раздраженно. Я скользил удивленным и как будто обиженным взглядом по улице. Любовь к Богу выше любви к женщине, торгующей книгами в подвале, пусть даже редкими и очень хорошими книгами, но я не чувствовал в себе силы познать и признать Бога, а Наташа, я полагал, ускользнет от меня сейчас, я прогоню ее, заставлю уйти тем, что не окажу ей должных знаков внимания. И в неизвестности, куда она канет, она, может быть, сравняется для меня с Богом. Мне было чему удивляться. Она сказала над моим увядающим ухом:
- Давай уйдем отсюда. Здесь ты воображаешь, будто находишься под защитой этих стен, - небрежный жест в сторону церквушки, жуткая выходка грешницы, - а я хочу, чтобы ты остался без защиты.
- Что же это за мужчина, если он беззащитен? - пробормотал я.
- Я хочу... сегодня, сейчас... чтобы ты был предельно откровенен со мной, искренен, как ребенок. Будь моим. Давай-ка двигаться в сторону магазина, у меня кончается перерыв. Хотя бы несколько минут ты должен принадлежать мне.
Мы пошли вниз той широкой и скучной улицей, по которой я убегал от Наташи. Я опять удивлялся прозрачности и наполненности неведомым воздуха. Наташа, заключенная в строгий рисунок черного пальто, была необыкновенно хороша собой. Я ответил на ее слова, не вызвавшие у меня ничего, кроме грусти:
- Сегодня ты ждешь от меня откровенности, а что мешало нам быть откровенными друг с другом с самого начала? Да я и сейчас думаю, что тебе не в чем меня упрекнуть. Я был открыт... я думаю, что достаточно постарался и даже преуспел в этом, не так ли? Ну, допустим, я не распространялся о своей бедности, но я и не скрывал ее... и зачем же я буду говорить о своей нищете, если не она, с моей точки зрения, определяет мою сущность? В общем, я чист перед тобой. Я не сделал тебе ничего плохого... можешь добавить: просто не успел. Принимаю твою оговорку. Но ты... ты же знала, что обманываешь меня, сознательно шла на обман, была со мной и была с другим человеком и, может быть, смеялась надо мной, когда была с ним.
- Глупости! - резко оборвала она мою бессвязную болтовню. - Мне и в голову не приходило смеяться над тобой.
- Значит, он смеялся!
- Папа? Хорошего же ты о нем мнения! А он, между прочим, отзывался о тебе только уважительно, он хочет, чтобы наша свадьба состоялась. Вчера он очень расстроился, боится, что ты истолкуешь превратно... так и сказал: Саша человек в своем роде неискушенный, чистый, непосредственный, и мне будет жаль, если он после того, что увидел, будет думать о нас плохо. Грустно ронять себя в глазах хороших людей, жалко терять добрых друзей, вот что он сказал. А ты...
Я вскипел, но слов у меня не вышло, и я лишь жестами показал, что больше не потерплю насмешек и издевательств. Наташа засмеялась.
- Ты полагаешь, я могла рассказать обо всем, что происходит у меня с папой? Это я должна была как раз скрывать.
- Вот так все просто?
Она серьезно покачала головой:
- Напротив, все очень сложно. Просто решался только вопрос, скрывать от тебя правду или нет. Да он вовсе не стоял. Я бы никогда тебе этого не рассказала. Но раз уж все открылось, стало еще проще. Я не обманывала тебя, Саша, я всего лишь жила как можно удобнее и естественнее для себя, для тебя и для папы, я всего лишь считала, что мои отношения с папой тебя не касаются. И продолжаю так считать.
- Замечательная логика! - воскликнул я. - Все это мне снится, да?
От быстрой ходьбы у меня перехватывало дыхание, а ей, Наташе, все было нипочем, она была молода и могла носиться по заснеженным и замороженным улицам, как жеребец на лугу, и это мешало мне чувствовать себя взрослым, бывалым человеком, которому представился случай распечь и наставить на путь истинный вздорную и дерзкую девчонку, вздумавшую прилепиться к нему. Она, видимо, и не предполагала, что между нами могут быть какие-либо другие отношения, кроме как общение на равных, в несколько даже развязном стиле, а если и чувствовала мое нынешнее сопротивление такому общению, если угадывала мое желание бросить моральный вызов ей и ее отцу, то, судя по всему, склонялась к готовности взять в ответ какой-то покровительственный тон. Оно и пусть бы, в конце концов мы были любовниками, еще вчера я жутко доверял ей, я был влюблен в нее, и мне случалось млеть перед нею, расслабляться и испытывать потребность отдаться ей во власть. Однако она обманула меня. И как любовник обманутый, я должен был вспомнить не только о своем человеческом достоинстве, попранном и взывающем к мщению, но и о своем возрасте.
- Никак не пойму, - заговорила она проникновенно, - что тебя беспокоит... что у меня есть любовник помимо тебя или что этот любовник мой папа? В какой роли ты выступаешь - оскорбленного жениха или возмущенного моралиста?
- Начнем с того, что этот любовник - твой отец...
- Нет, этим и закончим, - звонко перебила она. - В этом все, этим все объясняется. Мне всегда зрелые мужчины нравились больше всяких подростков и юношей, но одно это еще не толкнуло бы меня в объятия родителя...
- Он тебя заставил!
- Тебя интересуют подробности? Хочется знать, как мы сблизились или, если угодно, как он совратил меня? Нет, наверное, ты так любишь меня, что наслаждаешься даже мучениями, которые я тебе причиняю, и тебе нужно, чтобы я рассказывала, как бываю с другим, а у тебя при этом леденела кровь и сердечко сжималось от боли и безысходности. Но если ты готов принять нравственную или даже физическую смерть от моих рук, значит, я для тебя что-то побольше, чем глупая девчонка, которую соблазнил собственный отец и которая, в свою очередь, пытается обвести вокруг пальца тебя? Только я не буду делиться с тобой подробностями. Мой папа... поверишь ли, я люблю его и как виновника моих дней, и как любовника, и как героя моего романа...
- Какую же роль ты отводишь мне? - воскликнул я с тоской.
Она сказала внушительно:
- Тебе в действительности наплевать на мою с папой историю... на всякую там нравственность!.. ты хочешь воспользоваться фактом, докопаться до неких сокровенных тайн, добраться до последних пределов и восклицать: что есть зло? что есть добро? что есть истина? Но я не средство для достижения твоих целей. Я живой человек. И папа тоже. Знаешь, я скажу тебе так... будешь обличать меня с высоты своей безупречной морали, окажется, что по-человечески хорошо, по-настоящему тепло, сыто и светло там, где я, а не ты. Спустишься с небес и попробуешь втоптать меня в грязь, я окажусь в заоблачной выси, а ты в грязи. Так что лучше попытайся-ка быть таким, как я, одного поля со мной ягодой. Спрячься во мне, когда папа в очередной раз пожелает войти в меня, и кричи как зверь, нору которого охотники и собаки обложили со всех сторон, реви, плачь и скаль клыки, как раненый волк, потеряй голову от ужаса, отчаяния и злобы, вступи, наконец, в настоящую близость со мной.
Я внял ее метафорам и сказал:
- Ты полагаешь, я иду с тобой, говорю с тобой, а что там теснится вот под этим пальто, - я взял ее за пуговицу, подергал, - меня не интересует вовсе? Да я с ума схожу! Ты решила соблазнять меня тем, чем я и без того давно соблазнен. Я схожу с ума по твоему телу, Наташа. И уже поэтому ты для меня не глупая девчонка, и никакое не средство для достижение моих целей, а существо высшего порядка, весь Бог, вся природа, весь этот день и все это небо. Конечно, когда приходит минута отрезвления, а она всякий раз приходит неизбежно, вместе с ней возвращается и моя свобода, которой тебе вовек не победить. Прости, я говорю выспренне, и это глупо, но я говорю то, что думаю. И быть с тобой я хочу именно по-человечески, в человеческом тепле, и совсем не хочу втаптывать тебя в грязь. Праздник возможен, даже теперь. Но я слишком хорошо знаю жизнь и людей, чтобы хоть на миг поверить, что он будет длиться до бесконечности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
На следующий день я отправился к ней. Я на что-то надеялся в предстоящем объяснении, на какой-то неожиданный поворот, который все разрешит, уладит, который примирит меня с вопиющими противоречиями действительности. Я рассчитал так, чтобы прийти в обеденный перерыв, когда мы сможем без помех запереться с ней в подвальчике и все обсудить. Момент предстоит волнующий, мы останемся один на один, я, вооруженный обвинением против ее низости и греха, и она, ищущая снисхождения у моей чрезмерной, может быть, взыскательности. Вот когда культура, к которой я поднялся сквозь голод, непонимание и прочие лишения, поможет мне быть не только грозным судьей, но и милосердным спасителем заблудшей овцы. День выдался морозный, солнечный, ясный, и красота нашего города, помещенная в легком воздухе как игрушка, заново обстроилась и прихорошилась. Свежая древность улиц, разогнавших тягостные сны преходящих времен и безвременья, наполнила меня сознанием единства с миром, который непоколебим, пока стоят эти большие вычурные дома. Однако у входа в подвальчик я еще издали увидел Наташу и ее отца, о чем-то оживленно беседовавших, и тогда я просто и ошалело повернул вспять, помчался в обратном направлении, под торчками голых и сверкающих льдинками ветвей, старательно выписывающих перспективу моего пути.
Наташа заметила меня и, кажется, вскрикнула, - какие могут быть сомнения? - она вскрикнула, призывая меня не делать глупостей, не убегать, и это было и странно, и восхитительно, и благоразумно, и очень живо, однако я не мог вернуться к ней, пока там находился Иннокентий Владимирович, "папа", досадовавший, что я вновь путаюсь у него под ногами, и равнодушно смотревший, как я улепетываю. Возможно, сложная, как если бы надуманная комичность ситуации выкристаллизовала в нем убеждение, что я сам по себе не Бог весть какой серьезный соперник, но капризы и непредсказуемость поведения дочери весьма повышают мои шансы. Я успел разглядеть, что он втолковывал что-то Наташе со страстью, какой я от него и не ожидал, а когда Наташа вскрикнула обо мне, он сразу впал в целительное равнодушие, в усталость художника, подарившего миру свой бесценный талант, а в ответ получившего дурашливую или наглую, тупую гримасу. Теперь я бесславно бежал прочь, глотая обжигающий мороз и неловко выбрасывая перед собой голодные ноги, вырвался на пустынную улицу, где громоздились по бокам двухэтажные каменные коробки, и быстро зашагал по ее медленному и ровному подъему к руинам храма на горизонте. Город широко расплеснулся вокруг. Я выбивался из последних сил. Постоянное недоедание делало меня легкой добычей для любого преследователя, тем более для девицы, которую заботливый папаша обеспечивает всем необходимым даже в преизбытке. Обернувшись, я увидел настигающую меня Наташу, которая знаками приказывала мне остановиться, а то даже как будто и грозила пальчиком. Я ускорил шаг, остро сознавая всю смехотворность моего положения, ибо я попросту уносил ноги от праведного негодования своей любовницы, возмущенной тем, что я не пожелал ее выслушать. Чтобы обмануть и запутать ее, я свернул в узкий, кривой переулок, а поскольку там высилась над пустырем церквушка, я обогнул ее белое округлое крыло с зарешеченными оконцами, возле которого очутился, и вошел внутрь, надеясь, что Наташа не догадается, куда повела меня дорога бегства. Усталость сделала меня суровым, и я не хотел ее видеть. Даже в глубине моей души не оставалось места надежде, что она все-таки догадается.
***
Церквушку восстанавливали, но возле иконостаса, похоже, проводились уже службы. Внутри было пусто, и я пошел между голыми обшарпанными стенами, изображая интерес и усилия воображения, рисовавшего мне первоначальную прелесть этого святого места. Старуха, торговавшая у входа свечками, крестиками и книгами житий божьих угодников, с инстинктивной проницательностью бывалой прихожанки угадала во мне богоотступника, но, обремененная ответственностью за имущество храма, не сообразила, что на всем свете белом не встретишь животного более безвредного, чем я, и откровенно следила за мной. Попытки отгородиться от ее враждебности стеной презрения лопались, как мыльные пузыри, и мне не оставалось иного, как бросать окрест себя взгляды мелкого воришки. Кое-где виднелись дешевенькие примитивные иконы, которые собрали, должно быть, по принципу "с миру по нитке", но они тронули меня, я представил себе, как простые люди, не попавшие на пир новых хищников, но, конечно, и не выброшенные еще на помойки, на свалки, несут своей церкви эти скромные дары. Я же не был даже и с ними. Странный путь уготовил я себе! Убежать с улицы от преследования разгорячившейся любовницы, а в церкви под влиянием подозрительной сторожихи уподобиться хитрому лису, промышляющему, впрочем, по мелочи, - это как-то и естественно для меня при всей обширности моих познаний и основательности моего волеизъявления, столь свободного во всех отношениях. На запачканных известью козлах трудился художник, выводя роспись, а внизу, высунув язык, вис на веревке его сумасшедший помощник. Оба они трудом славили Господа, каждый в меру своих способностей. Символизировали Россию, старую и вечно обновляющуюся. Стоило мне скрыться с глаз старухи за колонной, она тотчас ринулась совершать подвиг моей поимки, выросла рядом и уставилась на меня, прослеживая взглядом, чем я интересуюсь в особенности. Но интересоваться было нечем, кроме ее враждебного недоверия и жестокой бдительности, и я заговорил с нею сладким голосом, пытаясь рассеять ее страхи. Ее душа мгновенно оттаяла. Она рассказала мне, что храм вернули верующим, но восстанавливать его приходится собственными силами, и при этом она выразительно повела рукой в сторону помощника, который своим скорбнодушием углублял духовную жизнь церкви, но в качестве труженика умел только дергать за веревочку.
- Вот бы вы и приходили нам помогать, - закончила она уже с симпатией ко мне и даже какими-то иллюзиями на мой счет.
Деньги они платить не станут, но ведь обедом накормят, подумал я. Я не в силах ни доказать существование Бога, ни опровергнуть его, но церковь заметна и необходима, она вкладывает в душе человека волю быть. Неожиданно очутившись в церкви, я не осознал себя счастливчиком, которому само провидение указало верный путь спасения от греховности, или отчаявшимся грешником, которому наконец-то забрезжило обретение умиротворения. Чувствуя, что снаружи скребется когтями моя порочная подруга, я внимал речам богобоязненной старухи не без умиления, и желание последовать ее совету подстегивалось во мне не только помыслами о тарелке супа, но и открывавшейся возможностью вступить на стезю смирения. Я уже воображал, как добросовестно буду трудиться здесь, рядом с молчаливым, вдумчивым художником и выставляющим язык дебилом, и заслужу уважение этих тихих людей.
Я словно пробудился от долгой спячки. Но трезвость мысли имела обыкновение просыпаться на мгновение раньше тела, и я уже знал, что мне нечего пообещать поверившей в меня старушке, даже если я выйду из церкви в полной уверенности, что еще вернусь сюда. Я вышел и на улице нос к носу столкнулся с Наташей. Она свежо засмеялась.
- Видишь, - воскликнула она, - я покорно ждала поодаль, ведь не такой грешнице, как я, нарушать твое уединение и молитву.
- Не понимаю, что тебя забавляет, - ответил я раздраженно. Я скользил удивленным и как будто обиженным взглядом по улице. Любовь к Богу выше любви к женщине, торгующей книгами в подвале, пусть даже редкими и очень хорошими книгами, но я не чувствовал в себе силы познать и признать Бога, а Наташа, я полагал, ускользнет от меня сейчас, я прогоню ее, заставлю уйти тем, что не окажу ей должных знаков внимания. И в неизвестности, куда она канет, она, может быть, сравняется для меня с Богом. Мне было чему удивляться. Она сказала над моим увядающим ухом:
- Давай уйдем отсюда. Здесь ты воображаешь, будто находишься под защитой этих стен, - небрежный жест в сторону церквушки, жуткая выходка грешницы, - а я хочу, чтобы ты остался без защиты.
- Что же это за мужчина, если он беззащитен? - пробормотал я.
- Я хочу... сегодня, сейчас... чтобы ты был предельно откровенен со мной, искренен, как ребенок. Будь моим. Давай-ка двигаться в сторону магазина, у меня кончается перерыв. Хотя бы несколько минут ты должен принадлежать мне.
Мы пошли вниз той широкой и скучной улицей, по которой я убегал от Наташи. Я опять удивлялся прозрачности и наполненности неведомым воздуха. Наташа, заключенная в строгий рисунок черного пальто, была необыкновенно хороша собой. Я ответил на ее слова, не вызвавшие у меня ничего, кроме грусти:
- Сегодня ты ждешь от меня откровенности, а что мешало нам быть откровенными друг с другом с самого начала? Да я и сейчас думаю, что тебе не в чем меня упрекнуть. Я был открыт... я думаю, что достаточно постарался и даже преуспел в этом, не так ли? Ну, допустим, я не распространялся о своей бедности, но я и не скрывал ее... и зачем же я буду говорить о своей нищете, если не она, с моей точки зрения, определяет мою сущность? В общем, я чист перед тобой. Я не сделал тебе ничего плохого... можешь добавить: просто не успел. Принимаю твою оговорку. Но ты... ты же знала, что обманываешь меня, сознательно шла на обман, была со мной и была с другим человеком и, может быть, смеялась надо мной, когда была с ним.
- Глупости! - резко оборвала она мою бессвязную болтовню. - Мне и в голову не приходило смеяться над тобой.
- Значит, он смеялся!
- Папа? Хорошего же ты о нем мнения! А он, между прочим, отзывался о тебе только уважительно, он хочет, чтобы наша свадьба состоялась. Вчера он очень расстроился, боится, что ты истолкуешь превратно... так и сказал: Саша человек в своем роде неискушенный, чистый, непосредственный, и мне будет жаль, если он после того, что увидел, будет думать о нас плохо. Грустно ронять себя в глазах хороших людей, жалко терять добрых друзей, вот что он сказал. А ты...
Я вскипел, но слов у меня не вышло, и я лишь жестами показал, что больше не потерплю насмешек и издевательств. Наташа засмеялась.
- Ты полагаешь, я могла рассказать обо всем, что происходит у меня с папой? Это я должна была как раз скрывать.
- Вот так все просто?
Она серьезно покачала головой:
- Напротив, все очень сложно. Просто решался только вопрос, скрывать от тебя правду или нет. Да он вовсе не стоял. Я бы никогда тебе этого не рассказала. Но раз уж все открылось, стало еще проще. Я не обманывала тебя, Саша, я всего лишь жила как можно удобнее и естественнее для себя, для тебя и для папы, я всего лишь считала, что мои отношения с папой тебя не касаются. И продолжаю так считать.
- Замечательная логика! - воскликнул я. - Все это мне снится, да?
От быстрой ходьбы у меня перехватывало дыхание, а ей, Наташе, все было нипочем, она была молода и могла носиться по заснеженным и замороженным улицам, как жеребец на лугу, и это мешало мне чувствовать себя взрослым, бывалым человеком, которому представился случай распечь и наставить на путь истинный вздорную и дерзкую девчонку, вздумавшую прилепиться к нему. Она, видимо, и не предполагала, что между нами могут быть какие-либо другие отношения, кроме как общение на равных, в несколько даже развязном стиле, а если и чувствовала мое нынешнее сопротивление такому общению, если угадывала мое желание бросить моральный вызов ей и ее отцу, то, судя по всему, склонялась к готовности взять в ответ какой-то покровительственный тон. Оно и пусть бы, в конце концов мы были любовниками, еще вчера я жутко доверял ей, я был влюблен в нее, и мне случалось млеть перед нею, расслабляться и испытывать потребность отдаться ей во власть. Однако она обманула меня. И как любовник обманутый, я должен был вспомнить не только о своем человеческом достоинстве, попранном и взывающем к мщению, но и о своем возрасте.
- Никак не пойму, - заговорила она проникновенно, - что тебя беспокоит... что у меня есть любовник помимо тебя или что этот любовник мой папа? В какой роли ты выступаешь - оскорбленного жениха или возмущенного моралиста?
- Начнем с того, что этот любовник - твой отец...
- Нет, этим и закончим, - звонко перебила она. - В этом все, этим все объясняется. Мне всегда зрелые мужчины нравились больше всяких подростков и юношей, но одно это еще не толкнуло бы меня в объятия родителя...
- Он тебя заставил!
- Тебя интересуют подробности? Хочется знать, как мы сблизились или, если угодно, как он совратил меня? Нет, наверное, ты так любишь меня, что наслаждаешься даже мучениями, которые я тебе причиняю, и тебе нужно, чтобы я рассказывала, как бываю с другим, а у тебя при этом леденела кровь и сердечко сжималось от боли и безысходности. Но если ты готов принять нравственную или даже физическую смерть от моих рук, значит, я для тебя что-то побольше, чем глупая девчонка, которую соблазнил собственный отец и которая, в свою очередь, пытается обвести вокруг пальца тебя? Только я не буду делиться с тобой подробностями. Мой папа... поверишь ли, я люблю его и как виновника моих дней, и как любовника, и как героя моего романа...
- Какую же роль ты отводишь мне? - воскликнул я с тоской.
Она сказала внушительно:
- Тебе в действительности наплевать на мою с папой историю... на всякую там нравственность!.. ты хочешь воспользоваться фактом, докопаться до неких сокровенных тайн, добраться до последних пределов и восклицать: что есть зло? что есть добро? что есть истина? Но я не средство для достижения твоих целей. Я живой человек. И папа тоже. Знаешь, я скажу тебе так... будешь обличать меня с высоты своей безупречной морали, окажется, что по-человечески хорошо, по-настоящему тепло, сыто и светло там, где я, а не ты. Спустишься с небес и попробуешь втоптать меня в грязь, я окажусь в заоблачной выси, а ты в грязи. Так что лучше попытайся-ка быть таким, как я, одного поля со мной ягодой. Спрячься во мне, когда папа в очередной раз пожелает войти в меня, и кричи как зверь, нору которого охотники и собаки обложили со всех сторон, реви, плачь и скаль клыки, как раненый волк, потеряй голову от ужаса, отчаяния и злобы, вступи, наконец, в настоящую близость со мной.
Я внял ее метафорам и сказал:
- Ты полагаешь, я иду с тобой, говорю с тобой, а что там теснится вот под этим пальто, - я взял ее за пуговицу, подергал, - меня не интересует вовсе? Да я с ума схожу! Ты решила соблазнять меня тем, чем я и без того давно соблазнен. Я схожу с ума по твоему телу, Наташа. И уже поэтому ты для меня не глупая девчонка, и никакое не средство для достижение моих целей, а существо высшего порядка, весь Бог, вся природа, весь этот день и все это небо. Конечно, когда приходит минута отрезвления, а она всякий раз приходит неизбежно, вместе с ней возвращается и моя свобода, которой тебе вовек не победить. Прости, я говорю выспренне, и это глупо, но я говорю то, что думаю. И быть с тобой я хочу именно по-человечески, в человеческом тепле, и совсем не хочу втаптывать тебя в грязь. Праздник возможен, даже теперь. Но я слишком хорошо знаю жизнь и людей, чтобы хоть на миг поверить, что он будет длиться до бесконечности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28