слишком близко от славы Гэвина их имени не быть замечену вовек), но среди ближних дружинников нашлись бы такие, что справились бы на «Лосе» не хуже: тот же Пойг, сын Шолта, или Интби Ледник, Интби к тому же на «Лосе» — «старший носа». И вдобавок они-то были не чужаки, а люди из семей почтенных и зажиточных.
«А я ничего не сказал Гэвину сейчас, — думал Йиррин. — Но ведь я же просто не успел. Я просто не успел, и все, на ум не пришло. На ум не пришло или не успел?» — спросил он себя чуть не с яростью.
И еще он думал о том, может ли, способен ли хоть один человек на свете быть честным в таких делах. Почему он так уверен, что Гэвин все одно не согласился бы отдать свою славу, свою башню Катта, кроме него, никому другому? А интересно, право слово, смог бы он признаться самому себе в том, что смутно чувствовал, — дело в Кетиль, в том, что Гэвин тогда уж почти не сомневался: осенью в его доме сыграются две свадьбы, и быть его певцу человеком из дома Гэвиров. Почему бы, спрашивается, не принять ему зятя в род?.. И тогда эта слава никуда не уйдет от Гэвина, так у него и останется, ведь родич — почти ты сам. Смог бы признаться себе в этом сын Ранзи, сын человека, которому не на что было купить «морской топор» для сына, когда тот отправлялся по Летнему Пути в свой первый поход? Смог бы?
Надолго запомнилась ему эта ночь; и как крохотные волны покачивали «Черноокого»; как отражались в воде «Лось» и звезды над ним, и все звуки на берегу, и все звуки в море, неожиданный, жуткий размах крыльев летучей мыши, скувыркнувшейся вдруг к самой воде, подхватывая когтями рыбешку… Все было так ясно, не просто, конечно, но ясно, кто — он, и что — мир вокруг, мир, в котором он был Йиррин, сын Ранзи, певец в дружине Гэвина Морское Сердце.
А имовалгтан Йиррин Певец… Кто это? Что это за человек, незнакомый ему, гордый по-другому и одинокий по-другому?
И со странной ему — но привычной имовалгтану Йиррину — твердостью он вдруг подумал: «Со временем я приучу их всех произносить „валгтан", без всяческих „имо"».
А капитан из Йиррина впрямь стал получаться совсем неплохой. Команду он сразу взял в руки и с кормщиком своим сумел поладить (а у того сложный характер), да он вообще всегда со всеми ладил, и никаких разговоров почти и не было насчет того, что ему вот так пришлось заменить Элхейва. В конце концов, это Гэвиново дело: его корабль, его дружина, пускай сами между собой разбираются.
Только Сколтиг, сын Сколтиса, пустил вокруг себя стишок, полагая это отличной шуткой: мол, будь у Гэвина «змей» и побольше, легко нашел бы для каждой капитана, что с уверенностью мог бы почитать себя п е р в ы м в своем роду. А еще заметили люди, что все чаще «Лось», если на купеческих кораблях решали не отдавать груз по-хорошему, действовал в схватке по своему усмотрению и ходил в отдельный поиск, как какая-нибудь «Остроглазая»; Элхейву Гэвин никогда так не доверял…
А Чьянвеиу они все-таки взяли. За три дня, как и рассчитывал Гэвин, потеряв не больше пятнадцати человек в каждой сотне. И на третий день Корммер, сын Кормайса, встряхнув пустой железный ларец в доме консула Чьянвены, прошипел:
— Это, что ли, годовая добыча со всех хиджарских ловель в южных морях?
А консул, спокойно улыбающийся старик, высохший, как кость, ответил на это:
— Из моря пришло — в море вернулось. — И жестокая гордость великой и хищной, непреклонно закаменевшей на горных склонах своих Хиджары смотрела его глазами, превращая их в черные щелочки на коричневом лице. — Вы, отродье Моря Ненасытимого, — пусть теперь зеленые демоны, с которыми вы дружите, принесут вам этот жемчуг назад!
Вот такие бывали у Хиджары тогда чиновники. Тогда многое было на свете совсем не так, как теперь.
И рассказчики в скелах говорят по-разному, кто же был тот человек, кто первым сказал, узнав об этом:
«Джертад…»
Все сходятся на одном только: это был не Йолмер. Его толки о невезении уже вошли всем в уши и добрались до сердец, и уже тогда многие оглядывались по сторонам подозрительно и проверяли себя тайком по разным приметам (люди ведь не могут обойтись без примет, хотя бы и неправильных), уж не их ли это филгья злобствует над походом?..
Когда рассказывают скелы об Йолмурфарас, то утверждают, что это был один из Хилсовых людей, и тот, оказавшись рядом, тут же дал сказавшему по зубам, чтоб не пошло недоброе слово дальше. А в скелах о Гэвине, исходя, должно быть, из того, что было потом, говорится, будто сказал это первым Дейди, сын Румейра из округи Многокоровье. И уж его-то никто не укорил ни словом и ни ударом. Правы, наверно, и те и другие. А мог быть и еще кто-то третий, неизвестным оставшийся, кто одновременно с этими двумя припомнил остров Джертад и «каменное дерево» на дне морском, вот точно так же стоившее вдвое больше добычи, что в джертадском деле досталась.
А еще через несколько дней хиджарский торговый караван с Дальнего Юга, в это время заходящий в Факторию Чьянвена, встречал консул. Но как встречал — не стоит вглядываться слишком пристально нам, живущим через столько поколений, ибо жестокость того времени, что для людей тогдашних была их жизнью, для нас может стать тем, чем для беловолосой шлюхи из Тель-Кирията была жуткая и возбуждающая диковина из россказней о «мореглазых» — сафьян из человеческой кожи, из которого, как выдумали тогда на юге, у них у всех пояса и кошли, и даже сапоги.
ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК ПРОДОЛЖИЛСЯ ПОХОД ГЭБИНА
В тот же самый день на стоянке в заливе острова Силтайн-Гат (архипелагом Силтайн корабли Гэвина возвращались в Гийт-Чанта-Гийт) Борлайс, сын Борлайса, зашел поговорить к «капитану для капитанов» — предводителю, Гэвину то есть, в сопровождении полудесятка своих людей.
Понять, почему делает человек то или это, иногда очень трудно. Но можно, если припомнить, что Борлайсу в нынешнем походе первому досталось, и хотя его «змея» возле До-Ол пострадала меньше, чем Хилсова однодеревка, всякую беду со своим кораблем капитаны принимают слишком близко к сердцу. Кроме того, человек он был вроде Сколтисов — той же породы, только посвоевольнее, — и ему, следовательно, тоже стал не нравиться этот поход. Поэтому в толки о невезении он поверил с особенною охотой.
Незадолго до Чьянвены он начал заговаривать даже вслух в таком духе — само собою, не со всяким, а со своим двоюродным братом, Берлином. А тот был человек очень преданный семье и считал себя обязанным поддерживать старшего в роде и соглашаться с ним, хоть бы тот и не прав.
Когда соглашаются, любое свое мнение, даже сказанное сперва просто со зла, можно постепенно посчитать справедливым. Поэтому Борлайс совершенно искренне был убежден, что поступает он во благо своей дружине и своему кораблю, а не для того, чтобы дойти до разрыва с предводителем, который ему не нравится, тем более что ему не больше, чем остальным, хотелось толки о невезении вытаскивать наружу. Одним словом, тоном полуугрозы он сказал, что либо Гэвин, «как делали отцы наши и деды», найдет, чья это недобрая филгья вредит походу, и отправит ее искать нового хозяина, чтоб бродить следом больше не могла, либо…
Со смертью своего человека его судьба не умирает — уходит к другому, иной раз к родичу, иной раз к совсем чужому младенцу; но хозяина может филгья переменить только так. Хотя люди и ухитряются верить при этом, что можно одолжить ее на время или часть ее внимания с вещью какой-нибудь украсть или подарить…
— Что «либо»? — сказал Гэвин.
— Либо это не то плавание, ради которого я сменял землю на воду.
— Я, значит, должен устроить из своего похода охоту с трещотками, вроде тех, что были в Зиму Оборотней в Окраинной округе, — сказал Гэвин недовольно. — Лучше уж в Миссе перстни с мертвецов снимать.
— Да уж лучше, — откликнулся Борлайс.
Всем почему-то казалось, что Гэвин должен быть больше всех зол из-за этого пропавшего жемчуга. Даже ему самому так казалось. А на самом деле Чьянвена, когда закончилась, оставила в нем только такое чувство, какое бывает, если прорвался нарыв или застрявший осколок вышел из раны, какое-то мрачное облегчение, и ни на кого он сейчас не мог рассердиться по-настоящему, как и обрадоваться по-настоящему ничему бы не смог.
— Тебе нужен неудачник? — сказал он. — Это мой поход. Любая удача в нем от меня, а стало быть, и злая удача от меня. И никаких поисков устраивать не надо. Все? Так тебе тоже?
— Я тебе не дочка Борна, — возмутился Борлайс. — Это с ней ты, Гэвин, будешь шутки шутить.
— Вот с дочкой Борна я как раз говорю всерьез, — отрезал Гэвин. — А есть такие мужчины, которых глупые страхи делают хуже бабы. Надеюсь, к тебе это не относится.
— Еще бы ты это ко мне относил! — отвечал Борлайс. И ушел человеком, которому нынешний поход уже окончательно перестал нравиться.
Люди говорили, что, ежели бы при том разговоре был Йиррин, сын Ранзи, он и смог бы что-нибудь сделать — не доводить до такого. Он ведь обычно этим и занимался, а не то — как бы сумел без него Гэвин набрать столько народу на свой поход? Но Йиррина там не было. Вышло, что он как раз говорил заклинание — ди-лайзт — над раненным дружинником с «Лося», по имени Рогри, сын Ваки, и даже не над ним — на самом Рогри была защита, как на всех, — а над его повязкой, чтоб рана не загноилась. А заклинание это длинное, на полчаса, его делают с перевязкой одновременно. Рогри потом, когда зажило его плечо, говорил: «Лучше бы ты бросил меня тогда, капитан, — может, тебя как раз у того костра и не хватало…» Но ведь не человек выбирает свою филгью. Это филгья выбирает за него…
А Борлайс отправился прямиком к людям из Многокоровья. (Из Извилистого Фьорда здесь были только его два корабля.) Капитаны из Многокоровья с самого начала кучковались вместе, как это всегда бывает с людьми, если они друг другу хоть и не родственники и не свойственники, но и не враги и оказались вдали от дома среди чужих. Оттого, что их было меньше, вот так и оказалось — эти люди были как бы заодно, настолько заодно, как умеют северяне, а капитаны из Оленьей округи — каждый сам по себе.
Борлайс взбунтовал их сразу, твердя, что не для Похода-с-Неудачей они, мол, сговаривались, и мало этого — еще Гэвин со своими выбрыками, а сегодня он, Борлайс, и вовсе дождался от него обращения, какого не стерпит ни один порядочный человек. Конечно, со своими людьми, мол, Гэвин такого бы себе не позволил, а раз человек не из его округи, он и обходится как попало — чужое к сердцу не лежит. И если они, мол, это дело так оставят, то и себе дождутся обращения не лучше. Все эти разговоры, были у костра Ирвиса, сына Ирвиса, и затянулись на полночи.
Там очень красивые ночи, на острове Силтайн-Гат. Остров кажется точно вырезанным из угля и лежит островерхим кольцом на звездчатой, отраженной небом воде. А темнота там шелестела бы, как шелковая, если бы не стоны раненых и не разговоры — неслышные разговоры — у того костра, единственного, от которого еще мечутся тени на черном берегу.
Поглядывая туда, Йиррин, сын Ранзи, чувствовал себя почти так, как Гэвин, пока смотрел день и полторы ночи снаружи на стены башни Катта и гадал, кто там еще живой, а кто нет. А сам Гэвин только отмахивался:
— Уйдут — легкой им дороги. Зачем они мне теперь нужны? Все кончилось, Рин. Все кончилось.
— Ничего себе кончилось, — отвечал Йиррин. — Еще чистой воды почти два месяца. Сдается мне, теперь все и начинается, Гэвин.
— Не наплавался? Еще покапитанствовать охота?
Трудно вести такие разговоры, когда один из собеседников полусонный. Йиррину только и оставалось, что свести все в шутку.
— А ты еще пожалеешь, что допустил меня до «Лося», — усмехнулся он. — Я с него теперь до весны не слезу, еще и зимовать здесь останусь.
— Попробуй только, — пробурчал Гэвин совсем уже во сне. — Меня дома убьют.
Слухи тем временем прогулялись уже по берегу; когда у всех такое вот тревожное настроение, скорость у слухов — это скорость, с какою можно подойти к соседнему костру, поспрошать, что нового на свете, и вернуться назад.
У догорающего костра Хилса тоже не спали. И Рахт, сын Рахмера, вздохнул:
— Наши деды и отцы — они вправду так делали. Якко мне объясняла.
Хилс к тому времени начал уже проникаться к нему уважением, хоть и поглядывал покровительственно. Первую воду плавает человек или нет, на рассудительность это не влияет, и на порядочность тоже.
— А то как же! — согласился Хилс. — И этим полуночникам, родич, стоило бы на себя как раз оборотиться. Я вот замечаю: как их рядом не было, и добыча приваливала, и по бортам никто своими «змеями» не бил.
«Остроглазая» была в этом походе единственным кораблем, которому везло вовсю. Из-за того, что им приходилось делиться с другими, дохода оставалось меньше, но на это Хилс мог еще не держать зла; а вот за свою однодеревку…
— Вот-вот, — сказал Рахт. — И каждый так скажет. Это, мол, не на моем корабле.
— Но у нас ведь так и есть, — пожал плечами Хилс, сын Хилса.
— У нас-то так и есть. Это верно.
Наутро Борлайс потребовал совета и сделал это уж вовсе угрюмым голосом, как если бы поединка требовал. Пришел в такую рань, будто с трудом сумел дождаться утра. Но все было по правилам, и Гэвин сказал только:
— Не позавтракав?
Но на этот раз Йиррин, сын Ранзи, был рядом, и он заметил:
— Всякие бывают дела. Бывают такие, что не до завтрака. Если у тебя, Борлайс, такое дело, никто из капитанов не обидится, для чего их и их людей дергают со сна на совет.
И Борлайс сказал: мол, когда назначать совет, это Гэвиново дело.
— Отлично, — ответил Гэвин. — И давай там покороче — нам еще до мыса Силт надо за сегодня дойти.
И вот так войско собралось утром на пляже Силтайн-Гата; в центре, как всегда, капитаны, а за ними в следующих кругах — дружины, каждая у своего капитана за спиной, и так до круга самого последнего, в котором уж вовсе ничего из центра не слышно. Это был первый совет после Чьянвены. А в Чьянвене, собственно, и не было никакого совета. Нельзя же так называть то, что Гэвин там, на ступенях возле водяной цистерны, прорычал несколько слов.
На этот раз Борлайс уже не говорил о том, чтоб избавиться от неудачи в походе. Как будто ему больше с ними не плавать. Теперь он потребовал, чтоб ему отдали того человека, из-за которого у его «Красавицы» после До-Ол в двух ребрах трещины и приходится ходить на заклинаниях.
— А почему тебе?! — спросил сразу Корммер, сын Кормайса. — Вот я, например, — я б тоже на него очень хотел посмотреть!
У всех Кормайсов не занимать нахальства и громкого голоса, но этот просто мастер был влезать без очередности да обращать совет в беспорядочный галдеж, как у чаек на гнездовье.
— Все хотят на него посмотреть, — сказал Сколтис. — Мы тоже хотим. Но мы из-за этого не лезем в разговор, Корммер, без просьбы и без очереди.
Тут дело было — не плата за корабль, и поднимал его не Дейди. Тут Сколтис чувствовал себя обязанным вмешаться, и вмешивался. Он мог не терпеть Гэвина (чего на самом деле не было), но ему должно было поддерживать Гэвиново имя перед лицом людей, потому что людям следует помнить, как надлежит почитать старшего в таком доме, как Гэвиры, или Сколтисы, или Валгейвы, да даже и Локхиры, какими бы они ни были.
Когда начинается совет, предводитель уже не «капитан для капитанов», а «капитан среди капитанов», такой, как все. Хотя Гэвин, казалось, был склонен это забывать — во всяком случае, он не был против, когда об этом забывали, вот как Долф Увалень в Джертаде. (Будь на Долфовом месте другой человек, люди сказали бы, что он угодничает перед Гэвином. А поскольку это был Долф, никто такого не сказал, кроме Йолмера; и похоже было, что Долф Увалень умрет, как его тесть, человеком, которого никто так и не осмелился рассердить.) Но по своей именитости сын Гэвира имел право требовать, чтоб его мнение выслушивали первым. Как уж говорено, завел он себе привычку произносить это мнение так, точно оно и единственное; даже когда единственным оно и было, оттого что нет никакой иной разумной точки зрения, подобное поведение не могло не раздражать. А уж тем более не могло, когда говорил он что-нибудь спорное или вот такое, как сейчас. Сказал он, что он против. Все.
— Почему? — спросил Ирвис, сын Ирвиса, из Многокоровья.
Гэвин пожал плечами.
Решения на совете принимаются только единогласно, кто-то против — кончено. Само собой, Гэвин имел полное право не объяснять свои причины. Но ведь надо же быть хоть немного… А у него, если разобраться, и не было никаких причин. Ему было просто противно.
Борлайс встал и пригрозил, что он в таком случае просто отколется от похода. Капитаны из Многокоровья тоже так сказали; их не устраивает, заметил Ирвис, сын Ирвиса, что Оленья округа с ними даже не желает объясняться. А на суждения — кто из какой округи — им лучше было не переходить. Оленноокружцы на такую угрозу осердились сразу. Хилс заметил: «Жалеть не будем!»; а, с другой стороны, Кормайс предложил все-таки заняться поисками, но уж не для Борлайса, конечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
«А я ничего не сказал Гэвину сейчас, — думал Йиррин. — Но ведь я же просто не успел. Я просто не успел, и все, на ум не пришло. На ум не пришло или не успел?» — спросил он себя чуть не с яростью.
И еще он думал о том, может ли, способен ли хоть один человек на свете быть честным в таких делах. Почему он так уверен, что Гэвин все одно не согласился бы отдать свою славу, свою башню Катта, кроме него, никому другому? А интересно, право слово, смог бы он признаться самому себе в том, что смутно чувствовал, — дело в Кетиль, в том, что Гэвин тогда уж почти не сомневался: осенью в его доме сыграются две свадьбы, и быть его певцу человеком из дома Гэвиров. Почему бы, спрашивается, не принять ему зятя в род?.. И тогда эта слава никуда не уйдет от Гэвина, так у него и останется, ведь родич — почти ты сам. Смог бы признаться себе в этом сын Ранзи, сын человека, которому не на что было купить «морской топор» для сына, когда тот отправлялся по Летнему Пути в свой первый поход? Смог бы?
Надолго запомнилась ему эта ночь; и как крохотные волны покачивали «Черноокого»; как отражались в воде «Лось» и звезды над ним, и все звуки на берегу, и все звуки в море, неожиданный, жуткий размах крыльев летучей мыши, скувыркнувшейся вдруг к самой воде, подхватывая когтями рыбешку… Все было так ясно, не просто, конечно, но ясно, кто — он, и что — мир вокруг, мир, в котором он был Йиррин, сын Ранзи, певец в дружине Гэвина Морское Сердце.
А имовалгтан Йиррин Певец… Кто это? Что это за человек, незнакомый ему, гордый по-другому и одинокий по-другому?
И со странной ему — но привычной имовалгтану Йиррину — твердостью он вдруг подумал: «Со временем я приучу их всех произносить „валгтан", без всяческих „имо"».
А капитан из Йиррина впрямь стал получаться совсем неплохой. Команду он сразу взял в руки и с кормщиком своим сумел поладить (а у того сложный характер), да он вообще всегда со всеми ладил, и никаких разговоров почти и не было насчет того, что ему вот так пришлось заменить Элхейва. В конце концов, это Гэвиново дело: его корабль, его дружина, пускай сами между собой разбираются.
Только Сколтиг, сын Сколтиса, пустил вокруг себя стишок, полагая это отличной шуткой: мол, будь у Гэвина «змей» и побольше, легко нашел бы для каждой капитана, что с уверенностью мог бы почитать себя п е р в ы м в своем роду. А еще заметили люди, что все чаще «Лось», если на купеческих кораблях решали не отдавать груз по-хорошему, действовал в схватке по своему усмотрению и ходил в отдельный поиск, как какая-нибудь «Остроглазая»; Элхейву Гэвин никогда так не доверял…
А Чьянвеиу они все-таки взяли. За три дня, как и рассчитывал Гэвин, потеряв не больше пятнадцати человек в каждой сотне. И на третий день Корммер, сын Кормайса, встряхнув пустой железный ларец в доме консула Чьянвены, прошипел:
— Это, что ли, годовая добыча со всех хиджарских ловель в южных морях?
А консул, спокойно улыбающийся старик, высохший, как кость, ответил на это:
— Из моря пришло — в море вернулось. — И жестокая гордость великой и хищной, непреклонно закаменевшей на горных склонах своих Хиджары смотрела его глазами, превращая их в черные щелочки на коричневом лице. — Вы, отродье Моря Ненасытимого, — пусть теперь зеленые демоны, с которыми вы дружите, принесут вам этот жемчуг назад!
Вот такие бывали у Хиджары тогда чиновники. Тогда многое было на свете совсем не так, как теперь.
И рассказчики в скелах говорят по-разному, кто же был тот человек, кто первым сказал, узнав об этом:
«Джертад…»
Все сходятся на одном только: это был не Йолмер. Его толки о невезении уже вошли всем в уши и добрались до сердец, и уже тогда многие оглядывались по сторонам подозрительно и проверяли себя тайком по разным приметам (люди ведь не могут обойтись без примет, хотя бы и неправильных), уж не их ли это филгья злобствует над походом?..
Когда рассказывают скелы об Йолмурфарас, то утверждают, что это был один из Хилсовых людей, и тот, оказавшись рядом, тут же дал сказавшему по зубам, чтоб не пошло недоброе слово дальше. А в скелах о Гэвине, исходя, должно быть, из того, что было потом, говорится, будто сказал это первым Дейди, сын Румейра из округи Многокоровье. И уж его-то никто не укорил ни словом и ни ударом. Правы, наверно, и те и другие. А мог быть и еще кто-то третий, неизвестным оставшийся, кто одновременно с этими двумя припомнил остров Джертад и «каменное дерево» на дне морском, вот точно так же стоившее вдвое больше добычи, что в джертадском деле досталась.
А еще через несколько дней хиджарский торговый караван с Дальнего Юга, в это время заходящий в Факторию Чьянвена, встречал консул. Но как встречал — не стоит вглядываться слишком пристально нам, живущим через столько поколений, ибо жестокость того времени, что для людей тогдашних была их жизнью, для нас может стать тем, чем для беловолосой шлюхи из Тель-Кирията была жуткая и возбуждающая диковина из россказней о «мореглазых» — сафьян из человеческой кожи, из которого, как выдумали тогда на юге, у них у всех пояса и кошли, и даже сапоги.
ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК ПРОДОЛЖИЛСЯ ПОХОД ГЭБИНА
В тот же самый день на стоянке в заливе острова Силтайн-Гат (архипелагом Силтайн корабли Гэвина возвращались в Гийт-Чанта-Гийт) Борлайс, сын Борлайса, зашел поговорить к «капитану для капитанов» — предводителю, Гэвину то есть, в сопровождении полудесятка своих людей.
Понять, почему делает человек то или это, иногда очень трудно. Но можно, если припомнить, что Борлайсу в нынешнем походе первому досталось, и хотя его «змея» возле До-Ол пострадала меньше, чем Хилсова однодеревка, всякую беду со своим кораблем капитаны принимают слишком близко к сердцу. Кроме того, человек он был вроде Сколтисов — той же породы, только посвоевольнее, — и ему, следовательно, тоже стал не нравиться этот поход. Поэтому в толки о невезении он поверил с особенною охотой.
Незадолго до Чьянвены он начал заговаривать даже вслух в таком духе — само собою, не со всяким, а со своим двоюродным братом, Берлином. А тот был человек очень преданный семье и считал себя обязанным поддерживать старшего в роде и соглашаться с ним, хоть бы тот и не прав.
Когда соглашаются, любое свое мнение, даже сказанное сперва просто со зла, можно постепенно посчитать справедливым. Поэтому Борлайс совершенно искренне был убежден, что поступает он во благо своей дружине и своему кораблю, а не для того, чтобы дойти до разрыва с предводителем, который ему не нравится, тем более что ему не больше, чем остальным, хотелось толки о невезении вытаскивать наружу. Одним словом, тоном полуугрозы он сказал, что либо Гэвин, «как делали отцы наши и деды», найдет, чья это недобрая филгья вредит походу, и отправит ее искать нового хозяина, чтоб бродить следом больше не могла, либо…
Со смертью своего человека его судьба не умирает — уходит к другому, иной раз к родичу, иной раз к совсем чужому младенцу; но хозяина может филгья переменить только так. Хотя люди и ухитряются верить при этом, что можно одолжить ее на время или часть ее внимания с вещью какой-нибудь украсть или подарить…
— Что «либо»? — сказал Гэвин.
— Либо это не то плавание, ради которого я сменял землю на воду.
— Я, значит, должен устроить из своего похода охоту с трещотками, вроде тех, что были в Зиму Оборотней в Окраинной округе, — сказал Гэвин недовольно. — Лучше уж в Миссе перстни с мертвецов снимать.
— Да уж лучше, — откликнулся Борлайс.
Всем почему-то казалось, что Гэвин должен быть больше всех зол из-за этого пропавшего жемчуга. Даже ему самому так казалось. А на самом деле Чьянвена, когда закончилась, оставила в нем только такое чувство, какое бывает, если прорвался нарыв или застрявший осколок вышел из раны, какое-то мрачное облегчение, и ни на кого он сейчас не мог рассердиться по-настоящему, как и обрадоваться по-настоящему ничему бы не смог.
— Тебе нужен неудачник? — сказал он. — Это мой поход. Любая удача в нем от меня, а стало быть, и злая удача от меня. И никаких поисков устраивать не надо. Все? Так тебе тоже?
— Я тебе не дочка Борна, — возмутился Борлайс. — Это с ней ты, Гэвин, будешь шутки шутить.
— Вот с дочкой Борна я как раз говорю всерьез, — отрезал Гэвин. — А есть такие мужчины, которых глупые страхи делают хуже бабы. Надеюсь, к тебе это не относится.
— Еще бы ты это ко мне относил! — отвечал Борлайс. И ушел человеком, которому нынешний поход уже окончательно перестал нравиться.
Люди говорили, что, ежели бы при том разговоре был Йиррин, сын Ранзи, он и смог бы что-нибудь сделать — не доводить до такого. Он ведь обычно этим и занимался, а не то — как бы сумел без него Гэвин набрать столько народу на свой поход? Но Йиррина там не было. Вышло, что он как раз говорил заклинание — ди-лайзт — над раненным дружинником с «Лося», по имени Рогри, сын Ваки, и даже не над ним — на самом Рогри была защита, как на всех, — а над его повязкой, чтоб рана не загноилась. А заклинание это длинное, на полчаса, его делают с перевязкой одновременно. Рогри потом, когда зажило его плечо, говорил: «Лучше бы ты бросил меня тогда, капитан, — может, тебя как раз у того костра и не хватало…» Но ведь не человек выбирает свою филгью. Это филгья выбирает за него…
А Борлайс отправился прямиком к людям из Многокоровья. (Из Извилистого Фьорда здесь были только его два корабля.) Капитаны из Многокоровья с самого начала кучковались вместе, как это всегда бывает с людьми, если они друг другу хоть и не родственники и не свойственники, но и не враги и оказались вдали от дома среди чужих. Оттого, что их было меньше, вот так и оказалось — эти люди были как бы заодно, настолько заодно, как умеют северяне, а капитаны из Оленьей округи — каждый сам по себе.
Борлайс взбунтовал их сразу, твердя, что не для Похода-с-Неудачей они, мол, сговаривались, и мало этого — еще Гэвин со своими выбрыками, а сегодня он, Борлайс, и вовсе дождался от него обращения, какого не стерпит ни один порядочный человек. Конечно, со своими людьми, мол, Гэвин такого бы себе не позволил, а раз человек не из его округи, он и обходится как попало — чужое к сердцу не лежит. И если они, мол, это дело так оставят, то и себе дождутся обращения не лучше. Все эти разговоры, были у костра Ирвиса, сына Ирвиса, и затянулись на полночи.
Там очень красивые ночи, на острове Силтайн-Гат. Остров кажется точно вырезанным из угля и лежит островерхим кольцом на звездчатой, отраженной небом воде. А темнота там шелестела бы, как шелковая, если бы не стоны раненых и не разговоры — неслышные разговоры — у того костра, единственного, от которого еще мечутся тени на черном берегу.
Поглядывая туда, Йиррин, сын Ранзи, чувствовал себя почти так, как Гэвин, пока смотрел день и полторы ночи снаружи на стены башни Катта и гадал, кто там еще живой, а кто нет. А сам Гэвин только отмахивался:
— Уйдут — легкой им дороги. Зачем они мне теперь нужны? Все кончилось, Рин. Все кончилось.
— Ничего себе кончилось, — отвечал Йиррин. — Еще чистой воды почти два месяца. Сдается мне, теперь все и начинается, Гэвин.
— Не наплавался? Еще покапитанствовать охота?
Трудно вести такие разговоры, когда один из собеседников полусонный. Йиррину только и оставалось, что свести все в шутку.
— А ты еще пожалеешь, что допустил меня до «Лося», — усмехнулся он. — Я с него теперь до весны не слезу, еще и зимовать здесь останусь.
— Попробуй только, — пробурчал Гэвин совсем уже во сне. — Меня дома убьют.
Слухи тем временем прогулялись уже по берегу; когда у всех такое вот тревожное настроение, скорость у слухов — это скорость, с какою можно подойти к соседнему костру, поспрошать, что нового на свете, и вернуться назад.
У догорающего костра Хилса тоже не спали. И Рахт, сын Рахмера, вздохнул:
— Наши деды и отцы — они вправду так делали. Якко мне объясняла.
Хилс к тому времени начал уже проникаться к нему уважением, хоть и поглядывал покровительственно. Первую воду плавает человек или нет, на рассудительность это не влияет, и на порядочность тоже.
— А то как же! — согласился Хилс. — И этим полуночникам, родич, стоило бы на себя как раз оборотиться. Я вот замечаю: как их рядом не было, и добыча приваливала, и по бортам никто своими «змеями» не бил.
«Остроглазая» была в этом походе единственным кораблем, которому везло вовсю. Из-за того, что им приходилось делиться с другими, дохода оставалось меньше, но на это Хилс мог еще не держать зла; а вот за свою однодеревку…
— Вот-вот, — сказал Рахт. — И каждый так скажет. Это, мол, не на моем корабле.
— Но у нас ведь так и есть, — пожал плечами Хилс, сын Хилса.
— У нас-то так и есть. Это верно.
Наутро Борлайс потребовал совета и сделал это уж вовсе угрюмым голосом, как если бы поединка требовал. Пришел в такую рань, будто с трудом сумел дождаться утра. Но все было по правилам, и Гэвин сказал только:
— Не позавтракав?
Но на этот раз Йиррин, сын Ранзи, был рядом, и он заметил:
— Всякие бывают дела. Бывают такие, что не до завтрака. Если у тебя, Борлайс, такое дело, никто из капитанов не обидится, для чего их и их людей дергают со сна на совет.
И Борлайс сказал: мол, когда назначать совет, это Гэвиново дело.
— Отлично, — ответил Гэвин. — И давай там покороче — нам еще до мыса Силт надо за сегодня дойти.
И вот так войско собралось утром на пляже Силтайн-Гата; в центре, как всегда, капитаны, а за ними в следующих кругах — дружины, каждая у своего капитана за спиной, и так до круга самого последнего, в котором уж вовсе ничего из центра не слышно. Это был первый совет после Чьянвены. А в Чьянвене, собственно, и не было никакого совета. Нельзя же так называть то, что Гэвин там, на ступенях возле водяной цистерны, прорычал несколько слов.
На этот раз Борлайс уже не говорил о том, чтоб избавиться от неудачи в походе. Как будто ему больше с ними не плавать. Теперь он потребовал, чтоб ему отдали того человека, из-за которого у его «Красавицы» после До-Ол в двух ребрах трещины и приходится ходить на заклинаниях.
— А почему тебе?! — спросил сразу Корммер, сын Кормайса. — Вот я, например, — я б тоже на него очень хотел посмотреть!
У всех Кормайсов не занимать нахальства и громкого голоса, но этот просто мастер был влезать без очередности да обращать совет в беспорядочный галдеж, как у чаек на гнездовье.
— Все хотят на него посмотреть, — сказал Сколтис. — Мы тоже хотим. Но мы из-за этого не лезем в разговор, Корммер, без просьбы и без очереди.
Тут дело было — не плата за корабль, и поднимал его не Дейди. Тут Сколтис чувствовал себя обязанным вмешаться, и вмешивался. Он мог не терпеть Гэвина (чего на самом деле не было), но ему должно было поддерживать Гэвиново имя перед лицом людей, потому что людям следует помнить, как надлежит почитать старшего в таком доме, как Гэвиры, или Сколтисы, или Валгейвы, да даже и Локхиры, какими бы они ни были.
Когда начинается совет, предводитель уже не «капитан для капитанов», а «капитан среди капитанов», такой, как все. Хотя Гэвин, казалось, был склонен это забывать — во всяком случае, он не был против, когда об этом забывали, вот как Долф Увалень в Джертаде. (Будь на Долфовом месте другой человек, люди сказали бы, что он угодничает перед Гэвином. А поскольку это был Долф, никто такого не сказал, кроме Йолмера; и похоже было, что Долф Увалень умрет, как его тесть, человеком, которого никто так и не осмелился рассердить.) Но по своей именитости сын Гэвира имел право требовать, чтоб его мнение выслушивали первым. Как уж говорено, завел он себе привычку произносить это мнение так, точно оно и единственное; даже когда единственным оно и было, оттого что нет никакой иной разумной точки зрения, подобное поведение не могло не раздражать. А уж тем более не могло, когда говорил он что-нибудь спорное или вот такое, как сейчас. Сказал он, что он против. Все.
— Почему? — спросил Ирвис, сын Ирвиса, из Многокоровья.
Гэвин пожал плечами.
Решения на совете принимаются только единогласно, кто-то против — кончено. Само собой, Гэвин имел полное право не объяснять свои причины. Но ведь надо же быть хоть немного… А у него, если разобраться, и не было никаких причин. Ему было просто противно.
Борлайс встал и пригрозил, что он в таком случае просто отколется от похода. Капитаны из Многокоровья тоже так сказали; их не устраивает, заметил Ирвис, сын Ирвиса, что Оленья округа с ними даже не желает объясняться. А на суждения — кто из какой округи — им лучше было не переходить. Оленноокружцы на такую угрозу осердились сразу. Хилс заметил: «Жалеть не будем!»; а, с другой стороны, Кормайс предложил все-таки заняться поисками, но уж не для Борлайса, конечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63