А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Всякий понимает по-своему. Ты пришел ко мне вчера утром и сказал: «Белей, выходим в море». Я сказал: «Хорошо». Я сказал «хорошо» вчера, так что теперь не буду говорить, мол, это было неправильно. А нынче я вот думаю, Сколтен, сын Сколтиса: от кого мы убегаем — от кого мы убегаем, что так спешим?
— Убегаем? — сказал Сколтен. — Вот это вправду, Белей, было бы осторожностью больше меры, — убегать всего-навсего от двух «змей».
Белей покачал головой. А Сколтен сказал:
— Я тебя не спрашиваю, отчего ты пришел сюда и задаешь эти вопросы, когда мне с «Фьордовым» разбираться надо и других еще полно дел. Я так понимаю, ты хочешь дать совет — больше не спешить; верно?
Голос у него был странный. Во всяком случае, много тише, чем слова.
— А что проку в советах? — сказал на это Белей. — От судьбы беги, не беги — не убежишь.
Белей не успел уйти с кормы тарибна, когда на «Жителя фьордов» перепрыгнул с соседнего корабля Кормайс, что лазил по кораблям, выясняя, кто последним видел его килитту. На «Жителе фьордов», где как раз переносили груз на нос, чтобы добраться до течи и залатать ее заново, людям было уж никак не до Кормайса, даже если бы он задавал свои вопросы как человек. Он ведь видел, что капитан здесь рядом; «Агов, Сколтен! — кричит в таких случаях вежливый человек. — Давно твои мою килитту видали?» — «Сотоварищи! — отвечает на это капитан, тоже соблюдающий вежливость. — Может, припомните — кто что видел? А мы тут — на тарибне этом — ее в последний раз видели еще до того, как от берега отвернули». И после этого люди с «Жителя фьордов», может быть, и вспомнят еще что-нибудь. Но кто и когда встречал Кормайса, соблюдающего вежливость?
— Эй, на «Фьордовом»! — сказал он сразу.
И вышло, конечно же, что ему отвечали, мол, до этого сейчас им дела нет.
— Конечно, тебе дела нет, — сказал отвечавшему Дегбор Крушина, из Кормайсовых людей. — Бревну безголовому тоже ни до чего нету дела.
И Сколтен, видя все это, сказал:
— Сдается мне, Белей, из нашего с тобой разговора все-таки вышло что-то; и я бы не сказал, что хорошее.
Сказал он это потому, что тот из его людей, которому довелось выслушать от Крушины такие поносные слова, как видно, сильно обозлился; в руках у него (а точней, за спиной) как раз был большой мешок с кусками копченого мяса, и вот этим мешком он ударил Дегбора по плечу, говоря: «Уйди с дороги!» До того чтоб обнажилось оружие, там все-таки дело дойти не успело, поскольку даже такой капитан, как Кормайс, вмешивается в подобном случае; а уж тем более теперь, когда Кормайсу не хотелось, чтобы его убрали в сторону от дела на Моне. Однако же и свой собственный нрав он не мог спрятать в карман и сказал Сколтену, когда тот тоже появился на «Жителе фьордов»:
— Я одного не понимаю: если Дом Всадников так хорош, чтобы управляться со всем и чуть ли не начальствовать, почему тогда он на собственных кораблях плодит грубиянов и портачей, погоды путающих?
Сколтен мог бы сказать: мол, насчет грубиянов кто бы рот раскрывал; но он этого не сказал; а отвечал только, что портачей таких он на своих кораблях пока не видит.
— А кто тогда, — сказал Кормайс, — позавчера к нам ворчать приходил? Ворчать — это он умеет; да и вы тоже оба-двое — зачем тащить, зачем тащить… Тебе б понравилось, если бы я ее на Кажвеле оставил!
— Можно подумать, — сказал на это Сколтен, — эта килитта на свете последняя, если на тебя, Кормайс, поглядеть. Но уж коли она, — добавил, — не на Кажвеле, и тебе теперь приходится тревожиться о своих людях, вряд ли мы тебе пригодимся; иди расспрашивай других!
Вот такие были люди эти Сколтисы. Они таки действительно многих набрались южных замашек. А с другой стороны, в доме у Кормайсов с обыкновением тогдашних пиратов-йертан на всякую добычу смотреть так, точно она последняя в мире и ради нее можно — и нужно — горы свернуть, и впрямь перебирали. Говорено уж — жадный они народ, и ястреб — самое правильное имя для них.
— Не по-доброму нас тут встречают, — сказал Кормайс, — и провожают не лучше.
И пошел прямо через корабль. На «Жителе фьордов» многие перестали работать и стояли вокруг — смотрели; и сейчас эти люди сразу оказались у него на пути.
— Что же, — сказал Кормайс, — мне через твои корабли и пройти нельзя? Или я должен прыгать в воду и плыть вокруг них, как выдра?
Команды все были еще на кораблях — ожидали. В этих краях утренний прилив сильнее вечернего; и на Сиквэ в утренний прилив не было плоского сухого места, чтоб высадиться. Добраться до «змеи» Дьялверов, что стояла рядом, и вправду можно было, только пройдя два эти корабля — или вернувшись назад и взявши лодку. Но все же, хотя никто и не ожидал от Кормайса Баклана, что он скажет, как вежливый человек: «Попробую-ка я через твои борта до „Черной Головы" добраться, если ты позволишь, конечно», — все же неужели не мог он хоть раз всех удивить!
— Да иди, кто тебе мешает! — сказал Сколтен.
И поскольку он так сказал, мешать не стали, конечно.
Это все еще была не ругань. Ругань была впереди.
Она приплыла вместе с «Норкой».
Во-первых, Йолмер твердил, что добра, мол, из этого похода не будет, потому что нынешний шторм, мол, — недоброе знамение. Во-вторых, он твердил, что «Черная Голова» вчера пыталась потопить его корабль намеренно и что это, мол, злоумышление и козни. Причем, оказавшись на Сиквэ, он тут же отправился не куда-нибудь, а к Сколтену — жаловаться.
— А если кое-кто, — грозно добавил он, — желает своих родичей прикрывать… хотя какие они тебе, Сколтен, родичи, это Нун Гордой они родичи, а не тебе. И то сказать — нашла за кого замуж выйти!
Ну вот что тут можно было сделать? Только руками развести. Сколтен и развел.
— А если Олви (так звали кормщика на «змее» у Дьялвера) даст клятву, что не пытался тебя потопить, — полную клятву, как на суде, с шестью соклятвенниками? — спросил он.
— С шестью? — сказал Йолмер. — Э-хм. А когда?
— Как домой вернемся, тогда уж. Где же он здесь шесть родичей возьмет. Конечно, если ты думаешь, что неполной клятвы достаточно…
— Ну уж нет! — возмутился Йолмер.
И его понесло повсюду хвастаться тем, что его пытались потопить, тем, что виновник будет давать клятву в том, что не пытался это сделать, и тем, что в нынешнем походе их ждет несчастье. За последнее предсказание с ним в двух местах начинали ругаться так, как никогда этого не делали с прежним Йолмером, на которого, бывало когда-то, не оглядывались даже, что бы он ни говорил. Он был счастлив.
Кормайс за это время спросил у новоприбывших тоже, не видел ли кто его килитту.
Потом он спросил это на «Остроглазой» и у Сколтиса.
Сколтису он заметил так:
— Я хочу знать вот что, Сколтис Камень-на-Плече, сын Сколтиса Широкого Пира, сына Сколтиса Серебряного. Сколько времени мы будем ждать их?
— Во всяком случае, не меньше, чем «Зеленовласую», — сказал Сколтис.
«Зеленовласая», как уж сказано, пришла к вечеру; и там тоже не видели этот корабль. Никто не видел его после того, как вчера вечером, следуя за «Конем, приносящим золото», отвернули прочь от берега.
Его вообще больше никто никогда не видал.
Неизвестно, выбрасывало ли на берег после той ночи какие-нибудь обломки или тела. Корабль не выбрасывало. Некоторые говорят еще, что дело не в зубах кайянского побережья; а просто килитта опрокинулась и пошла ко дну, поскольку стала неустойчивой на волне не под своим парусом.
У Кормайсов на этом корабле было две дюжины человек; за главного на нем шел Бор, сын Кормиса.
В Доме Ястреба много побочных сыновей; не говорится, чтобы в Оленьей округе считали большой потерей то, что стало одним меньше.
На следующий день в начале полуденного часа с острова Сиквэ, вновь разделенного приливом надвое, ушло пятнадцать кораблей, из которых у Гэвина были Метки четырнадцати.
ПОВЕСТЬ ОБ ОСТРОВЕ КАЙЯНА
Перед тем как отправляться, Рият для очистки совести зашла в свою дозорную комнату, на свою каторгу — как называла ее порою в сердцах. Со всех сторон на нее глядели окна. Круглые окна шли в три ряда по стенам, все стены были из окон, и в каждом плескалось море. По кругам стекол разбегалась тоненькая сеть пеленгов. И оттого казалось, что море, точно преступник, бьется о тюремную решетку. Но это казалось только иногда. Рият хорошо знала, что на самом деле до этого моря дни пути, что изображение пробежало эти дни пути по стеклянным ниткам, протянувшимся сюда от Глаз (и Глаза, и нити спрятаны тщательнее, чей клад у скряги), и знала, что здесь, у себя в доме, она в безопасности, — но порою ей казалось, что это не она поймала море в сеть, — а наоборот, волны, будто голодные звери, рвутся к ней восьмидесятишестикратно со всех сторон, лезут на зарешеченные окна ее дома, ярятся, расшатывают их, грызут — и проломят в конце концов.
Чтоб не сидеть в этом подземье от рассвета до заката, всякий выкручивается как придется. Рият, например, при помощи своего бронзового зеркальца; а то еще, бывает, заведут себе помощника — или ученика, или нескольких, — и сидит бедняга, а точнее ходит, оглядывая стену за стеной, вот как она сейчас, и вызывает самого колдуна (или колдунью) лишь тогда, когда и вправду объявится в одном из окон опасный корабль.
При воспоминании о том, сколько дней провела она сама вот в такой комнате у Взирающей-на-Границы Кейн, Рият до сих пор становилось тошно. Ее наставница была стервой. Чтобы вспоминать о ней с благодарностью, Рият, вероятно, требовалось прожить на свете еще двадцать лет.
А может быть, и этого времени не хватит. Ведь достойная Кейн по-прежнему была жива и здорова, и по-прежнему занимала место Взирающей-на-Границы в Доготре, и по-прежнему выглядела на тридцать шесть. Во всяком случае, так говорили известия, приходившие к Рият из родного города.
Своей дозорной комнатой иногда Рият все-таки гордилась. Ей многое пришлось восстанавливать после своего предшественника, денег было в обрез, всяческие смуты делали из нее то чуть ли не часть правительственных войск, то беглянку, — а все ж посмотрите, с такой дозорной комнатой и в Доготре не стыдно было бы показаться. Гладкие медные оковки окон заглядывали ей прямо в душу. Она не помышляла о Светлой и Могущественной, величественной и опасной соседке своей страны; Рият была честолюбива — но она была честолюбива как доготранка.
«Разве я этого не стою? — думала она. — Когда-нибудь я все равно буду Взирающей-на-Границы, и буду жить в доме возле Золотого рынка, и ездить по улицам в паланкине со столбцами, выложенными серебром, и пусть все посмотрят, кто теперь дочка горшечника, которую мать с отцом ухитрились родить на свет с Именем-в-Волшебстве, подходящим для заклинаний Триады Сиаджа».
Ради такого — и в глубине души Рият знала это, — не задумываясь, она бросит сразу и всю свою здешнюю жизнь, и эту комнату, сколько ни вложено в нее труда, и не оглянется.
Но пока достойная Кейн единолично Взирала-на-Границы в Доготре, Любимой Богами, и отбивала все попытки «совета первой сотни» навязать ей хотя бы помощника.
Стерва и есть стерва. Учеников и то она брала только по настоянию, и весьма жесткому настоянию, доготранских властей. (За Рият, например, Сидалан в свое время заплатил неплохие деньги.) Учениц то и дело третировала, парней — если вдруг предлагали парней ей в ученики — вообще в конце концов выживала, заявляя, что они-де слабаки либо бездари, а всякий раз, когда Рият забиралась на крышу какого-нибудь глиняного сарая с каким-нибудь молодым человеком — даже попросту пощелкать жареных орешков и поболтать! — она должна была быть готова к тому, что (ежели об этом станет известно) жалеть ей придется долго. Если она сумела все же научиться чему-нибудь, так это потому, что она была дочь горшечника и не хотела умереть женой горшечника, и хотела независимости — и денег, и слуг, и дом, как у Кейн, — и еще хотела ткнуть в нос этой Кейн тем, что и она что-то может, а потом с некоторым изумлением обнаружила, что она, Рият, оказывается, все-таки умная и что ей нравится чувствовать себя умной, нравится видеть, как непонятные знаки становятся чуть менее непонятными.
Впрочем, человек, чье Имя-в-Волшебстве на две трети гомологично Имени-в-Волшебстве Сиаджа Могущественного, не может быть дураком. Так однажды, хмыкнув и покачав высокомерно красивой головой, сказала Кейн. Она вообще то и дело небрежно сыпала колдовскими словами, которых Рият больше нигде не встречала, даже ни в одной книге по колдовству, — правда, по кустодиторскому делу книг и не было написано. «Поскольку это узкоприкладная задача», — говорила Кейн.
Иногда Рият даже интересовало, откуда могут браться вот такие — одинокие, нелюдимые, затворившиеся в своем доме, как в склепе, и не терпящие никаких радостей жизни, — равнодушно-резкие или полупрезрительно усмехающиеся, — такие, одним словом, стервы. Неужели и она сама может когда-нибудь стать такой?
Где, когда и у кого училась Кейн, неведомо; и все прошлое ее до того, как она объявилась в Доготре и отбила это место у престарелого Взирающего-на-Границы, темно было, как ночь.
Но она довольно быстро стала почитаемой колдуньей, и даже кое-какие из ее словечек с ее легкой руки успели прижиться, а Рият и вовсе нахваталась их в избытке.
На самом деле сейчас она не думала о Кейн. Нет, вот еще. От природы Рият была существом, чересчур полно живущем в настоящем, чтобы ее могло занимать еще и отдаленное прошлое или отдаленное будущее. Но она вдруг подумала сейчас о том, что сама никогда и ничему никого не научила. И, может быть, именно поэтому ей кажется теперь, что единственный способ самоутвердиться для нее — это делать то, что она здесь делает, а точней — то, за что ей здесь официально платят деньги.
Только это ведь тоже ни к чему, что с того, что имя ее гомологично Сиадж на две трети и потому Риат может гордиться тем, что у нее особенно долгое послевзаимодействие с заклинаниями и Заклятия Неподвижности, поставленные ею, истощаются не раньше чем через три года. Что это изменит? Умри она завтра, и по ней не останется даже такого памятника, как пиратский корабль у побережья, «остановленный» прежде, чем там успели обрадоваться добыче.
«В самом деле, — почти жалея себя, думала Рият. — Заклинания же развалятся, если я умру».
И эти люди, с которыми она разговаривает каждый день, — они о ней вспомнят разве только то, что она — похаживали слухи — колдовала для бани Эзехеза.
— Но уж, по крайней мере, сейчас мои заклинания стоят, — тут же добавила, мрачно взвеселяясь, она.
Я есть — означало это для нее. «Я существую».
Удивительно, с какой силой человек чувствует свое существование, прекращая существование других.
«Сейчас-то уж я их давлю», — с какой-то мрачной и пылкой радостью думала она.
Привычно-цепко скользя глазами по кругам окон, она все-таки на мгновение задержала взгляд на одном из них, где замерла среди волн крошечная черная запятая. Так-то вот. До чего вовремя к ее мыслям пришлась эта запятая. Потом Рият перевела глаза на соседнее окно, рядом, ниже, где «запятая» тоже была видна, под другим пеленгом, самая недавняя ее удача, двенадцать дней назад.
Рият даже припомнила еще раз, как это было. Всегда ранним утром она приходила в дозорную сама, понимая, что по утрам еще может выпасть шанс; вот в это-то время ей и приходилось смотреть на вымпелы, что мореглазые самозванцы осмеливаются поднимать, точно они военный флот, а их «родовые знаки» — эмблемы стран и государей; но двенадцать дней назад шанс ей все-таки выпал — и она ухитрилась придавить этот корабль на са-амом-самом краю пеленговой полосы.
«Паршивая техника, — говорила Кейн. — Погрешность в полградуса — конструктивный предел!» Вряд ли она была права в таких упреках. Рият полагала теперь, что увеличивать дальность, уменьшая ошибки в передающей системе, все равно можно не до бесконечности и даже не до горизонта. Воздух — воздух со своими капризами — вот что все портит.
В иные дни, когда задувал холодный ветер, горизонт вдруг становился очень близким и задирался в небо прямо на глазах, рыбачьи лодки на нем казались огромными, как острова, внезапно проваливаясь потом вместе с парусом, Рият просто-таки ругалась непотребными словами. А брызги; а пыль, которую летом приносит с востока, из великих пустынь Острова Среди Морей, а ведь это все в ясную погоду, не считая ужненастий.
Видимость над морем, полагала теперь Рият, не позволит заметно увеличивать полосу обзора, оставаясь на побережье. Другое дело, если выносить Глаза вперед, не в море — в море, пожалуй, не получится, — а на прибрежные острова, например.
Никто этого прежде не делал? Ну и что? Световоды из стекла тоже впервые сделал кто-то, а до него этого не делал никто. (На деле это было не совсем стекло, однако Рият называла его так — так привычнее.) И Рият даже отлично знала, кто был этот, сделавший первым, и зачем он это сделал и когда. Это было еще не для Заклинаний Неподвижности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63