А Йиррин, уж конечно, не затруднился бы подыскать слова для подобных же стихов в ответ, ибо искусства унего на это хватало, — но именно в то время он полагал, что теперь должен отвечать на такие вещи не как певец, а как капитан.
И что единственный ответ — это добиться как можно скорее того, чтобы ни у кого раздумий не возникало, как его называть, капитаном или как бы капитаном.
Возможно, он считал бы иначе потом, когда сделался бы более зрелым человеком. Очень может быть.
А мы, пожалуй, вернемся к словам о том, чем были для тогдашних люден насмешливые стихи.
Кроме повода для войны, и распрь, и убийств, они бывали еще и весной, проращивающей травы и дающей овцам руно и скоту приплод. На весенних плясках, на праздниках компания парней и компания девушек обменивались в веселой перебранке такими четверостишиями, что иные из них, скажи их не на праздник и не в стихах, а просто так, были б прямо возмутительны; но это ведь вы можете услышать в любой деревне в это время и до сих пор. Попробуйте-ка, встаньте против них! Чего только не наговорят вам веселые девчонки: и лысый, и хромой, и дурак, и не ходи к нам на круг, все одно не дадим тебе ни одной, самой неказистой, не про вас такие, как мы, красавицы, а подайте нам молодого да кудрявого! И если вы такой же молодой и кудрявый, каким был Йиррин, когда ему говорили все это две тысячи лет назад, то отвечайте смело:
Красавицам ведь
Краса не на век,
Пожелтеете, как брюква,
Да раскаетесь!..
А если нет, тогда, конечно, лучше не ходить туда… А еще они бывали преступлением.
Кялгья, хулительная песня, сделанная в надлежащем размере и правильно исполненная, — за это можно было судить на сходе, но обычно до схода не дотягивали, а разбирались по-свойски, но при этом и побаивались — в таких песнях есть что-то, похожее на колдовство и на Темное колдовство.
Насмешливые же стихи, написанные в любом размере и хоть в две строки, но о людях, живущих в одном доме (не одни лишь родичи), если никто из них не проезжий гость, — это тоже ужебыло преступление. Так, можно, хотя это и дурно, обрюхатить троюродную сестру, — но не родную.
Это было не для схода. По закону это было подсудно домохозяину, кроме всей прочей власти над домочадцами, что у него есть, а в его воле было поступить как угодно — до смертоубийства самому или кому он повелит. Община-округа отдавала это дело ему, а дальше не вмешивалась. Возможно, потому, что это считалось не самым важным преступлением, а возможно, потому, что слишком междустенным, внутренним, своим.
Не знаю уж, право, — так ли часто это бывало, но наши предки любили в законах все предусмотреть, — так вот, не знаю, в скольких краях всего, но и в Хюдагбо, и в Эльясебо был закон, где говорилось, что после ни наказанному, ни его родне не полагается требовать и брать виры ни за смерть, ни за увечья.
Чтоб подтвердить это, нужно было только присягнуть с двумя (в Эльясебо с четырьмя) соприсяжниками при четырех домохозяевах-соседях, что все именно так и случилось, а стихи можно было и не приводить. Но присягали, конечно, еще реже. Только если родичи работника, или дружинника, жившего в кормлении, или мужа, если он жил (иль живет) у жениной родни, учиняли шум и домогательства, и пытались подать в суд за «незаконное нападение»… и так далее, и надобно было им заткнуть рот. У Йиррина не было родственников. Во всяком случае, родственников, которые стали бы учинять шум.
ПОВЕСТЬ О СИДАЛАНЕ
По утрам бани Эзехез работал у себя дома: Рият знала это и торопилась, чтобы застать главу могущественной семьи Претави, заправляющей Малым Советом (увы, не всею Кайяной), прежде чем он отправится куда-нибудь по делам или для встреч. Паланкин Прибрежной Колдуньи приостановился на выстуженной ветром-горняком улице, в то время как один из двух ее скороходов изъяснялся в арке ворот с незримым во тьме окошка привратником, прося гостеприимства и доступа в первый двор для паланкинщиков и свиты своей госпожи и сообщения почтенному казначею Малого Совета (одному из двух казначеев) о том, что Рият, кустодитор побережий, желала бы разговора с ним.
Возможно, — подумала Рият, — лучше было бы обойтись без слова «кустодитор» и привкуса, который оно придает ее посещению. С другой стороны, она приехала именно как кустодитор. Она волновалась, и любая мелочь в предстоящем разговоре казалась ей способной все решить. Тем более что на свете есть слова, которые нельзя считать мелочью.
В последние три года со словами стали обращаться очень осторожно, если эти слова (и должности, что ими звались) пришли из Хиджары. Кустодитора, если ж требовала служба, многие нынче предпочитали звать Прибрежной Колдуньей. Сама-то Рият была чужестранкой здесь, для нее оба слова были одинаково чужими, но, поживши в столичном Сидалане, начинаешь понимать привкус слов. Бани Эзехез был в своей зимней «комнате бдений» и не вставал с возвышения, на котором уютно сидел, скрестив ноги и закутавшись в теплый халат; но зато его писец (человек ловкий, знающий и часто незаменимый), отложивши ради этого доску и прибор для туши, почтительно ввел Рият через плотные мягкие занавеси, постелил для нее покрывало на возвышении и придвинул вторую жаровню так, чтобы к ней шло тепло, — покуда почтенный хозяин и гостья обменивались первыми словами.
— Как пламенеют твои щеки, — поприветствовал бани Эзехез колдунью модным комплиментом. — У тебя столь здоровый вид, что они ярки, как две свечи.
— Колдуньи всегда хорошо выглядят, — отклонила комплимент Рият, как это положено по правилам учтивости, — но достойно удивления то, как свеж и бодр ты, обремененный столь многими заботами. Дела не портят цвета твоих щек, бани Эзехез.
Бесшумно ступая, писец уже ушел, и за ним сомкнулись теплые занавеси.
— Какое там, — отвечал бани Эзехез, — они иссушили меня, и лицом я стал желт, как цвет шафрана. Это свет от жаровни льстит мне. А дело, с которым ты пришла, должно быть, сроднит мое лицо с шафраном еще больше.
— Некоторое число дней назад, — проговорила Рият, — ты просил меня проследить за поездкой человека из семьи Кайнуви, отправляющегося на острова Кайнум, что носят с его семьей одно имя.
Такая просьба не обрадовала ее. «Он хиджарез, — сказала она тогда, — он совершено явный хиджарез, но этих его воззрений на то ведь только и хватает, чтобы купить себе должность ликтора». Эта чужеродная и непонятная, скопированная некогда без никакой к тому надобности вещь превратилась на Кайяне в почетную ненужность, которую исполняли, не выезжая из своих поместий; а потом вот сделалась поводом для выражения политических симпатий.
— Весь его характер можно уложить в два слова: «высокомерная лень»; лень не даст ему участвовать в чем-нибудь, а высокомерие — позволить, чтобы его деньгами или именем воспользовался кто-то другой. И мне было бы очень горько, если бы человек столь почтенного родства, не обиженный деньгами и умом, оказался замешай в чем-то недобром. Он безопасен — это кажется очевидным. Однако, — значительно проговорил бани Эзехез, — я могу ошибаться, как ошибается всякий человек, пытаясь оценить другого. А очевидные вещи могут быть нарочно сделаны столь очевидными.
Рият могла только мысленно вздохнуть. Где в бани Эзехезе заканчиваются истинные подозрения и начинаются чувства казначея, ему самому трудно было бы определить.
Конфискации тоже кормят казну.
А казна в то время непрестанно бывала голодна. Будущий порт в бухте Сиалоа приносил пока одни расходы; серебра в кайянской серебряной монете становилось все меньше, а меди все больше, но это, временно помогая, приносило новые сложности. Способы, какими добывало деньги казначейство, становились необыкновенными.
С другой стороны Малый Совет осаждали тревожные вести со всех концов, а единственным войском, на какое он мог положиться при любых обстоятельствах, оставалась наемная дружина «мореглазых».
— Благоразумные люди предпочитают сейчас быть дома, а не мерить морскую глубь, — продолжал бани Эзехез.
— О намерении отправиться осенью взглянуть на свои острова он заговаривал еще зимою; но, если бы дело шло о том лишь, чтобы увидать, как там нищенствуют горцы на его островах, можно было бы и отложить поездку до более безопасных времен.
Сама Рият полагала, что бани Вилийасу просто лень было менять однажды принятое решение о поездке. Но она согласилась.
— Я помню это, достойная Рият. И те, — продолжал бани Эзехез, — несколько мимолетных слов, которыми мы обменялись позавчера, повстречавшись в доме друзей, меня не утешили.
«Встреча в доме друзей» — так именовались приемы, что давали у себя в Сидалане видные сановники.
— О нет, совсем не утешили. «Пока нет ничего подозрительного» — это неправильные слова.
Это был давнишний разговор, и Рият не хотелось его возобновлять.
— О бани Эзехез, — вздохнула она, — чья мудрость равна лишь занятости делами, из-за которых невозможно отвлекать свою память для моих неважных разъяснений. Методы, которыми я выбираю время для наблюдений, конечно, не совершенны. Но они самые надежные из тех, которые я знаю. Четыре против одного, что сотвори этот человек что-нибудь недоброе, я ничего не смогу сделать, потому что следить за ним от одного заката до другого я не могу. У меня еще четырнадцать человек, за которыми ты тоже просил приглядывать, и восемьдесят шесть Мест на побережье.
— По крайней мере ночью, когда ты не можешь следить за Местами…
— А ночью он спит. Не знаю, что еще можно делать в темноте, а ночью в зеркале оказывается видна одна темнота.
— Ты горячишься, о Прибрежная Колдунья.
— Для меня ровным счетом ничего не значит то, что это бани Вилийас, а не бани Тевез, бани Павез или лодочник из порта, — возразила Рият. — Ты ведь знаешь, бани, что я не становлюсь добрей к человеку оттого, что оказывалась вблизи от него.
— Добрая Рият, после того как ты сказала мне, что тебе просто нужно было мое семя, — ибо семя мужчины почти так же, как его свежая кровь, годится для вычисления его Имени-в-Волшебстве, — я не сомневался бы больше в этом, если бы даже прежде испытывал сомнения.
— Это было не совсем так, — сказала Рият, мягко соскальзывая с «гостевого места с возвышением», и улыбнулась. — Это было не только ради Имени-в-Волшебстве. А если я горячусь, то сейчас ты, может быть, и сам увидишь, за чего. — Зеркало было уже настроено, и ей оставалось только вынуть его из изящного лакового чехла; Рият полагала, что вода найдется где-нибудь прямо здесь, в комнате, и точно — в оставленном писцом приборе для туши стояла чистая вода, предназначенная для смывания неверно написанных знаков с табличек. Продолжая рассказывать, она выплеснула на зеркало почти полгоршочка. Бронза потемнела, втянув в себя отражение лица Прибрежной Колдуньи и шерстяной обивки стены у нее за плечом; в следующее мгновение бессловесная нить приказа вздрогнула между Рият и зеркалом, и отражение исчезло, сменяясь толстыми темными досками и фигурой человека в дорожном плаще, что виднелась над ними по пояс.
Человек смотрел вниз, вцепившись руками в доски фальшборта, и на лице его, которое плотно обтягивала своими наушниками теплая акрима на меху, напряженно застыло выражение благодушного внимания к бегу волн, проносящихся у него перед глазами. Потом Рият приказала изображению немного отодвинуться, и теперь в нем появился еще и доверенный раб бани Вилийаса, как всегда, стоящий от него по левую руку, и с другой стороны — закрепленное вспомогательное рулевое весло, то есть его рукоять, часть кормовой палубы и несколько человек на ней, видных только мельком. Потом корабль, который видела в зеркале Рият, отодвинулся еще дальше: над ним выгибался черный треугольный парус острым концом вниз; и парус, и длинный низкий корпус почти сливались с темными волнами.
Рият передала зеркало бани Эзехезу, повторив для него те же ракурсы в той же последовательности, но помедленнее, чтоб он мог рассмотреть. (Бани Эзехез утверждал, что годы и знаки, выписанные тушью, испортили ему зрение. Но Рият знала, что на самом деле видит он превосходно.) Попутно она объясняла казначею кое-что из того, что проходило перед его глазами; на корме «змеи» за это время почти ничего не переменилось. Чтобы отдать зеркало бани Эзехезу, ей пришлось придвинуться довольно близко — не снимать же зеркало с серебряной цепочки, которой оно прикреплено к поясу.
— Итак, ты видела только то, как его перевозили в эту… «змею» в открытом море.
— И тогда я стала наблюдать уже почти непрерывно. Но здесь — ты видишь — ничего не происходит, они идут на юг, только и всего.
— А достойный бани Вилийас взирает на бег волн с кормы, как гость. И это, — добавил Эзехез, — ты называешь «не подозрительно», добрая Рият?
— Если его не тащат за кормой на веревке, чтоб был сговорчивей насчет выкупа, — это еще не значит, что он не пленник, бани. И ты ведь видел вымпелы. Позволь, я покажу еще раз.
Чтобы разговаривать было удобнее, она уже присела на край возвышения рядом с казначеем. Подумав, Рият развернула слегка изображение — фигура бани Вилийаса по-прежнему была в середине, да и не могла она оказаться нигде в ином месте, но теперь вымпелы над верхней кормовой палубой стали видны полностью, так как их разворачивал ветер.
— Он идет под своими знаками, — проговорила Рият. — Они все всегда ходят под своими знаками. Если бы он не ушел в каюту, я бы и его самого тебе показала. Но вымпелы — вот эти два прямоугольника, — и есть щиты, белый и черный. Это так же надежно, как если бы на корабле был парус из пурпурной мисской парчи. Может, они когда-нибудь и поднимают чужие вымпелы, но я такого не слыхала, бани Эзехез.
— По-твоему, из-за этого опасаться следует м е н ь ш е?
— Бани! — качнула она головой. — «Мореглазый» будет служить любому, кто заплатит достаточно, но нанять Канмели — на это не хватит серебра Вилийаса и всех хиджарез вместе. Нет, дело просто в случайности и в выкупе.
— Ты хочешь, чтобы и я был в этом уверен? — сказал бани Эзехез.
— Да.
Одновременно Рият отодвигала изображение так, что в бронзовой рамке теперь были видны две «змеи», идущие одним курсом, но довольно широко разойдясь друг от друга, — чтобы был больше обзор у дозорщиков, выглядывающих добычу.
— Потому что от этого зависит то, что ты хочешь попросить?
— О бани, как ты мудр, — выдохнула Рият.
Изображение вдруг пошло зеленовато-радужными кольцами, в верхней части зеркала пропало, и эта светлая матовая поверхность отшлифованной бронзы стала стремительно расходиться дальше.
— Вода почти высохла, — проговорила Рият. — Как тут жарко! — Но она не поднялась, чтобы смочить зеркало заново. Бани Эзехез все еще держал зеркало у себя. А Прибрежная Колдунья уже придвинулась к нему совсем близко.
— Как много ты хочешь просить, Рият? — сказал бани Эзехез.
— Это ведь будут деньги не из твоей казны, а от Светлой и Могущественной. — Хиджару в то время многие, и не только на острове Алого Дракона, избегали называть по имени самого города. — Быть может, ты думаешь, она не заплатит? Заплатит. Зря разве Светлая и Могущественная, Владеющая Двумя Мечами, объявляла об этом во всех портах? Им просто придется теперь платить. А я отдам из этих денег в казну сколько ты захочешь — треть… половину… ну, может быть, даже две трети.
— Я хочу знать все, а не часть.
— Всего две «змеи». Они идут на юг, вдоль нашего побережья. Да я буду следить, куда они идут. Вилийас на борту «Бирглит», значит, глядя на него, я смогу смотреть на «Бирглит», вот как сейчас. Все остальное придется отложить, — продолжала Рият, — но дело того стоит. Я не знаю, почему теперь он всего с двумя мачтами и надолго ли это, так что надобно спешить, пока их не стало больше. А если успеем — может быть, Светлой и Могущественной придется даже платить ту награду, что в пять раз больше, чем за мертвого! Я могу выехать сегодня, сразу — и тогда на том берегу, в Тель-Претве, буду завтра около полудня.
— Ночью, — сказал бани Эзехез. — Через горы. Ты хочешь, чтобы тамошние дороги и разбойники лишили Алого Дракона его Прибрежной Колдуньи.
— Бани, я выслушаю все, что тебе не нравится, но пусть это будет все сразу, когда ты дослушаешь.
Он дослушал. Рият знала, что на самом деле бани Эзехез вовсе не осторожный человек. Осторожный не был бы сейчас казначеем, не был бы владельцем бухты Сиалоа и вообще не был бы Претави, а постарался бы укрыться в тихом уголке, в поместье с зимним и летним домами и фонтанами во внутреннем дворе, а впрочем, можно и без фонтанов. Кроме того, она знала, что бани Эзехез — когда приходится принимать решения — нередко просто делает вид, что ему нужно посоветоваться с другими членами семьи, а сейчас и вовсе перед ним было предложение, где без остальных Претави можно обойтись.
— Я знал, что ты колдунья, Рият, — сказал он, — но я не знал, что ты еще и сказочница.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
И что единственный ответ — это добиться как можно скорее того, чтобы ни у кого раздумий не возникало, как его называть, капитаном или как бы капитаном.
Возможно, он считал бы иначе потом, когда сделался бы более зрелым человеком. Очень может быть.
А мы, пожалуй, вернемся к словам о том, чем были для тогдашних люден насмешливые стихи.
Кроме повода для войны, и распрь, и убийств, они бывали еще и весной, проращивающей травы и дающей овцам руно и скоту приплод. На весенних плясках, на праздниках компания парней и компания девушек обменивались в веселой перебранке такими четверостишиями, что иные из них, скажи их не на праздник и не в стихах, а просто так, были б прямо возмутительны; но это ведь вы можете услышать в любой деревне в это время и до сих пор. Попробуйте-ка, встаньте против них! Чего только не наговорят вам веселые девчонки: и лысый, и хромой, и дурак, и не ходи к нам на круг, все одно не дадим тебе ни одной, самой неказистой, не про вас такие, как мы, красавицы, а подайте нам молодого да кудрявого! И если вы такой же молодой и кудрявый, каким был Йиррин, когда ему говорили все это две тысячи лет назад, то отвечайте смело:
Красавицам ведь
Краса не на век,
Пожелтеете, как брюква,
Да раскаетесь!..
А если нет, тогда, конечно, лучше не ходить туда… А еще они бывали преступлением.
Кялгья, хулительная песня, сделанная в надлежащем размере и правильно исполненная, — за это можно было судить на сходе, но обычно до схода не дотягивали, а разбирались по-свойски, но при этом и побаивались — в таких песнях есть что-то, похожее на колдовство и на Темное колдовство.
Насмешливые же стихи, написанные в любом размере и хоть в две строки, но о людях, живущих в одном доме (не одни лишь родичи), если никто из них не проезжий гость, — это тоже ужебыло преступление. Так, можно, хотя это и дурно, обрюхатить троюродную сестру, — но не родную.
Это было не для схода. По закону это было подсудно домохозяину, кроме всей прочей власти над домочадцами, что у него есть, а в его воле было поступить как угодно — до смертоубийства самому или кому он повелит. Община-округа отдавала это дело ему, а дальше не вмешивалась. Возможно, потому, что это считалось не самым важным преступлением, а возможно, потому, что слишком междустенным, внутренним, своим.
Не знаю уж, право, — так ли часто это бывало, но наши предки любили в законах все предусмотреть, — так вот, не знаю, в скольких краях всего, но и в Хюдагбо, и в Эльясебо был закон, где говорилось, что после ни наказанному, ни его родне не полагается требовать и брать виры ни за смерть, ни за увечья.
Чтоб подтвердить это, нужно было только присягнуть с двумя (в Эльясебо с четырьмя) соприсяжниками при четырех домохозяевах-соседях, что все именно так и случилось, а стихи можно было и не приводить. Но присягали, конечно, еще реже. Только если родичи работника, или дружинника, жившего в кормлении, или мужа, если он жил (иль живет) у жениной родни, учиняли шум и домогательства, и пытались подать в суд за «незаконное нападение»… и так далее, и надобно было им заткнуть рот. У Йиррина не было родственников. Во всяком случае, родственников, которые стали бы учинять шум.
ПОВЕСТЬ О СИДАЛАНЕ
По утрам бани Эзехез работал у себя дома: Рият знала это и торопилась, чтобы застать главу могущественной семьи Претави, заправляющей Малым Советом (увы, не всею Кайяной), прежде чем он отправится куда-нибудь по делам или для встреч. Паланкин Прибрежной Колдуньи приостановился на выстуженной ветром-горняком улице, в то время как один из двух ее скороходов изъяснялся в арке ворот с незримым во тьме окошка привратником, прося гостеприимства и доступа в первый двор для паланкинщиков и свиты своей госпожи и сообщения почтенному казначею Малого Совета (одному из двух казначеев) о том, что Рият, кустодитор побережий, желала бы разговора с ним.
Возможно, — подумала Рият, — лучше было бы обойтись без слова «кустодитор» и привкуса, который оно придает ее посещению. С другой стороны, она приехала именно как кустодитор. Она волновалась, и любая мелочь в предстоящем разговоре казалась ей способной все решить. Тем более что на свете есть слова, которые нельзя считать мелочью.
В последние три года со словами стали обращаться очень осторожно, если эти слова (и должности, что ими звались) пришли из Хиджары. Кустодитора, если ж требовала служба, многие нынче предпочитали звать Прибрежной Колдуньей. Сама-то Рият была чужестранкой здесь, для нее оба слова были одинаково чужими, но, поживши в столичном Сидалане, начинаешь понимать привкус слов. Бани Эзехез был в своей зимней «комнате бдений» и не вставал с возвышения, на котором уютно сидел, скрестив ноги и закутавшись в теплый халат; но зато его писец (человек ловкий, знающий и часто незаменимый), отложивши ради этого доску и прибор для туши, почтительно ввел Рият через плотные мягкие занавеси, постелил для нее покрывало на возвышении и придвинул вторую жаровню так, чтобы к ней шло тепло, — покуда почтенный хозяин и гостья обменивались первыми словами.
— Как пламенеют твои щеки, — поприветствовал бани Эзехез колдунью модным комплиментом. — У тебя столь здоровый вид, что они ярки, как две свечи.
— Колдуньи всегда хорошо выглядят, — отклонила комплимент Рият, как это положено по правилам учтивости, — но достойно удивления то, как свеж и бодр ты, обремененный столь многими заботами. Дела не портят цвета твоих щек, бани Эзехез.
Бесшумно ступая, писец уже ушел, и за ним сомкнулись теплые занавеси.
— Какое там, — отвечал бани Эзехез, — они иссушили меня, и лицом я стал желт, как цвет шафрана. Это свет от жаровни льстит мне. А дело, с которым ты пришла, должно быть, сроднит мое лицо с шафраном еще больше.
— Некоторое число дней назад, — проговорила Рият, — ты просил меня проследить за поездкой человека из семьи Кайнуви, отправляющегося на острова Кайнум, что носят с его семьей одно имя.
Такая просьба не обрадовала ее. «Он хиджарез, — сказала она тогда, — он совершено явный хиджарез, но этих его воззрений на то ведь только и хватает, чтобы купить себе должность ликтора». Эта чужеродная и непонятная, скопированная некогда без никакой к тому надобности вещь превратилась на Кайяне в почетную ненужность, которую исполняли, не выезжая из своих поместий; а потом вот сделалась поводом для выражения политических симпатий.
— Весь его характер можно уложить в два слова: «высокомерная лень»; лень не даст ему участвовать в чем-нибудь, а высокомерие — позволить, чтобы его деньгами или именем воспользовался кто-то другой. И мне было бы очень горько, если бы человек столь почтенного родства, не обиженный деньгами и умом, оказался замешай в чем-то недобром. Он безопасен — это кажется очевидным. Однако, — значительно проговорил бани Эзехез, — я могу ошибаться, как ошибается всякий человек, пытаясь оценить другого. А очевидные вещи могут быть нарочно сделаны столь очевидными.
Рият могла только мысленно вздохнуть. Где в бани Эзехезе заканчиваются истинные подозрения и начинаются чувства казначея, ему самому трудно было бы определить.
Конфискации тоже кормят казну.
А казна в то время непрестанно бывала голодна. Будущий порт в бухте Сиалоа приносил пока одни расходы; серебра в кайянской серебряной монете становилось все меньше, а меди все больше, но это, временно помогая, приносило новые сложности. Способы, какими добывало деньги казначейство, становились необыкновенными.
С другой стороны Малый Совет осаждали тревожные вести со всех концов, а единственным войском, на какое он мог положиться при любых обстоятельствах, оставалась наемная дружина «мореглазых».
— Благоразумные люди предпочитают сейчас быть дома, а не мерить морскую глубь, — продолжал бани Эзехез.
— О намерении отправиться осенью взглянуть на свои острова он заговаривал еще зимою; но, если бы дело шло о том лишь, чтобы увидать, как там нищенствуют горцы на его островах, можно было бы и отложить поездку до более безопасных времен.
Сама Рият полагала, что бани Вилийасу просто лень было менять однажды принятое решение о поездке. Но она согласилась.
— Я помню это, достойная Рият. И те, — продолжал бани Эзехез, — несколько мимолетных слов, которыми мы обменялись позавчера, повстречавшись в доме друзей, меня не утешили.
«Встреча в доме друзей» — так именовались приемы, что давали у себя в Сидалане видные сановники.
— О нет, совсем не утешили. «Пока нет ничего подозрительного» — это неправильные слова.
Это был давнишний разговор, и Рият не хотелось его возобновлять.
— О бани Эзехез, — вздохнула она, — чья мудрость равна лишь занятости делами, из-за которых невозможно отвлекать свою память для моих неважных разъяснений. Методы, которыми я выбираю время для наблюдений, конечно, не совершенны. Но они самые надежные из тех, которые я знаю. Четыре против одного, что сотвори этот человек что-нибудь недоброе, я ничего не смогу сделать, потому что следить за ним от одного заката до другого я не могу. У меня еще четырнадцать человек, за которыми ты тоже просил приглядывать, и восемьдесят шесть Мест на побережье.
— По крайней мере ночью, когда ты не можешь следить за Местами…
— А ночью он спит. Не знаю, что еще можно делать в темноте, а ночью в зеркале оказывается видна одна темнота.
— Ты горячишься, о Прибрежная Колдунья.
— Для меня ровным счетом ничего не значит то, что это бани Вилийас, а не бани Тевез, бани Павез или лодочник из порта, — возразила Рият. — Ты ведь знаешь, бани, что я не становлюсь добрей к человеку оттого, что оказывалась вблизи от него.
— Добрая Рият, после того как ты сказала мне, что тебе просто нужно было мое семя, — ибо семя мужчины почти так же, как его свежая кровь, годится для вычисления его Имени-в-Волшебстве, — я не сомневался бы больше в этом, если бы даже прежде испытывал сомнения.
— Это было не совсем так, — сказала Рият, мягко соскальзывая с «гостевого места с возвышением», и улыбнулась. — Это было не только ради Имени-в-Волшебстве. А если я горячусь, то сейчас ты, может быть, и сам увидишь, за чего. — Зеркало было уже настроено, и ей оставалось только вынуть его из изящного лакового чехла; Рият полагала, что вода найдется где-нибудь прямо здесь, в комнате, и точно — в оставленном писцом приборе для туши стояла чистая вода, предназначенная для смывания неверно написанных знаков с табличек. Продолжая рассказывать, она выплеснула на зеркало почти полгоршочка. Бронза потемнела, втянув в себя отражение лица Прибрежной Колдуньи и шерстяной обивки стены у нее за плечом; в следующее мгновение бессловесная нить приказа вздрогнула между Рият и зеркалом, и отражение исчезло, сменяясь толстыми темными досками и фигурой человека в дорожном плаще, что виднелась над ними по пояс.
Человек смотрел вниз, вцепившись руками в доски фальшборта, и на лице его, которое плотно обтягивала своими наушниками теплая акрима на меху, напряженно застыло выражение благодушного внимания к бегу волн, проносящихся у него перед глазами. Потом Рият приказала изображению немного отодвинуться, и теперь в нем появился еще и доверенный раб бани Вилийаса, как всегда, стоящий от него по левую руку, и с другой стороны — закрепленное вспомогательное рулевое весло, то есть его рукоять, часть кормовой палубы и несколько человек на ней, видных только мельком. Потом корабль, который видела в зеркале Рият, отодвинулся еще дальше: над ним выгибался черный треугольный парус острым концом вниз; и парус, и длинный низкий корпус почти сливались с темными волнами.
Рият передала зеркало бани Эзехезу, повторив для него те же ракурсы в той же последовательности, но помедленнее, чтоб он мог рассмотреть. (Бани Эзехез утверждал, что годы и знаки, выписанные тушью, испортили ему зрение. Но Рият знала, что на самом деле видит он превосходно.) Попутно она объясняла казначею кое-что из того, что проходило перед его глазами; на корме «змеи» за это время почти ничего не переменилось. Чтобы отдать зеркало бани Эзехезу, ей пришлось придвинуться довольно близко — не снимать же зеркало с серебряной цепочки, которой оно прикреплено к поясу.
— Итак, ты видела только то, как его перевозили в эту… «змею» в открытом море.
— И тогда я стала наблюдать уже почти непрерывно. Но здесь — ты видишь — ничего не происходит, они идут на юг, только и всего.
— А достойный бани Вилийас взирает на бег волн с кормы, как гость. И это, — добавил Эзехез, — ты называешь «не подозрительно», добрая Рият?
— Если его не тащат за кормой на веревке, чтоб был сговорчивей насчет выкупа, — это еще не значит, что он не пленник, бани. И ты ведь видел вымпелы. Позволь, я покажу еще раз.
Чтобы разговаривать было удобнее, она уже присела на край возвышения рядом с казначеем. Подумав, Рият развернула слегка изображение — фигура бани Вилийаса по-прежнему была в середине, да и не могла она оказаться нигде в ином месте, но теперь вымпелы над верхней кормовой палубой стали видны полностью, так как их разворачивал ветер.
— Он идет под своими знаками, — проговорила Рият. — Они все всегда ходят под своими знаками. Если бы он не ушел в каюту, я бы и его самого тебе показала. Но вымпелы — вот эти два прямоугольника, — и есть щиты, белый и черный. Это так же надежно, как если бы на корабле был парус из пурпурной мисской парчи. Может, они когда-нибудь и поднимают чужие вымпелы, но я такого не слыхала, бани Эзехез.
— По-твоему, из-за этого опасаться следует м е н ь ш е?
— Бани! — качнула она головой. — «Мореглазый» будет служить любому, кто заплатит достаточно, но нанять Канмели — на это не хватит серебра Вилийаса и всех хиджарез вместе. Нет, дело просто в случайности и в выкупе.
— Ты хочешь, чтобы и я был в этом уверен? — сказал бани Эзехез.
— Да.
Одновременно Рият отодвигала изображение так, что в бронзовой рамке теперь были видны две «змеи», идущие одним курсом, но довольно широко разойдясь друг от друга, — чтобы был больше обзор у дозорщиков, выглядывающих добычу.
— Потому что от этого зависит то, что ты хочешь попросить?
— О бани, как ты мудр, — выдохнула Рият.
Изображение вдруг пошло зеленовато-радужными кольцами, в верхней части зеркала пропало, и эта светлая матовая поверхность отшлифованной бронзы стала стремительно расходиться дальше.
— Вода почти высохла, — проговорила Рият. — Как тут жарко! — Но она не поднялась, чтобы смочить зеркало заново. Бани Эзехез все еще держал зеркало у себя. А Прибрежная Колдунья уже придвинулась к нему совсем близко.
— Как много ты хочешь просить, Рият? — сказал бани Эзехез.
— Это ведь будут деньги не из твоей казны, а от Светлой и Могущественной. — Хиджару в то время многие, и не только на острове Алого Дракона, избегали называть по имени самого города. — Быть может, ты думаешь, она не заплатит? Заплатит. Зря разве Светлая и Могущественная, Владеющая Двумя Мечами, объявляла об этом во всех портах? Им просто придется теперь платить. А я отдам из этих денег в казну сколько ты захочешь — треть… половину… ну, может быть, даже две трети.
— Я хочу знать все, а не часть.
— Всего две «змеи». Они идут на юг, вдоль нашего побережья. Да я буду следить, куда они идут. Вилийас на борту «Бирглит», значит, глядя на него, я смогу смотреть на «Бирглит», вот как сейчас. Все остальное придется отложить, — продолжала Рият, — но дело того стоит. Я не знаю, почему теперь он всего с двумя мачтами и надолго ли это, так что надобно спешить, пока их не стало больше. А если успеем — может быть, Светлой и Могущественной придется даже платить ту награду, что в пять раз больше, чем за мертвого! Я могу выехать сегодня, сразу — и тогда на том берегу, в Тель-Претве, буду завтра около полудня.
— Ночью, — сказал бани Эзехез. — Через горы. Ты хочешь, чтобы тамошние дороги и разбойники лишили Алого Дракона его Прибрежной Колдуньи.
— Бани, я выслушаю все, что тебе не нравится, но пусть это будет все сразу, когда ты дослушаешь.
Он дослушал. Рият знала, что на самом деле бани Эзехез вовсе не осторожный человек. Осторожный не был бы сейчас казначеем, не был бы владельцем бухты Сиалоа и вообще не был бы Претави, а постарался бы укрыться в тихом уголке, в поместье с зимним и летним домами и фонтанами во внутреннем дворе, а впрочем, можно и без фонтанов. Кроме того, она знала, что бани Эзехез — когда приходится принимать решения — нередко просто делает вид, что ему нужно посоветоваться с другими членами семьи, а сейчас и вовсе перед ним было предложение, где без остальных Претави можно обойтись.
— Я знал, что ты колдунья, Рият, — сказал он, — но я не знал, что ты еще и сказочница.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63