Стану ли я делать это при помощи администратора из приемной отеля – вопрос другой, главное – она представления не имеет, с кем разговаривает.
На языке крутятся слова: «Ему необходимо со мной переговорить, послушайте, вы. Этот человек сам звонил мне уже двадцать раз, только вы об этом не догадываетесь. Постоялец из номера «224В» буквально засыпал меня объяснениями в любви, и я звоню сказать, чтобы он передохнул».
Однако в ответ я еле слышно шепчу:
– Нет, спасибо, перезвоню попозже.
Назовете меня параноиком? Разумеется, телефонными объяснениями никто меня не заваливал, хотя в последние две недели Коннор звонил при каждом удобном случае. И это после того несчастного разговора в пятницу. До сих пор дурно становится, как вспомню, что наговорила, – и поделом мне. Человек, с которым мы вместе уже тринадцать лет, услышал, как я, в здравом уме и трезвой памяти, призналась, что не доверяю ему, не уверена, стоит ли выходить за него, и «да» я сказала по чистой случайности. Такую пилюлю подсластить трудновато. Даже асу журналистики и политических дебатов наподобие Джереми Паксмена пришлось бы порядком попотеть, чтобы выкрутиться из такой переделки.
Вам, наверное, интересно узнать, как происходил тот злосчастный разговор? Я помню его до мельчайшей детали, слово в слово, хотя и состоялся он более двух недель назад. Никогда в жизни я не причиняла Коннору такой боли. Сначала я попыталась обратить все в шутку, надеясь, что врожденное чувство юмора и хитрость помогут мне выпутаться из западни, которую я сама себе уготовила. Остроты мои разбились о стену молчания: стояла такая гробовая тишина, точно я попала в исповедальню, и в результате пришлось смириться с тем фактом, что единственный способ разговорить Коннора – подхватить заданную им тему: «Ты согласилась выйти за меня замуж, но не прошло и дня, как я в отъезде, а ты уже передумала. Сама-то знаешь, чего хочешь? Обсудим».
Помню, Коннор слушал, я нервно что-то объясняла, а сама молила Бога, чтобы распространенный лозунг «Честность – лучшая политика» не оказался бредом, придуманным лукавыми писаками для наивных дурех.
– Прости меня, – робко проблеяла я, набрав в грудь столько воздуха, что хватило бы наполнить две пары слоновьих легких. – Врать-то бесполезно.
– О чем ты? – ответил он, и голос его прозвучал таким далеким – даже не понятно, то ли из-за разделяющего нас расстояния, то ли потому, что Коннор сам боялся услышать ответ.
– О замужестве, о твоем предложении и о том, что я не знаю, правильно ли поступила.
Коннор молчал, и я решила продолжить:
– Ты ведь знаешь, что я люблю тебя. С самого первого дня я без ума от тебя, и с тех пор мои чувства не угасли. Когда ты сделал мне предложение, я была польщена, ты так красиво все преподнес…
– Ничего подобного; я все испортил – сбежал в туалет, ну и… сама помнишь.
– Нет, Коннор, мы провели прекрасный вечер, а в твоем исчезновении было даже что-то пикантное, – неуверенно улыбнулась я. – Просто, чем больше я думаю о браке, тем страшнее мне становится. Тут надо все хорошенько продумать, потому что ошибка будет иметь чудовищные последствия для нас обоих.
– Я понимаю, – вздохнул Коннор, и даже на расстоянии я осознала, как ему больно.
– А я ничего не понимаю, – продолжала я, разговорившись. – Все так запутанно… Коннор, прости меня. Не думала, что на меня так сильно подействует развод родителей. Мне только хочется, чтобы в моей семье все было как надо.
– Я с тобой полностью согласен, – печально проговорил Коннор после короткой задержки связи. – Нельзя торопиться. Я лишь хочу кое о чем тебя спросить, можно?
– Да, Коннор, что?
– Почему ты дала согласие, если не была уверена?
– Вообще-то я действительно сказала, что согласна, – откашлялась я, – хотя имела в виду не это.
– Ты меня запутала.
– Понимаешь, я хотела сказать, что согласна подумать, а ты не дослушал и обрадовался раньше времени. Надо было выразиться как-нибудь по-другому, но ведь ты же поднял меня ни свет ни заря – вот я спросонок сразу и не сообразила.
– М-м.
Мы сидели и молчали, предоставив другому возможность заговорить.
Я мучилась страшной мыслью о том, что теперь Коннор меня возненавидит и тут же об этом сообщит, затем мы расстанемся, и я проживу одинокой старой девой, которая до конца своих дней будет с горечью вспоминать те времена, когда милый молодой человек предложил ей руку и сердце, а она по глупости отказала.
– Ясно, – заговорил Коннор, так и не дав вызреть паузе. – Значит, мы просто друг друга не поняли. Недоразумение вышло.
– Хм-м. Ну, можно сказать и так. Только я люблю тебя, Коннор. Дело не в тебе, а во мне.
«Дубина, не могла ничего умнее сообразить?»
– А если бы теперь я тебя спросил, после всех этих размышлений, что бы ты ответила?
Я возвела глаза к потолку и, моля небеса, чтобы они не разверзлись над моей головой, произнесла:
– Я бы сказала, что мне надо подумать.
Крышу с дома не снесло, мой приятель тоже не впал в безумие.
– Не «да», но и не «нет», – ответил Коннор, явно стараясь придать голосу чуть-чуть оптимизма. – Спасибо и на том. Мне было бы неприятно думать, что я подталкиваю тебя к решительному шагу, который может не принести тебе счастья. Когда созреешь, тогда и будем решать. Времени на размышления у тебя предостаточно – шести месяцев, думаю, вполне хватит.
– Спасибо тебе, Коннор. Я рада, что ты меня правильно понял. Я не хотела тебя обижать.
– Хорошо, что ты со мной откровенна, малыш, это самое главное. Не спеши, а когда надумаешь – скажи. Все, Ангелок, мне пора. Я тебя очень люблю. Пока.
Вот и весь разговор. Я сказала ему правду, открыла душу, но нас разделяли тысячи миль, и я не могла по лицу угадать его чувства. Теперь меня мучит дилемма: то ли Коннор действительно принял мои сомнения с истинным достоинством, то ли предпочел не показывать, насколько задет. Возможно, ему пришлось даже больнее, чем когда он пытался научить меня играть в теннис, а я упустила из рук ракетку, которая вмазала ему по макушке – да так, что бедолага отключился. (Мячи и клюшки никогда меня не привлекали.) Или когда я училась водить машину и на задней передаче проехалась по ботинкам Коннора, в которых, к несчастью, находились его ноги. Вдруг он сейчас положит трубку и побежит испить чашечку чая и найти утешение в гостеприимных объятиях какой-нибудь роскошной малютки? Я и раньше терзалась подобными опасениями, однако потребность выложить все начистоту возобладала над паранойей. А вот теперь не подтолкнут ли его моя правдивость и выигранное на раздумья время в объятия другой?
Стыдно признаться, но после того разговора эта мысль постоянно крутилась в моей голове, хотя я первая проповедую всем о важности взаимного доверия. И главным образом по той же причине я так серьезно воспринимаю то, что Коннор сегодня не позвонил. Во-первых, он должен был объявиться еще в среду, а сегодня уже суббота. А во-вторых, мне надо о многом ему рассказать – я даже составила целый список в блокноте, который заблаговременно положила возле телефона. Да, звучит, наверное, убого: делать конспект предстоящего разговора с человеком, столь близким мне, как Коннор, – просто недавно я обнаружила, что вести беседу, когда вас разделяет такое расстояние, довольно тяжело. Приходится весело лепетать милые глупости, чтобы он не подумал, будто что-то стряслось. Сложно подстроиться под задержку времени, чтобы не перекрывать его слов, пока он еще не закончил предложения, иначе получится полная бессмыслица. И уже потом, когда положишь трубку, начинаешь анализировать, что сказала, а что нет. Тяжело в такой ситуации ясно думать и с легкостью излагать свои мысли; в голове то и дело возникает пустота, когда знаешь, что сказать надо много, но не помнишь, что именно. Вот я и решила, что правильнее доверить мысли бумаге. Только мыслей на этой неделе скопилась пропасть, ведь Коннор так ни разу и не позвонил.
И вот я отрешенно смотрю на телефон, на глаза наворачиваются слезы, а в ушах дребезжит тишина – все, с меня хватит. Не позвонил в среду? Подумаешь, велика важность. Его нет в отеле, в какое бы время дня или ночи я ни позвонила? И это не беда. Ну, заведет он шашни с роскошными девицами из Эссекса, которых упорно называет по именам и считает веселыми, остроумными девушками, – и пусть. Заметьте, под «именами» я подразумеваю Феррари, Хани-Милашка, Трули-Ваша-Навеки, Пирелли и Келли – да уж, вся публика в сборе. Вот так-то. И не собираюсь я больше просиживать целыми днями у телефона, доводить до последнего издыхания почтовый сервер, дергать мобильный и ждать: когда же Коннор обо мне вспомнит? В конце концов, пусть сам голову ломает, как со мной связаться, а я тем временем буду сильной и независимой. Хватит просиживать штаны – да здравствуют радости жизни! Заполню день так, чтобы ни часа не оставалось на раздумья, – придумаю себе занятие поинтереснее, чем слоняться по магазину Мег или таскаться за Кери и ее ошалелыми воздыхателями. Сяду на поезд и навещу папу. Эх, гулять так гулять!
Папа живет в Пейсли, городке к западу от Глазго. С центрального городского вокзала до него ехать пятнадцать минут. Купила в дорогу «Звезду» и добрую четверть часа наверстывала упущенное, поглощая сплетни из жизни звезд, без которых существование Кери было бы пустым и неинтересным. Да-а, кто бы мог подумать! Такой-то, по информации из достоверных источников, ухлестывает за Как-Там-Ее, бросив одну из «Водил», а Мистер-Богат-Себе-не-в-радость был замечен в дансинг-клубе с мистером Футбольные Бутсы. Мисс Головокружительная со своей подругой мисс Вертлявая Двустволка сфотографирована в бутике на Хай-стрит – вообразите себе! – в простецких штанишках неизвестного пошиба. Я похихикала над уморительной колонкой своей осведомленной подруженьки, выудила кое-какие хитрости макияжа, мазанула по губам бесплатным вкладышем с дешевым блеском для губ – и чуть не пропустила свою остановку. Выскакиваю из вагона на Гилмор-стрит и быстрым шагом направляюсь к папулиному дому.
Я сказала «к дому», однако в действительности его квартирка занимает лишь часть здания – нижний этаж сооружения, обмазанного штукатуркой с каменной крошкой, выстроенного когда-то на средства города. Каждый раз, когда я приезжаю к папе домой, ком к горлу подступает. В Норидже мы жили в большом коттедже на две семьи, а после, когда переехали в Глазго, купили дом еще большего размера – современный особняк в тихом пригороде Мазеруэлла, недалеко от моей школы. После развода, финансовыми подробностями которого не стоит утруждать читателя, папа больше не мог жить в большом доме, да и не хотел: пустота только подчеркивала бы одиночество старика, всю компанию которого составляют его коллекция записей да буфет со спиртным.
– Привет, папуль. Это Энджел, – говорю я, когда из-за двери выглядывает худощавое лицо.
Насколько знаю, у моего отца только один ребенок, который может постучаться в дверь и сказать: «Привет, папуля», и тем не менее я всегда добавляю: «Это Энджел» по какой-то мне самой неведомой причине. Может быть, для завязки разговора, не знаю. Только согласитесь, это все же лучше, чем: «Привет, папуль, ты в кои-то веки трезв или опять нажрался вдрызг?»
Папа пропускает меня в свою темную квартирку, мы скованно обнимаемся. От него пахнет таким знакомым мускусным одеколоном – с самого детства помню этот запах: долгоиграющий товар. К нему примешиваются застарелый душок перегара – так пахнут ковры в пивных клубах при холодном свете дня – и мужской аромат «Брил-крима», средства для ухода за волосами, который не сходит с прилавков вот уже несколько поколений – и все благодаря воплощенной рекламной мечте, Дэвиду Бекхэму. Честно говоря, меня даже удивляет, почему дельцы от волосяной индустрии до сих пор не догадались привлечь к рекламе очаровательную Пош. Впрочем, не уверена, что в рекламной индустрии ей уготован столь шумный успех.
– Рад тебя видеть, Энджел. Только вчера о тебе вспоминал. – Папа печально улыбается – говорит он искренне.
Шаркая тапочками, он направляется по узенькому коридору в сумрачную гостиную; тяжело видеть его таким. Когда я была совсем малышкой, отец был для меня кем-то вроде супергероя. Он был самый высокий, сильный и умный на свете; он все умел и мог исполнить любое мое желание. Моя красавица мать была от него без ума и без устали благодарила судьбу, которая свела ее с таким удивительным человеком. Потом я подросла и осознала, что до сих пор я либо жила с совершенно другим человеком, либо он сильно изменился к худшему. Этот престарелый человек со «впалым лицом» (как выразилась бы Мег) – совсем не тот бесстрашный смельчак. Круглый животик – результат излишнего потребления алкоголя – бурдюком свисает с костей, оттягивая вперед плечи, что придает фигуре отца сутуловатый вид. Раньше у нас с папой были одинаковые носы: маленькие и вздернутые, как у щекастеньких поросят; теперь кончик его носа неизменно красный и облупившийся – опять же печальное следствие плавающих в его проспиртованной крови токсинов. Я бы ничего на свете не пожалела, лишь бы вернуть немного света и радости в его безжизненный мир, и, можете поверить, я предприняла немало попыток. Только Стив Найтс не нуждается в помощи. Он отказывается обсуждать свои проблемы, как когда-то отказывался обсуждать их с матерью, а потому единственное, чем я могу помочь, – наносить эти мучительные визиты и надеяться, что ему лучше, когда я рядом.
Иду следом за ним по темному коридору; слева – крохотная ванная комната, отделенная от остальных помещений пластиковой дверью-гармошкой, поскольку обычная дверь на петлях здесь просто не поместилась бы. Рядом – кухня, испускающая запах подгорелых тостов и прелого чая. За ней – затхлая кладовка, на стене – зеркало в половину человеческого роста, единственное украшение коридора. Остановилась на миг: взглянуть на свое отражение. Да, между нами определенно прослеживается некоторое сходство. Хотя папа на пять дюймов выше меня, сложение у нас одинаковое: длинные ноги, длинные руки и шея. У меня такое же, как у него, сухощавое лицо и те же темные круги под глазами. Видно, это наследственное; знали бы вы, сколько я извожу косметики, чтобы хоть чуточку их замаскировать. Поправляю воротник вязаного свитера в крупную зеленую полоску и подтягиваю джинсы, пряча проглядывающую между этими двумя предметами туалета складку на животе. Послюнявив большой и указательный пальцы, подкручиваю на макушке пару коротких мелированных завитков; делаю глубокий вдох и решительно захожу в гостиную.
– Ну как тебе погодка? Неплохой денек выдался, – говорит отец, судорожно кивнув на завешенное сетчатой занавеской единственное окно на противоположной стене.
– Да, солнышко выглянуло, – улыбаюсь я, убирая стопку газет с некогда коричневой обивки дивана, которая теперь больше напоминает курчавую шкурку мокрого терьера.
Папа кивает, берет пульт от телевизора, где передают «Футбольный вестник», и приглушает звук. Сидим друг перед другом и молча смотрим на беззвучно сменяющиеся картинки на маленьком экране.
– Видела? «Норидж-Сити» выиграли на днях, – говорит отец, заглушая однообразное тиканье стоящего на крышке телевизора будильника.
– Конечно. Отличный матч был; сыграли один-ноль, верно?
– Точно, один-ноль. Красивый гол, надо признать, отлично пробежал с середины поля на левый фланг и послал мяч головой.
– Настоящий мастер, – восторженно поддакиваю я.
– Да, мастерски. Откашливаюсь.
– А «Мазеруэлл» проиграли, – закатив глаза, разочарованно чмокаю губами.
– Да, жаль. А ведь как игра хорошо началась… Э-эх!
– Досадно.
– И не говори. – Папа пожимает плечами. – Что ж, будем надеяться, в другой раз повезет.
Когда мы только переехали в Шотландию, он почти не разбирался в местных футбольных клубах – знал парочку набивших оскомину вроде «Кельтик» и «Рэйнджерс», да команды с забавными названиями, наподобие «Патрика Чертополоха» и «Королевы юга». Он болел за «Норидж-Сити» и принес клятву верности «Канарейкам».
Впрочем, прошло три недели, папуля устроился на новую работу и случайно узнал, что какой-то там дальний родственник – седьмая вода на киселе – одного из его новых сослуживцев и соратников-выпивох (они любили опрокинуть пару рюмочек в обеденный перерыв) – профессиональный футболист и играет за «Мазеруэлл». Сборная пригорода Глазго в свое время познала некоторую благосклонность фортуны; неугасимый боевой дух и вера в победу имелись в изобилии, но по какой-то неудачной традиции команда проигрывала матчи в последние минуты борьбы. Отец тут же обнаружил в команде-неудачнице родственную душу: с одной стороны, у него появилось чувство, что он свой в этой стране, раз болеет за ее футболистов, а с другой – переживать за команду, редко балующую победой, вполне в отцовском духе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
На языке крутятся слова: «Ему необходимо со мной переговорить, послушайте, вы. Этот человек сам звонил мне уже двадцать раз, только вы об этом не догадываетесь. Постоялец из номера «224В» буквально засыпал меня объяснениями в любви, и я звоню сказать, чтобы он передохнул».
Однако в ответ я еле слышно шепчу:
– Нет, спасибо, перезвоню попозже.
Назовете меня параноиком? Разумеется, телефонными объяснениями никто меня не заваливал, хотя в последние две недели Коннор звонил при каждом удобном случае. И это после того несчастного разговора в пятницу. До сих пор дурно становится, как вспомню, что наговорила, – и поделом мне. Человек, с которым мы вместе уже тринадцать лет, услышал, как я, в здравом уме и трезвой памяти, призналась, что не доверяю ему, не уверена, стоит ли выходить за него, и «да» я сказала по чистой случайности. Такую пилюлю подсластить трудновато. Даже асу журналистики и политических дебатов наподобие Джереми Паксмена пришлось бы порядком попотеть, чтобы выкрутиться из такой переделки.
Вам, наверное, интересно узнать, как происходил тот злосчастный разговор? Я помню его до мельчайшей детали, слово в слово, хотя и состоялся он более двух недель назад. Никогда в жизни я не причиняла Коннору такой боли. Сначала я попыталась обратить все в шутку, надеясь, что врожденное чувство юмора и хитрость помогут мне выпутаться из западни, которую я сама себе уготовила. Остроты мои разбились о стену молчания: стояла такая гробовая тишина, точно я попала в исповедальню, и в результате пришлось смириться с тем фактом, что единственный способ разговорить Коннора – подхватить заданную им тему: «Ты согласилась выйти за меня замуж, но не прошло и дня, как я в отъезде, а ты уже передумала. Сама-то знаешь, чего хочешь? Обсудим».
Помню, Коннор слушал, я нервно что-то объясняла, а сама молила Бога, чтобы распространенный лозунг «Честность – лучшая политика» не оказался бредом, придуманным лукавыми писаками для наивных дурех.
– Прости меня, – робко проблеяла я, набрав в грудь столько воздуха, что хватило бы наполнить две пары слоновьих легких. – Врать-то бесполезно.
– О чем ты? – ответил он, и голос его прозвучал таким далеким – даже не понятно, то ли из-за разделяющего нас расстояния, то ли потому, что Коннор сам боялся услышать ответ.
– О замужестве, о твоем предложении и о том, что я не знаю, правильно ли поступила.
Коннор молчал, и я решила продолжить:
– Ты ведь знаешь, что я люблю тебя. С самого первого дня я без ума от тебя, и с тех пор мои чувства не угасли. Когда ты сделал мне предложение, я была польщена, ты так красиво все преподнес…
– Ничего подобного; я все испортил – сбежал в туалет, ну и… сама помнишь.
– Нет, Коннор, мы провели прекрасный вечер, а в твоем исчезновении было даже что-то пикантное, – неуверенно улыбнулась я. – Просто, чем больше я думаю о браке, тем страшнее мне становится. Тут надо все хорошенько продумать, потому что ошибка будет иметь чудовищные последствия для нас обоих.
– Я понимаю, – вздохнул Коннор, и даже на расстоянии я осознала, как ему больно.
– А я ничего не понимаю, – продолжала я, разговорившись. – Все так запутанно… Коннор, прости меня. Не думала, что на меня так сильно подействует развод родителей. Мне только хочется, чтобы в моей семье все было как надо.
– Я с тобой полностью согласен, – печально проговорил Коннор после короткой задержки связи. – Нельзя торопиться. Я лишь хочу кое о чем тебя спросить, можно?
– Да, Коннор, что?
– Почему ты дала согласие, если не была уверена?
– Вообще-то я действительно сказала, что согласна, – откашлялась я, – хотя имела в виду не это.
– Ты меня запутала.
– Понимаешь, я хотела сказать, что согласна подумать, а ты не дослушал и обрадовался раньше времени. Надо было выразиться как-нибудь по-другому, но ведь ты же поднял меня ни свет ни заря – вот я спросонок сразу и не сообразила.
– М-м.
Мы сидели и молчали, предоставив другому возможность заговорить.
Я мучилась страшной мыслью о том, что теперь Коннор меня возненавидит и тут же об этом сообщит, затем мы расстанемся, и я проживу одинокой старой девой, которая до конца своих дней будет с горечью вспоминать те времена, когда милый молодой человек предложил ей руку и сердце, а она по глупости отказала.
– Ясно, – заговорил Коннор, так и не дав вызреть паузе. – Значит, мы просто друг друга не поняли. Недоразумение вышло.
– Хм-м. Ну, можно сказать и так. Только я люблю тебя, Коннор. Дело не в тебе, а во мне.
«Дубина, не могла ничего умнее сообразить?»
– А если бы теперь я тебя спросил, после всех этих размышлений, что бы ты ответила?
Я возвела глаза к потолку и, моля небеса, чтобы они не разверзлись над моей головой, произнесла:
– Я бы сказала, что мне надо подумать.
Крышу с дома не снесло, мой приятель тоже не впал в безумие.
– Не «да», но и не «нет», – ответил Коннор, явно стараясь придать голосу чуть-чуть оптимизма. – Спасибо и на том. Мне было бы неприятно думать, что я подталкиваю тебя к решительному шагу, который может не принести тебе счастья. Когда созреешь, тогда и будем решать. Времени на размышления у тебя предостаточно – шести месяцев, думаю, вполне хватит.
– Спасибо тебе, Коннор. Я рада, что ты меня правильно понял. Я не хотела тебя обижать.
– Хорошо, что ты со мной откровенна, малыш, это самое главное. Не спеши, а когда надумаешь – скажи. Все, Ангелок, мне пора. Я тебя очень люблю. Пока.
Вот и весь разговор. Я сказала ему правду, открыла душу, но нас разделяли тысячи миль, и я не могла по лицу угадать его чувства. Теперь меня мучит дилемма: то ли Коннор действительно принял мои сомнения с истинным достоинством, то ли предпочел не показывать, насколько задет. Возможно, ему пришлось даже больнее, чем когда он пытался научить меня играть в теннис, а я упустила из рук ракетку, которая вмазала ему по макушке – да так, что бедолага отключился. (Мячи и клюшки никогда меня не привлекали.) Или когда я училась водить машину и на задней передаче проехалась по ботинкам Коннора, в которых, к несчастью, находились его ноги. Вдруг он сейчас положит трубку и побежит испить чашечку чая и найти утешение в гостеприимных объятиях какой-нибудь роскошной малютки? Я и раньше терзалась подобными опасениями, однако потребность выложить все начистоту возобладала над паранойей. А вот теперь не подтолкнут ли его моя правдивость и выигранное на раздумья время в объятия другой?
Стыдно признаться, но после того разговора эта мысль постоянно крутилась в моей голове, хотя я первая проповедую всем о важности взаимного доверия. И главным образом по той же причине я так серьезно воспринимаю то, что Коннор сегодня не позвонил. Во-первых, он должен был объявиться еще в среду, а сегодня уже суббота. А во-вторых, мне надо о многом ему рассказать – я даже составила целый список в блокноте, который заблаговременно положила возле телефона. Да, звучит, наверное, убого: делать конспект предстоящего разговора с человеком, столь близким мне, как Коннор, – просто недавно я обнаружила, что вести беседу, когда вас разделяет такое расстояние, довольно тяжело. Приходится весело лепетать милые глупости, чтобы он не подумал, будто что-то стряслось. Сложно подстроиться под задержку времени, чтобы не перекрывать его слов, пока он еще не закончил предложения, иначе получится полная бессмыслица. И уже потом, когда положишь трубку, начинаешь анализировать, что сказала, а что нет. Тяжело в такой ситуации ясно думать и с легкостью излагать свои мысли; в голове то и дело возникает пустота, когда знаешь, что сказать надо много, но не помнишь, что именно. Вот я и решила, что правильнее доверить мысли бумаге. Только мыслей на этой неделе скопилась пропасть, ведь Коннор так ни разу и не позвонил.
И вот я отрешенно смотрю на телефон, на глаза наворачиваются слезы, а в ушах дребезжит тишина – все, с меня хватит. Не позвонил в среду? Подумаешь, велика важность. Его нет в отеле, в какое бы время дня или ночи я ни позвонила? И это не беда. Ну, заведет он шашни с роскошными девицами из Эссекса, которых упорно называет по именам и считает веселыми, остроумными девушками, – и пусть. Заметьте, под «именами» я подразумеваю Феррари, Хани-Милашка, Трули-Ваша-Навеки, Пирелли и Келли – да уж, вся публика в сборе. Вот так-то. И не собираюсь я больше просиживать целыми днями у телефона, доводить до последнего издыхания почтовый сервер, дергать мобильный и ждать: когда же Коннор обо мне вспомнит? В конце концов, пусть сам голову ломает, как со мной связаться, а я тем временем буду сильной и независимой. Хватит просиживать штаны – да здравствуют радости жизни! Заполню день так, чтобы ни часа не оставалось на раздумья, – придумаю себе занятие поинтереснее, чем слоняться по магазину Мег или таскаться за Кери и ее ошалелыми воздыхателями. Сяду на поезд и навещу папу. Эх, гулять так гулять!
Папа живет в Пейсли, городке к западу от Глазго. С центрального городского вокзала до него ехать пятнадцать минут. Купила в дорогу «Звезду» и добрую четверть часа наверстывала упущенное, поглощая сплетни из жизни звезд, без которых существование Кери было бы пустым и неинтересным. Да-а, кто бы мог подумать! Такой-то, по информации из достоверных источников, ухлестывает за Как-Там-Ее, бросив одну из «Водил», а Мистер-Богат-Себе-не-в-радость был замечен в дансинг-клубе с мистером Футбольные Бутсы. Мисс Головокружительная со своей подругой мисс Вертлявая Двустволка сфотографирована в бутике на Хай-стрит – вообразите себе! – в простецких штанишках неизвестного пошиба. Я похихикала над уморительной колонкой своей осведомленной подруженьки, выудила кое-какие хитрости макияжа, мазанула по губам бесплатным вкладышем с дешевым блеском для губ – и чуть не пропустила свою остановку. Выскакиваю из вагона на Гилмор-стрит и быстрым шагом направляюсь к папулиному дому.
Я сказала «к дому», однако в действительности его квартирка занимает лишь часть здания – нижний этаж сооружения, обмазанного штукатуркой с каменной крошкой, выстроенного когда-то на средства города. Каждый раз, когда я приезжаю к папе домой, ком к горлу подступает. В Норидже мы жили в большом коттедже на две семьи, а после, когда переехали в Глазго, купили дом еще большего размера – современный особняк в тихом пригороде Мазеруэлла, недалеко от моей школы. После развода, финансовыми подробностями которого не стоит утруждать читателя, папа больше не мог жить в большом доме, да и не хотел: пустота только подчеркивала бы одиночество старика, всю компанию которого составляют его коллекция записей да буфет со спиртным.
– Привет, папуль. Это Энджел, – говорю я, когда из-за двери выглядывает худощавое лицо.
Насколько знаю, у моего отца только один ребенок, который может постучаться в дверь и сказать: «Привет, папуля», и тем не менее я всегда добавляю: «Это Энджел» по какой-то мне самой неведомой причине. Может быть, для завязки разговора, не знаю. Только согласитесь, это все же лучше, чем: «Привет, папуль, ты в кои-то веки трезв или опять нажрался вдрызг?»
Папа пропускает меня в свою темную квартирку, мы скованно обнимаемся. От него пахнет таким знакомым мускусным одеколоном – с самого детства помню этот запах: долгоиграющий товар. К нему примешиваются застарелый душок перегара – так пахнут ковры в пивных клубах при холодном свете дня – и мужской аромат «Брил-крима», средства для ухода за волосами, который не сходит с прилавков вот уже несколько поколений – и все благодаря воплощенной рекламной мечте, Дэвиду Бекхэму. Честно говоря, меня даже удивляет, почему дельцы от волосяной индустрии до сих пор не догадались привлечь к рекламе очаровательную Пош. Впрочем, не уверена, что в рекламной индустрии ей уготован столь шумный успех.
– Рад тебя видеть, Энджел. Только вчера о тебе вспоминал. – Папа печально улыбается – говорит он искренне.
Шаркая тапочками, он направляется по узенькому коридору в сумрачную гостиную; тяжело видеть его таким. Когда я была совсем малышкой, отец был для меня кем-то вроде супергероя. Он был самый высокий, сильный и умный на свете; он все умел и мог исполнить любое мое желание. Моя красавица мать была от него без ума и без устали благодарила судьбу, которая свела ее с таким удивительным человеком. Потом я подросла и осознала, что до сих пор я либо жила с совершенно другим человеком, либо он сильно изменился к худшему. Этот престарелый человек со «впалым лицом» (как выразилась бы Мег) – совсем не тот бесстрашный смельчак. Круглый животик – результат излишнего потребления алкоголя – бурдюком свисает с костей, оттягивая вперед плечи, что придает фигуре отца сутуловатый вид. Раньше у нас с папой были одинаковые носы: маленькие и вздернутые, как у щекастеньких поросят; теперь кончик его носа неизменно красный и облупившийся – опять же печальное следствие плавающих в его проспиртованной крови токсинов. Я бы ничего на свете не пожалела, лишь бы вернуть немного света и радости в его безжизненный мир, и, можете поверить, я предприняла немало попыток. Только Стив Найтс не нуждается в помощи. Он отказывается обсуждать свои проблемы, как когда-то отказывался обсуждать их с матерью, а потому единственное, чем я могу помочь, – наносить эти мучительные визиты и надеяться, что ему лучше, когда я рядом.
Иду следом за ним по темному коридору; слева – крохотная ванная комната, отделенная от остальных помещений пластиковой дверью-гармошкой, поскольку обычная дверь на петлях здесь просто не поместилась бы. Рядом – кухня, испускающая запах подгорелых тостов и прелого чая. За ней – затхлая кладовка, на стене – зеркало в половину человеческого роста, единственное украшение коридора. Остановилась на миг: взглянуть на свое отражение. Да, между нами определенно прослеживается некоторое сходство. Хотя папа на пять дюймов выше меня, сложение у нас одинаковое: длинные ноги, длинные руки и шея. У меня такое же, как у него, сухощавое лицо и те же темные круги под глазами. Видно, это наследственное; знали бы вы, сколько я извожу косметики, чтобы хоть чуточку их замаскировать. Поправляю воротник вязаного свитера в крупную зеленую полоску и подтягиваю джинсы, пряча проглядывающую между этими двумя предметами туалета складку на животе. Послюнявив большой и указательный пальцы, подкручиваю на макушке пару коротких мелированных завитков; делаю глубокий вдох и решительно захожу в гостиную.
– Ну как тебе погодка? Неплохой денек выдался, – говорит отец, судорожно кивнув на завешенное сетчатой занавеской единственное окно на противоположной стене.
– Да, солнышко выглянуло, – улыбаюсь я, убирая стопку газет с некогда коричневой обивки дивана, которая теперь больше напоминает курчавую шкурку мокрого терьера.
Папа кивает, берет пульт от телевизора, где передают «Футбольный вестник», и приглушает звук. Сидим друг перед другом и молча смотрим на беззвучно сменяющиеся картинки на маленьком экране.
– Видела? «Норидж-Сити» выиграли на днях, – говорит отец, заглушая однообразное тиканье стоящего на крышке телевизора будильника.
– Конечно. Отличный матч был; сыграли один-ноль, верно?
– Точно, один-ноль. Красивый гол, надо признать, отлично пробежал с середины поля на левый фланг и послал мяч головой.
– Настоящий мастер, – восторженно поддакиваю я.
– Да, мастерски. Откашливаюсь.
– А «Мазеруэлл» проиграли, – закатив глаза, разочарованно чмокаю губами.
– Да, жаль. А ведь как игра хорошо началась… Э-эх!
– Досадно.
– И не говори. – Папа пожимает плечами. – Что ж, будем надеяться, в другой раз повезет.
Когда мы только переехали в Шотландию, он почти не разбирался в местных футбольных клубах – знал парочку набивших оскомину вроде «Кельтик» и «Рэйнджерс», да команды с забавными названиями, наподобие «Патрика Чертополоха» и «Королевы юга». Он болел за «Норидж-Сити» и принес клятву верности «Канарейкам».
Впрочем, прошло три недели, папуля устроился на новую работу и случайно узнал, что какой-то там дальний родственник – седьмая вода на киселе – одного из его новых сослуживцев и соратников-выпивох (они любили опрокинуть пару рюмочек в обеденный перерыв) – профессиональный футболист и играет за «Мазеруэлл». Сборная пригорода Глазго в свое время познала некоторую благосклонность фортуны; неугасимый боевой дух и вера в победу имелись в изобилии, но по какой-то неудачной традиции команда проигрывала матчи в последние минуты борьбы. Отец тут же обнаружил в команде-неудачнице родственную душу: с одной стороны, у него появилось чувство, что он свой в этой стране, раз болеет за ее футболистов, а с другой – переживать за команду, редко балующую победой, вполне в отцовском духе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40