Потом подобрала иголку, повисшую на длинной алой нитке с вышиванья, воткнула ее в ткань, опять задумалась.
— Ты права, — проговорила она. — Ты права, Хюдор, — а все-таки хотелось бы мне чего-нибудь еще…
— Так скажи Йиррину, — засмеялась Хюдор, — пусть сложит песню о том, как из-за девушки по имени Кетиль перессорились четыре округи сразу! Уж его-то песня не потеряется; и, пока не уйдут под море острова, будут верить, что так оно и было, — люди ведь певцам только верят, а не тому, что было на самом деле!
А когда Кетиль устала смеяться, то сказала:
— Только он этого не сделает. Он говорит: «Если слова певцов будут врать — чему ж тогда можно будет верить на свете?..» А для Ивелорн сделал бы небось! — добавила она вдруг негодующе.
— Не сделал бы, сама знаешь, Кетиль. Йиррин такого ни для кого не сделал бы, даже для Гэвина…
— Даже!!! — возмутилась пуще Кетиль. — Даже — и вот всегда так; всегда мы у них на втором месте!.. Всегда! А те, кому у них первые места, — слава, истина и все такое, — они ли рожают им сыновей? Они ли пекут им хлеб и поят их брагой? Услаждают их ночи и закрывают глаза им, когда они умрут? Нет, правда, Хюдор! Тебе никогда не хотелось, чтобы вот Гэвин поступился своим именем ради тебя? Хоть в чем-нибудь. Чтоб ты знала, что ты ему важней, чем то, что певцы о нем говорят!
— Но ведь и мне… — Хюдор остановила пряжу, чтоб сменить наполненное веретено, и в комнате легла тишина. — Ведь и мне тоже его имя важнее даже того, будем ли мы с ним вместе… — В языке, каким говорят на этих островах, слава, честь, имя — для всего этого слово было одно.
— А он и не поступится, — сказала, вздохнув, Кетиль. — Да, что ж. Мы, Гэвиры, — мы такие. — Совсем высокомерно бы это вышло, не проговори этого Кетиль так просто. И прибавила: — А все-таки мне б хотелось, чтоб они хоть что-нибудь сделали ради нас такого, за что певцы их бы не похвалили. Вот так вот сделали бы — и все.
Потом Хюдор запустила опять свою прялку, и Кетиль запела — теперь уже по-настоящему запела — старую-старую песню на мелодию, которую знают здесь все девушки, и немного это даже не песня, а заговор. «Плывут корабли, — пела она, — плывут корабли по морю, тяжело сидят в воде их борта, и путь их становится все длиннее и длиннее, а до дома все ближе и ближе. Планширы их изрублены топорами, море жевало их ребра, да не разжевало, верен был их путь, и все рифы остались в стороне, золотом и серебром полны корабли, и полны они славой. Плывите, корабли, плывите, плывите скорее, возвращайтесь домой с добычей, но когда вы вернетесь, самая драгоценная добыча будет ждать вас на берегу».
— Ты ходила уже к источнику, Хюдор? — спросила она.
— Нет еще. Я пойду сегодня.
— А к какому? К тому, что у Трех Сестер? (Хюдор кивнула.) Я пойду с тобою нынче, Хюдор. — Голосок ее был легок, и Хюдор только посмотрела на нее. — Я пойду с тобою нынче, Хюдор. — Тут, вспомнив вдруг о вежливости, она засмеялась: — Можно, Хюдор, мне пойти с тобой?
— Конечно, — улыбнулась та.
— Тогда встретимся у Трех Сестер, перед закатом. Хорошо?
Порою она вот так себя вела — по-командирски; и со стороны мог бы кто-нибудь решить, что Кетиль из них двоих верховодила, — а ведь во всех важных вещах не она, а молчаливая Хюдор была главной в их дружбе. И между собою они это знали; у Кетиль давно не было старшей сестры, и сейчас она чувствовала себя так, точно нашла ее. Вот ведь — она сказала про источник, и умница Хюдор не спросила у нее ничего…
— Звезды летят, — заговорила Кетиль тихо. — Звезды летят уж третью ночь, они летят для всех, а я отчего не невеста? Чем я хуже других? Верно?
— Еще бы нет, Кетиль-Рысенок, Кетиль, у которой рыжее солнце запуталось в кудрях… — И, говоря это, Хюдор особенно захотелось подойти к ней и взъерошить эти кудри, и она почти что так и сделала — взглядом, а Кетиль закрутила головой, как встряхивается птица, и принялась счастливо мурлыкать какую-то песенку. Ведь в это лето они все больше открывались друг другу; и, когда оставались одни, бывали совсем не такими, какими люди привыкли их видеть: Кетиль задумывалась, a Хюдор шутила.
Потом они поговорили о пчелах — о том, на какую рогулину приманить молодой рой, чтобы, отроившись, тот не ушел в лес, какого дерна должна быть та рогулина, какими снадобьями ее натереть, какие слова проговорить над ней. У Гэвиров пасека была немаленькая (сколько именно колод — вслух не говорят, пчелы счет не любят), а домашними пчелами занимаются в тех краях женщины. На одной из колод пчелы грызли уже леток изнутри, и Кетиль ожидала от них молодой рой. Говорили обстоятельно, Кетиль, как всегда, заспорила, потом сказала, вздохнув: «Ох! Хюдор, ну почему ты всегда все знаешь!»; спросила, не делает ли Хюдор послепослезавтра чего-нибудь особенного.
— Нет, — отвечала та. — Послепослезавтра? Хлеб работникам мы завтра печем; нет, ничего.
— А я послепослезавтра сыр варить буду. (Это тот сыр, который заготавливают для долгого хранения, твердый и с травами.) Последний уж раз в нынешнее лето. Приходи помогать, Хюдор, я и тебе сколько-нибудь головок сыра отдам.
— Да ведь ты и сама хорошо сваришь, — успокаивающе молвила Хюдор. — Ты все знаешь, и закваски, и слова, и руку ты почти уже набила.
(Кетиль, с ее горячностью, тонкое дело изготовления твердого сыра не слишком давалось).
— Все одно, — отозвалась Кетиль. — Все одно приходи. Ты счастливица, Хюдор. Одолжи мне твой удачи. — Немного помедлив, она добавила: — И целый день наш.
— Приду, — обещала Хюдор.
— Жалко, так жалко, что редко к тебе получается выбраться, Хюдор. Ах, жалко; все у меня дела, и тут дела, и там дела, а посидеть вот так… Хорошо так с тобой вместе сидеть, — простодушно сказала Кетиль. — Вот поселишься у нас, — пригрозила тут же в шутку, — и будешь разбираться по хозяйству одна, а я — и не вздумаю!
Солнце стояло уже над Маревым Логом, свет его стал медвяно-золотым. Кетиль взглянула в окно, вздохнула: «Пойду уж!» — и засобиралась — у нее вечером еще были дела и по току (урожай высок уже в скирдах — дни были ясные — и теперь его молотили), и по дому, прежде чем пойти к источнику.
— Так у Трех Сестер, перед закатом, — повторила она Хюдор на пороге.
— Я помню, — откликнулась та. Она подождала в дверях, покуда Кетиль спускалась по лесенке, потом ушла в светлицу, оттуда уж увидела из окна подругу и, невольно улыбаясь, смотрела, как невысокая ладная фигурка, неся на руке корзинку, пересекает двор и мимо рыбной кладовой выходит в ворота. На фоне темных бревен построек Кетиль была такой яркой в темно-зеленом платье и с рыжей своей косой. «Как улыбка мира». Так где-то сказал о ней Йиррин.
ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК ДЕВУШКИ ГАДАЛИ У ИСТОЧНИКА, ЧТО БЛИЗ ТРЕХ СЕСТЕР
В конце лета, в звездопадные ночи, женщины, которые надеются выйти этой осенью замуж, отправляются вечером к какому-нибудь ключу, или озерцу, или источнику — главное, чтобы вода там была ровная и не закрыта деревьями сверху, так, чтобы в ней могло отражаться небо. И вот тогда, коли увидишь отражение падающей звезды на воде, можно зачерпнуть его горстью и загадать что-нибудь: если знаешь уже, кто осенью будет свататься к тебе, — чтоб вернулся он из плавания благополучно, чтобы сватовство не расстроилось, если не знаешь — так чтоб посватался тот, кто мил. А вот наоборот — чтоб не вернулся или чтоб чья-нибудь свадьба разладилась, — это загадывать бесполезно, для такого не годится это водяное, и звездное, и зеркальное — вроде бы колдовство — а вроде бы и так, гадание. И еще, когда гадаешь вот так у воды, нужно посвятить демону этой воды что-нибудь свое — ленту или рукав от старой рубашки, главное, чтоб оно давно тебе принадлежало и ношено было часто и много.
Когда ушла Кетиль, Хюдор перебрала свои вещи и уборы в шкатулке и выложила на покрывало кровати ожерелье из морского камня. Этот камень так называется, может быть, оттого, что привозят его из-за моря; а может быть, оттого, что цветом он похож на море, каким бывает оно обычно в тех краях — темно-серым, как свинец, или даже еще темней, как железо, и, если этот камень отшлифовать, появляется на нем тот самый голубоватый радужный отлив, что на шлифованном металле, по весу только и можно отличить. (Камень этот легче, чем железо.)
Где-то на заморском юге выточили и отшлифовали гладко бусины, круглые, как некрупный жемчуг, — в здешних краях, на севере, такие правильно-круглые шарики делать не умеют, — а уж когда отец Хюдор добыл их и привез на север, искусный мастер на Торговом острове нанизал их на крепкую нитку из конского волоса и скрепил золотою застежкой, что изображала хватающего зверя. Хюдор это ожерелье досталось от матери, а той — от мужа в подарок. И Хюдор любила его и часто надевала; ожерелье было неяркое и красивое, как все вещи, которые носила Хюдор.
А потом она села за прялку снова, потому что летом здесь дни очень длинные и солнце, хотя и стояло уже невысоко от земли, закатиться должно было совсем нескоро.
В этих краях летом света столько, что ночи вокруг Летнего Солнцеворота короткие-прекороткие и ясные — хоть вышивай без огня. И только в конце лета ночи темнеют настолько, что опять становятся видны звезды.
Ввечеру Хюдор позвали ужинать. В доме, как всегда летом, казалось удивительно пусто — ведь дружинников, кормившихся у Борнов, по другую сторону Летнего Пути носила сейчас морем «змея» ее брата; а без них, без их шума и молодечеств, так и кажется, что даже строений на хуторе стало чуть-чуть поменьше. Пастухи были на летовье со скотом, на горных пастбищах, и часть женщин — там же с ними; работники на обмолоте возле тока и едят, а отец Хюдор с ее вторым братом, Борнисом, тоже нынче были на летовье, чтоб поглядеть, как там идут дела. И потому за столами, расставленными в длинной горнице, сидели только сама Хюдор, ее мать, Магрун, дочь Ямера, и еще Тбил Сухая Рука, бывший воин, добрый рассказчик и весьма достойный человек; он ходил по хуторам, рассказывая скелы: и о древних временах, и о недавних, и старые, и новые, а люди в благодарность давали ему несколько мер муки, или сыра, или сукна, а поскольку новые скелы — это, собственно говоря, просто новости, Тбил и люди вроде него были в тех краях как ходячий «листок известий».
Они втроем сидели за столами в середине горницы, а на дальних ее концах, и слева и справа, — служанки и работники, кто тогда был в доме. Хюдор сказала дома заранее о том, что пойдет нынче гадать, и весь ужин чувствовала взгляды на себе — взгляды ежели и с завистью, то не со злою, — ее все любили. Служанка, внесшая миски с ячменною кашей, подавая их, постаралась постоять рядом с Хюдор подольше, ведь ее считали счастливицей, так чтоб и служанке от ее удачи что-то досталось, и Хюдор молчала и чуть ли не улыбалась все время, и из-за нее всем хотелось улыбаться.
Мать, поглядывая на свою Темнобровку-красавицу, не скрывала удовольствия и гордости: по всему видно уже, что эту дочь она выдаст замуж удачнее — престижней, — чем старшую. В полутемной из-за маленьких окон горнице (очаг не разжигали) Хюдор казалось, что блестят только глаза и зубы ее матери, когда та разговаривает с Сухоруким Тбилом, и слышен только материн голос. (А говорили они о погоде, о молотьбе, о работнике, вывихнувшем лодыжку, и пару раз Магрун спрашивала дочку, какими бы примочками лечить лучше, а Хюдор отвечала.) Потом, после молока, они выпили еще узвара, и мать понесла пустой жбан в поварню. Служанки начали убирать со столов.
Хюдор пора было уже идти; она так и думала, что пойдет сразу после ужина, не забегая даже к себе, и потому заранее надела ожерелье. Она подошла к лавке у дверей (это направо от средины горницы, рядом с одной из двух печек), взяла себе летний плащ из сваленных там грудой и стала выбирать дымарь; Тбил Сухая Рука, все сидевший на своем месте, закряхтев, поднялся и подошел к ней; «Подожди-ка, девушка», — сказал. Хюдор торопилась, но не очень, и из уважения к его сединам не могла бы отказать.
— Мне нынче, — молвил ей Тбил, — твоя мать, девушка, рассказала свой сон. Снилось ей, будто идешь ты по лесу, среди высоких деревьев, и подходишь к самому высокому дереву, такому, что и вершины не разглядеть; и вдруг из корней этого дерева вырастают ветки и сплетают перед тобой пышное кресло со спинкой, — твоя мать так и сказала: «Такое пышное и украшенное, как сиденье хозяйки в самых именитых домах». И ты садишься в это кресло, а дальше она проснулась.
— Ну, — хмыкнула Хюдор, — это легкий сон.
— Да, конечно, — согласился Тбил, — он означает, что ты выйдешь замуж за человека из очень именитого дома, каких во всей округе нашей меньше, чем пальцев на руке. — При слове «рука» Хюдор невольно взглянула: его сухая правица, совсем тощая и сморщенная, висела вдоль тела неподвижно, а левой, здоровой, он потянулся к Хюдор и шевельнул слегка ее ожерелье.
— Ты ведь на Гэвина идешь сейчас гадать, девушка?
Об этом обычно не спрашивают, но Хюдор целому свету могла бы сейчас это сказать.
— На Гэвина! — отвечала она, улыбнувшись ярко и гордо.
— Э-эх!.. Не хочу я ничего дурного говорить про людей со Щитового Хутора, они и вам добрые соседи, и я у них четыре ночи когда гостил, Кетиль мне целую меру сукна подарила — такая добрая девушка… — он вздохнул.
Работники уже все ушли, две служанки, какие остались в горнице, были на другом конце ее, а горницы эти в здешних домах длинные, особенно в именитых домах — ведь у тех и народу за столами куда больше. Так что их с Тбилом разговор никто вроде не мог разобрать.
— Да только — хоть они сейчас и живут счастливо — когда филгьи людей из такого рода подходят близко к кому-нибудь, грозной становится их поступь. Я, знаешь ли, могу сказать, я видал, как это бывает. И я ведь вам родич. (Родич он был и вправду — в восьмом колене, тут, если разобраться, чуть ли не все были друг другу родня.) Твоя мать — тщеславная женщина, и имя Гэвиров да серебро и меха в их сундуках ей слишком застят глаза, но, Хюдор, всякие скелы случались с людьми из этого дома, когда ты была еще девочкой, а я — не таким седым!
Хюдор как раз сегодня столько говорила с Кетиль о тогдашних делах, об Олене, из-за которого гневается на род Гэвиров Хозяйка Леса, о распре с Локхирами; и сейчас она подумала о тех убийствах, и брови ее сдвинулись.
— Это роковой дом, — сказала она. — Я знаю. Самые высокие деревья буря валит чаще. Опасно искать под ними приюта; но, — добавила она, — я, дочь Борна, должна ли пятиться от опасности, если она у меня на пути?
— Эх! — сказал Тбил опять. — Славная ты девушка, Хюдор, темные брови, пригожее личико, глазки у тебя ясные, и сердечко ясное тоже. Ступай уже, звезды ведь тебя ждать не будут. — И он пробормотал еще что-то. — Пусть идет как идет. Пусть идет как идет.
Хюдор учтиво с ним распрощалась и пошла. После полутемной горницы на улице было совсем светло, солнце все закатывалось и не могло закатиться, и все было в его золоте: и дома, и кладовые, и сжатое поле, и ток в дальнем его конце (оттуда столбом шла в небо золотая пыль), и частокол, и лес за ним, и гора Дальний Взгляд на севере стояла наполовину золотой, наполовину сизо-синей. Было так хорошо, что хотелось и замедлить шаг и идти быстрей одновременно — а особенно ежели у тебя молодые ноги и не много тяжести на душе.
«Все дело в том, что слишком часто рассказывал Тбил скелу о распре Гэвиров и Локхиров, — думала Хюдор. — Вся эта кровь у него в уме, и он не может из нее выбраться. А теперь все совсем по-другому. Теперь удача Гэвина гостит в этом доме».
Она шла, будто танцевала, — она и затанцевала бы, найдись музыка сейчас. Идти Хюдор было довольно далеко: на юг, на утреннюю сторону, в горы. Три Сестры от Щитового Хутора и от Широкого Двора (где жили Борны) на одинаковом расстоянии — и оттуда, и оттуда идти до них час, и от Щитового Хутора до Широкого Двора — тоже час. (А часом в этих краях считают одну пятую часть дня, от восхода до заката, и получается очень забавно, оттого что летние часы много длиннее зимних. Но когда измеряют расстояние, то имеют в виду обычно самый короткий час, тот, что можно намерять в день Зимнего Солнцеворота.) Так что шла Хюдор долго, и дорогою она совсем перестала думать обо всем.
Земли здесь скудны, а ровных мест, годных для запашки, немного; но Борны жили на удобьях, и вокруг них было немало пригодной земли. Покуда Хюдор шла среди густых спелых сосен, у корней которых ждала скот овсяница, казалась самой себе словно частью этого леса; когда вышла на расчистки у Шумиловой Заимки, — словно и она тоже дышала той же плодородной щедростью, что и урожайное жнитво. Даже выгиб поля на склоне был так же полон плавностью, как тело Хюдор; не только сейчас — все это лето, что бы ни делала, куда бы ни шла, — она двигалась как-то округленнее, мягче, точнее и осторожней, чем раньше, сама не замечая этого, — как ребенка под сердцем, несла в себе свое счастье.
Переходя по кладке Жердяной Ручей, Хюдор увидала дикобраза, лакавшего воду из ручья у излучины, рядом с ним у воды были, как ей показалось сперва, некрупные пестрые камешки, а потом, приглядевшись, Хюдор разобрала, что это два молодых дикобраза, с темными еще иголками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
— Ты права, — проговорила она. — Ты права, Хюдор, — а все-таки хотелось бы мне чего-нибудь еще…
— Так скажи Йиррину, — засмеялась Хюдор, — пусть сложит песню о том, как из-за девушки по имени Кетиль перессорились четыре округи сразу! Уж его-то песня не потеряется; и, пока не уйдут под море острова, будут верить, что так оно и было, — люди ведь певцам только верят, а не тому, что было на самом деле!
А когда Кетиль устала смеяться, то сказала:
— Только он этого не сделает. Он говорит: «Если слова певцов будут врать — чему ж тогда можно будет верить на свете?..» А для Ивелорн сделал бы небось! — добавила она вдруг негодующе.
— Не сделал бы, сама знаешь, Кетиль. Йиррин такого ни для кого не сделал бы, даже для Гэвина…
— Даже!!! — возмутилась пуще Кетиль. — Даже — и вот всегда так; всегда мы у них на втором месте!.. Всегда! А те, кому у них первые места, — слава, истина и все такое, — они ли рожают им сыновей? Они ли пекут им хлеб и поят их брагой? Услаждают их ночи и закрывают глаза им, когда они умрут? Нет, правда, Хюдор! Тебе никогда не хотелось, чтобы вот Гэвин поступился своим именем ради тебя? Хоть в чем-нибудь. Чтоб ты знала, что ты ему важней, чем то, что певцы о нем говорят!
— Но ведь и мне… — Хюдор остановила пряжу, чтоб сменить наполненное веретено, и в комнате легла тишина. — Ведь и мне тоже его имя важнее даже того, будем ли мы с ним вместе… — В языке, каким говорят на этих островах, слава, честь, имя — для всего этого слово было одно.
— А он и не поступится, — сказала, вздохнув, Кетиль. — Да, что ж. Мы, Гэвиры, — мы такие. — Совсем высокомерно бы это вышло, не проговори этого Кетиль так просто. И прибавила: — А все-таки мне б хотелось, чтоб они хоть что-нибудь сделали ради нас такого, за что певцы их бы не похвалили. Вот так вот сделали бы — и все.
Потом Хюдор запустила опять свою прялку, и Кетиль запела — теперь уже по-настоящему запела — старую-старую песню на мелодию, которую знают здесь все девушки, и немного это даже не песня, а заговор. «Плывут корабли, — пела она, — плывут корабли по морю, тяжело сидят в воде их борта, и путь их становится все длиннее и длиннее, а до дома все ближе и ближе. Планширы их изрублены топорами, море жевало их ребра, да не разжевало, верен был их путь, и все рифы остались в стороне, золотом и серебром полны корабли, и полны они славой. Плывите, корабли, плывите, плывите скорее, возвращайтесь домой с добычей, но когда вы вернетесь, самая драгоценная добыча будет ждать вас на берегу».
— Ты ходила уже к источнику, Хюдор? — спросила она.
— Нет еще. Я пойду сегодня.
— А к какому? К тому, что у Трех Сестер? (Хюдор кивнула.) Я пойду с тобою нынче, Хюдор. — Голосок ее был легок, и Хюдор только посмотрела на нее. — Я пойду с тобою нынче, Хюдор. — Тут, вспомнив вдруг о вежливости, она засмеялась: — Можно, Хюдор, мне пойти с тобой?
— Конечно, — улыбнулась та.
— Тогда встретимся у Трех Сестер, перед закатом. Хорошо?
Порою она вот так себя вела — по-командирски; и со стороны мог бы кто-нибудь решить, что Кетиль из них двоих верховодила, — а ведь во всех важных вещах не она, а молчаливая Хюдор была главной в их дружбе. И между собою они это знали; у Кетиль давно не было старшей сестры, и сейчас она чувствовала себя так, точно нашла ее. Вот ведь — она сказала про источник, и умница Хюдор не спросила у нее ничего…
— Звезды летят, — заговорила Кетиль тихо. — Звезды летят уж третью ночь, они летят для всех, а я отчего не невеста? Чем я хуже других? Верно?
— Еще бы нет, Кетиль-Рысенок, Кетиль, у которой рыжее солнце запуталось в кудрях… — И, говоря это, Хюдор особенно захотелось подойти к ней и взъерошить эти кудри, и она почти что так и сделала — взглядом, а Кетиль закрутила головой, как встряхивается птица, и принялась счастливо мурлыкать какую-то песенку. Ведь в это лето они все больше открывались друг другу; и, когда оставались одни, бывали совсем не такими, какими люди привыкли их видеть: Кетиль задумывалась, a Хюдор шутила.
Потом они поговорили о пчелах — о том, на какую рогулину приманить молодой рой, чтобы, отроившись, тот не ушел в лес, какого дерна должна быть та рогулина, какими снадобьями ее натереть, какие слова проговорить над ней. У Гэвиров пасека была немаленькая (сколько именно колод — вслух не говорят, пчелы счет не любят), а домашними пчелами занимаются в тех краях женщины. На одной из колод пчелы грызли уже леток изнутри, и Кетиль ожидала от них молодой рой. Говорили обстоятельно, Кетиль, как всегда, заспорила, потом сказала, вздохнув: «Ох! Хюдор, ну почему ты всегда все знаешь!»; спросила, не делает ли Хюдор послепослезавтра чего-нибудь особенного.
— Нет, — отвечала та. — Послепослезавтра? Хлеб работникам мы завтра печем; нет, ничего.
— А я послепослезавтра сыр варить буду. (Это тот сыр, который заготавливают для долгого хранения, твердый и с травами.) Последний уж раз в нынешнее лето. Приходи помогать, Хюдор, я и тебе сколько-нибудь головок сыра отдам.
— Да ведь ты и сама хорошо сваришь, — успокаивающе молвила Хюдор. — Ты все знаешь, и закваски, и слова, и руку ты почти уже набила.
(Кетиль, с ее горячностью, тонкое дело изготовления твердого сыра не слишком давалось).
— Все одно, — отозвалась Кетиль. — Все одно приходи. Ты счастливица, Хюдор. Одолжи мне твой удачи. — Немного помедлив, она добавила: — И целый день наш.
— Приду, — обещала Хюдор.
— Жалко, так жалко, что редко к тебе получается выбраться, Хюдор. Ах, жалко; все у меня дела, и тут дела, и там дела, а посидеть вот так… Хорошо так с тобой вместе сидеть, — простодушно сказала Кетиль. — Вот поселишься у нас, — пригрозила тут же в шутку, — и будешь разбираться по хозяйству одна, а я — и не вздумаю!
Солнце стояло уже над Маревым Логом, свет его стал медвяно-золотым. Кетиль взглянула в окно, вздохнула: «Пойду уж!» — и засобиралась — у нее вечером еще были дела и по току (урожай высок уже в скирдах — дни были ясные — и теперь его молотили), и по дому, прежде чем пойти к источнику.
— Так у Трех Сестер, перед закатом, — повторила она Хюдор на пороге.
— Я помню, — откликнулась та. Она подождала в дверях, покуда Кетиль спускалась по лесенке, потом ушла в светлицу, оттуда уж увидела из окна подругу и, невольно улыбаясь, смотрела, как невысокая ладная фигурка, неся на руке корзинку, пересекает двор и мимо рыбной кладовой выходит в ворота. На фоне темных бревен построек Кетиль была такой яркой в темно-зеленом платье и с рыжей своей косой. «Как улыбка мира». Так где-то сказал о ней Йиррин.
ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК ДЕВУШКИ ГАДАЛИ У ИСТОЧНИКА, ЧТО БЛИЗ ТРЕХ СЕСТЕР
В конце лета, в звездопадные ночи, женщины, которые надеются выйти этой осенью замуж, отправляются вечером к какому-нибудь ключу, или озерцу, или источнику — главное, чтобы вода там была ровная и не закрыта деревьями сверху, так, чтобы в ней могло отражаться небо. И вот тогда, коли увидишь отражение падающей звезды на воде, можно зачерпнуть его горстью и загадать что-нибудь: если знаешь уже, кто осенью будет свататься к тебе, — чтоб вернулся он из плавания благополучно, чтобы сватовство не расстроилось, если не знаешь — так чтоб посватался тот, кто мил. А вот наоборот — чтоб не вернулся или чтоб чья-нибудь свадьба разладилась, — это загадывать бесполезно, для такого не годится это водяное, и звездное, и зеркальное — вроде бы колдовство — а вроде бы и так, гадание. И еще, когда гадаешь вот так у воды, нужно посвятить демону этой воды что-нибудь свое — ленту или рукав от старой рубашки, главное, чтоб оно давно тебе принадлежало и ношено было часто и много.
Когда ушла Кетиль, Хюдор перебрала свои вещи и уборы в шкатулке и выложила на покрывало кровати ожерелье из морского камня. Этот камень так называется, может быть, оттого, что привозят его из-за моря; а может быть, оттого, что цветом он похож на море, каким бывает оно обычно в тех краях — темно-серым, как свинец, или даже еще темней, как железо, и, если этот камень отшлифовать, появляется на нем тот самый голубоватый радужный отлив, что на шлифованном металле, по весу только и можно отличить. (Камень этот легче, чем железо.)
Где-то на заморском юге выточили и отшлифовали гладко бусины, круглые, как некрупный жемчуг, — в здешних краях, на севере, такие правильно-круглые шарики делать не умеют, — а уж когда отец Хюдор добыл их и привез на север, искусный мастер на Торговом острове нанизал их на крепкую нитку из конского волоса и скрепил золотою застежкой, что изображала хватающего зверя. Хюдор это ожерелье досталось от матери, а той — от мужа в подарок. И Хюдор любила его и часто надевала; ожерелье было неяркое и красивое, как все вещи, которые носила Хюдор.
А потом она села за прялку снова, потому что летом здесь дни очень длинные и солнце, хотя и стояло уже невысоко от земли, закатиться должно было совсем нескоро.
В этих краях летом света столько, что ночи вокруг Летнего Солнцеворота короткие-прекороткие и ясные — хоть вышивай без огня. И только в конце лета ночи темнеют настолько, что опять становятся видны звезды.
Ввечеру Хюдор позвали ужинать. В доме, как всегда летом, казалось удивительно пусто — ведь дружинников, кормившихся у Борнов, по другую сторону Летнего Пути носила сейчас морем «змея» ее брата; а без них, без их шума и молодечеств, так и кажется, что даже строений на хуторе стало чуть-чуть поменьше. Пастухи были на летовье со скотом, на горных пастбищах, и часть женщин — там же с ними; работники на обмолоте возле тока и едят, а отец Хюдор с ее вторым братом, Борнисом, тоже нынче были на летовье, чтоб поглядеть, как там идут дела. И потому за столами, расставленными в длинной горнице, сидели только сама Хюдор, ее мать, Магрун, дочь Ямера, и еще Тбил Сухая Рука, бывший воин, добрый рассказчик и весьма достойный человек; он ходил по хуторам, рассказывая скелы: и о древних временах, и о недавних, и старые, и новые, а люди в благодарность давали ему несколько мер муки, или сыра, или сукна, а поскольку новые скелы — это, собственно говоря, просто новости, Тбил и люди вроде него были в тех краях как ходячий «листок известий».
Они втроем сидели за столами в середине горницы, а на дальних ее концах, и слева и справа, — служанки и работники, кто тогда был в доме. Хюдор сказала дома заранее о том, что пойдет нынче гадать, и весь ужин чувствовала взгляды на себе — взгляды ежели и с завистью, то не со злою, — ее все любили. Служанка, внесшая миски с ячменною кашей, подавая их, постаралась постоять рядом с Хюдор подольше, ведь ее считали счастливицей, так чтоб и служанке от ее удачи что-то досталось, и Хюдор молчала и чуть ли не улыбалась все время, и из-за нее всем хотелось улыбаться.
Мать, поглядывая на свою Темнобровку-красавицу, не скрывала удовольствия и гордости: по всему видно уже, что эту дочь она выдаст замуж удачнее — престижней, — чем старшую. В полутемной из-за маленьких окон горнице (очаг не разжигали) Хюдор казалось, что блестят только глаза и зубы ее матери, когда та разговаривает с Сухоруким Тбилом, и слышен только материн голос. (А говорили они о погоде, о молотьбе, о работнике, вывихнувшем лодыжку, и пару раз Магрун спрашивала дочку, какими бы примочками лечить лучше, а Хюдор отвечала.) Потом, после молока, они выпили еще узвара, и мать понесла пустой жбан в поварню. Служанки начали убирать со столов.
Хюдор пора было уже идти; она так и думала, что пойдет сразу после ужина, не забегая даже к себе, и потому заранее надела ожерелье. Она подошла к лавке у дверей (это направо от средины горницы, рядом с одной из двух печек), взяла себе летний плащ из сваленных там грудой и стала выбирать дымарь; Тбил Сухая Рука, все сидевший на своем месте, закряхтев, поднялся и подошел к ней; «Подожди-ка, девушка», — сказал. Хюдор торопилась, но не очень, и из уважения к его сединам не могла бы отказать.
— Мне нынче, — молвил ей Тбил, — твоя мать, девушка, рассказала свой сон. Снилось ей, будто идешь ты по лесу, среди высоких деревьев, и подходишь к самому высокому дереву, такому, что и вершины не разглядеть; и вдруг из корней этого дерева вырастают ветки и сплетают перед тобой пышное кресло со спинкой, — твоя мать так и сказала: «Такое пышное и украшенное, как сиденье хозяйки в самых именитых домах». И ты садишься в это кресло, а дальше она проснулась.
— Ну, — хмыкнула Хюдор, — это легкий сон.
— Да, конечно, — согласился Тбил, — он означает, что ты выйдешь замуж за человека из очень именитого дома, каких во всей округе нашей меньше, чем пальцев на руке. — При слове «рука» Хюдор невольно взглянула: его сухая правица, совсем тощая и сморщенная, висела вдоль тела неподвижно, а левой, здоровой, он потянулся к Хюдор и шевельнул слегка ее ожерелье.
— Ты ведь на Гэвина идешь сейчас гадать, девушка?
Об этом обычно не спрашивают, но Хюдор целому свету могла бы сейчас это сказать.
— На Гэвина! — отвечала она, улыбнувшись ярко и гордо.
— Э-эх!.. Не хочу я ничего дурного говорить про людей со Щитового Хутора, они и вам добрые соседи, и я у них четыре ночи когда гостил, Кетиль мне целую меру сукна подарила — такая добрая девушка… — он вздохнул.
Работники уже все ушли, две служанки, какие остались в горнице, были на другом конце ее, а горницы эти в здешних домах длинные, особенно в именитых домах — ведь у тех и народу за столами куда больше. Так что их с Тбилом разговор никто вроде не мог разобрать.
— Да только — хоть они сейчас и живут счастливо — когда филгьи людей из такого рода подходят близко к кому-нибудь, грозной становится их поступь. Я, знаешь ли, могу сказать, я видал, как это бывает. И я ведь вам родич. (Родич он был и вправду — в восьмом колене, тут, если разобраться, чуть ли не все были друг другу родня.) Твоя мать — тщеславная женщина, и имя Гэвиров да серебро и меха в их сундуках ей слишком застят глаза, но, Хюдор, всякие скелы случались с людьми из этого дома, когда ты была еще девочкой, а я — не таким седым!
Хюдор как раз сегодня столько говорила с Кетиль о тогдашних делах, об Олене, из-за которого гневается на род Гэвиров Хозяйка Леса, о распре с Локхирами; и сейчас она подумала о тех убийствах, и брови ее сдвинулись.
— Это роковой дом, — сказала она. — Я знаю. Самые высокие деревья буря валит чаще. Опасно искать под ними приюта; но, — добавила она, — я, дочь Борна, должна ли пятиться от опасности, если она у меня на пути?
— Эх! — сказал Тбил опять. — Славная ты девушка, Хюдор, темные брови, пригожее личико, глазки у тебя ясные, и сердечко ясное тоже. Ступай уже, звезды ведь тебя ждать не будут. — И он пробормотал еще что-то. — Пусть идет как идет. Пусть идет как идет.
Хюдор учтиво с ним распрощалась и пошла. После полутемной горницы на улице было совсем светло, солнце все закатывалось и не могло закатиться, и все было в его золоте: и дома, и кладовые, и сжатое поле, и ток в дальнем его конце (оттуда столбом шла в небо золотая пыль), и частокол, и лес за ним, и гора Дальний Взгляд на севере стояла наполовину золотой, наполовину сизо-синей. Было так хорошо, что хотелось и замедлить шаг и идти быстрей одновременно — а особенно ежели у тебя молодые ноги и не много тяжести на душе.
«Все дело в том, что слишком часто рассказывал Тбил скелу о распре Гэвиров и Локхиров, — думала Хюдор. — Вся эта кровь у него в уме, и он не может из нее выбраться. А теперь все совсем по-другому. Теперь удача Гэвина гостит в этом доме».
Она шла, будто танцевала, — она и затанцевала бы, найдись музыка сейчас. Идти Хюдор было довольно далеко: на юг, на утреннюю сторону, в горы. Три Сестры от Щитового Хутора и от Широкого Двора (где жили Борны) на одинаковом расстоянии — и оттуда, и оттуда идти до них час, и от Щитового Хутора до Широкого Двора — тоже час. (А часом в этих краях считают одну пятую часть дня, от восхода до заката, и получается очень забавно, оттого что летние часы много длиннее зимних. Но когда измеряют расстояние, то имеют в виду обычно самый короткий час, тот, что можно намерять в день Зимнего Солнцеворота.) Так что шла Хюдор долго, и дорогою она совсем перестала думать обо всем.
Земли здесь скудны, а ровных мест, годных для запашки, немного; но Борны жили на удобьях, и вокруг них было немало пригодной земли. Покуда Хюдор шла среди густых спелых сосен, у корней которых ждала скот овсяница, казалась самой себе словно частью этого леса; когда вышла на расчистки у Шумиловой Заимки, — словно и она тоже дышала той же плодородной щедростью, что и урожайное жнитво. Даже выгиб поля на склоне был так же полон плавностью, как тело Хюдор; не только сейчас — все это лето, что бы ни делала, куда бы ни шла, — она двигалась как-то округленнее, мягче, точнее и осторожней, чем раньше, сама не замечая этого, — как ребенка под сердцем, несла в себе свое счастье.
Переходя по кладке Жердяной Ручей, Хюдор увидала дикобраза, лакавшего воду из ручья у излучины, рядом с ним у воды были, как ей показалось сперва, некрупные пестрые камешки, а потом, приглядевшись, Хюдор разобрала, что это два молодых дикобраза, с темными еще иголками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63