— Их здесь нет, — так, как будто бы Сколтис был обязан понимать, кого «их», и как будто бы он продолжал какой-то не прерывавшийся разговор.
Но, впрочем, Сколтис ведь действительно понял, о ком речь. Кормайсовы люди обыскали уже — ну не столько обыскали, сколько расспросили всех на стене и даже под стеной с внешней стороны. И обоих его братьев они не нашли — и неудивительно, ведь один был в верховьях долины давно уже, а другой — под развалившейся лестницей у башни. Но Кормайс этого не знал, и никто здесь еще этого ие знал. И он смотрел на сына Сколтиса так — молча и требовательно, — что этот взгляд говорил: «Если их нет здесь, они внизу, больше негде».
Сколько-то народу оказалось сброшено со стены внутрь, оттого ли, что их сбили чужие, оттого ли, что скинули свои, для того чтобы под ногами не мешали (если мертв или почти мертв), а кроме того, брошенный с такой высоты человек сбивает с ног монастырских, находившихся под стеной, не хуже камня или любой другой тяжести. Сейчас те же самые люди уже не помнили, что делали это, и хорошо, что не помнили. И понятно было, что, упав с такой стены — а она внутри была не ниже, чем снаружи, из-за склона, — даже тот, кто был только ранен, не мог остаться в живых. А Дегбора Крушину Сколтис видал только что перед этим, живого и почти здорового, и еще одного родича Кормайсов, по имени Омри — правда, не совсем здорового, — тоже.
— Надо уходить, — сказал он Кормайсу еще раз. Тот сказал:
— Еще бы.
Это ведь его люди сейчас и по его приказу перекинули пару сетей вниз из пролома и, метнув копья и дротики и все, что попалось под руку, очистили себе небольшой кусочек земли под стеной и спустились, завязав схватку уж на земле. В ответ на именно этот их поступок из-за цистерны был выслан и стал строиться тот отряд на противоположном конце алтарных предаллей.
— Спуститься-то вы там спуститесь, — сказал Сколтис, мотнув головой в сторону пролома. — А подняться?
Сетям он не доверял.
А лестниц осадных осталось у них знаете сколько? Три штуки! Как видно, без запасных рей придется им плыть домой…
— Нужно твердое под ногами, — сказал Сколтис.
— Ты до этой башни час будешь добираться, — сказал Кормайс.
Он не имел в виду, конечно, настоящий час. Он имел в виду — слишком долго.
— Нет, — сказал Сколтис. — Один ди-фарм. Считай.
По времени два ди-фарма — это три ди-герета.
И он потянул меч из ножен; и разбежались в разные стороны все так же мгновенно, как и собрались.
Еще спустякакую-то пару мгновений его догнал человек, которого Сколтис перед тем посылал на ту сторону пролома, и этот человек сказал, что там и вправду собирают стрелы и что наберется, насколько они там понимают, на два колчана для ста лучников, — и Сколтис заметил, что это хорошо, — но что пока намного меньше набралось и луков нет еще, хотя за ними послано, — и Сколтис заметил, что это не очень хорошо. А о том, что Сколтен Тавлеи убит, посланец не сказал, потому что не знал этого, а не знал, оттого что не спрашивал, а ему не сказали сами, потому что считали, что Сколтис знает уже.
Они не могли уйти прямо так, и Сколтис был рад, что не могли — это худая мысль, но он ничего не мог с нею поделать, — все равно был рад, потому что за все это время ему ни разу еще не довелось сойтись с врагом вплотную, и если уж они уходили — еще и уйти, не нанеся ни единого удара, было бы так обидно, что просто страх.
Они не могли так прямо уйти. Если бы даже не оказалось, что внизу тела двух капитанов, — да еще капитанов из дома Кормайсов, и, следственно, Кормайс, покуда не заберет их, с места не стронется, хотя бы даже ему и пришлось остаться здесь одному, — а ведь мог и еще кто из именитых людей там оказаться, ведь о многих ничего-ничегошеньки не было известно пока; далее и тогда все равно бы не могли, потому что не похоронить самим своих — не очень хорошее дело, а позволить, чтобы убившим их достались их доспехи и оружие, столь ценная вещь и немало стоящая — дело не хорошее тем более. Но это еще можно было бы. В конце концов, чего на свете не случается — в крайности можно было бы и на это согласиться во многих (очень многих) других местах. С любым (почти любым) другим врагом, кроме хиджарцев.
Но не здесь.
Видели они эту «мертвецкую башню» на самом-самом северо-восточном мысу, на скалах на рассветную сторону от Королевской Стоянки, пусть и издали, но видели, и бакланов видели, что там летают и на скалах сидят, — жирные бакланы, раскормленные.
Если бы монахи это делали с врагами — даже последнего злыдня и преступника, убийцу вне закона зарывают на границе прилива, но все-таки — тогда было бы еще понятно. Но всех! Что-то в этом такое извращенное, такое — даже во внутренностях мерзко и холодно становится. И если б они не сумели уберечь своих сотоварищей и родичей, ну хотя бы только капитанов, от такого поругания — до конца дней своих пришлось бы им, а потом еще и их потомкам выслушивать: «А ваших покойников бакланы на Моне клевали», или еще вроде этих обидные и невыносимые слова. Нет уж.
Сколтис сказал «один ди-фарм», — и рассказчики скел говорят, что он сдержал обещание.
Он и те люди, которых он привел с собой, подошли к краю битвы, где на подступах к башне дружинники все еще не то нападали, не то защищались, не то просто время тянули, и вообще дела у них там шли ни шатко ни валко, хотя, впрочем, и монахи там делали то же самое. Командовал там, как уж сказано, Ямхиров носовой, и он сказал Сколтису, чтобы они смотрели, как ступать, потому что очень скользко.
Монахам бы следовало усвоить полезное обыкновение посыпать место для боя опилками, как палубу, или хотя бы песком, если у них опилок нет.
Со Сколтисом там были Мергирейр, сын Мергира, Балхи Гримтр, Кунтали, сын Айми Пешехода, из ближней дружины Дьялверов, Пали Каша — этот отыскал своего капитана и тут же, конечно, сказал, мол, его брюхо устало таскаться по всей стене, «так что лучше уж я с тобой останусь», — и еще следует упомянуть Ритби Ветрогарного, и еще там было с десяток человек.
Они постарались встроиться между первыми двумя рядами, сражающимися, и остальными, и тоже метнули дротики, и топоры, и что попало, как прочие вокруг, — а надобно сказать, что над этим местом и в это время топорики, и дротики, и копья так и летали туда-обратно (иные по многу раз), разве что метательные кольца северяне не швыряли назад, потому как были к ним непривычны; а у Сколтиса не было чего метнуть, и потом у него в правой руке уже был меч по имени Вирна. И тут топорик — их же, северный, — вылетел на него, ну так Сколтис просто поймал его левой рукой и швырнул обратно.
И многие говорили, что это был добрый знак, но его щитоносец, Марри (честный был парень и тоже Сколтиса нашел), сказал:
— Ты, видно, считаешь, что я не нужен, капитан.
И тут метательное копье сбило его с ног, нанеся в бок и плечо смертельную рану, а Марри заметил:
— Да уж, кто из Дома Всадников, тот из вещего дома.
А Сколтис тогда подобрал свой щит сам, и они с его людьми пошли в наступление.
Разминуться на стене с темп, кто там впереди них дрался, было нелегко, оттого что тесно, и на какое-то мгновение закрутился на том месте прямо-таки водоворот, так что даже Балхи вынесло вперед одного, но он отбился удачно и сумел вернуться так, что образовался какой-никакой, а вроде бы строй; Вирна блестела в этом водовороте всего какие-то мгновения, а потом стала такой же темной, как остальные клинки.
Этот меч звался Вирна, Королева, оттого что королева Мийнаи — Минская Аи, — сестра короля Мпйнаша, подарила его Сколтену Седельщику, который спал с ней. Из чего сразу видно, какой древний дом Дом Всадников, — они уже носили имя в те времена, когда королевами звались и сестры королей тоже, а не только жены.
О короле Миннаше в «Перечне королей» говорится только, что был такой; а вот о его сестре есть отдельная скела — точнее, о ней и о князе Ирваше, которого убил Сколтен Седельщик. Мийнаи была щедра и на постель, и на подарки, но говорят, что Сколтена она вспоминала чаще и сердечнее, чем остальных, оттого что он был красив лицом и убил Ирваша так, что этопослужило и ему, и королеве к чести, не к худу, хотя она была бы довольна, каким бы способом Сколтен или кто другой его ни убил.
В семейных преданиях Сколтисов говорилось далее, что королева горевала, когда он уехал и женился, и что на мече, который она подарила на прощание, оказалась вырезана руна «кгем» — «память», но та мудрая женщина, что обнаружила это, продолжила вторую косую черту так, что получилась руна «гир» — «тур», или «сила», и с тех пор Сколтеиу Седельщику перестала сниться королева, а в силе никогда не бывало недостатка у тех, кто носил этот меч.
Его отдавали всегда старшему сыну, как движимое имущество, в отличие от дома и пашен.
Впрочем, многие знающие люди сомневаются в этой истории, считая, что либо «сила» так и стояла с самого начала, либо это Сколтен Седельщик велел ее вырезать, потому что Мийнаи, мол, было безразлично, помнят ее или нет.
Зато про вторую руну на этом мече известно точно, что это Сколтис Серебряный попросил сделать ее Игарка Судослова, когда вырыл этот меч из-под осыпи на Подгорном Дворе. Это руна, которая возвращает потерянные вещи, а никакой буквы она не обозначает, или, точнее, обозначает глухое «г» второй раз. Из-за этой-то руны, как говорят, Вирна никогда не уйдет из дома Всадников; и точно — даже когда у лэйрда фарн Сколтиса ее однажды украли в столице — и что же? Через два дня, представьте себе, красавица танцовщица в яблоневом квартале при нем торгует себе браслет у знакомого ювелира. Ювелир не уступает. Красавица бегает то к нему в заднюю комнату, то к молодому лэйрду, едва успевая запахивать халатик. В конце концов более молодой гость возмущается и идет поглядеть, с каким это типом он вынужден делиться и не вышвырнуть ли его вон, — и видит браслет тот же самый, какой стащили у него на постоялом дворе вместе со старинным мечом и еще кое-какими вещами вдобавок! И тогда он соглашается с ювелиром на мировую; и тайком идет за ювелиром до самой лавки того, — и идет за ювелировым слугою, молодцом уж больно пронырливой наружности, — добирается вот так до самого дома в предместье, один, — и на следующий день приволакивает городской страже всю шайку, восемь человек, связанных попарно, а потом удаляется, с оскорбленной гордостью самолюбивого провинциала хлопнув дверью! И пообещав начальнику стражи на прощание, что, если он, мол, через две ночи не увидит этих негодяев на виселице, придется самому начальнику познакомиться хоть с Вирной, — хоть с другим его мечом, поновей.
Это еще что. В те времена, в старой столице, случалось с приезжими и не такое.
В любом случае Вирна у наследников Сколтиса до сих пор.
Всякий может увидеть ее, если приедет на До-Айми, и будет у них в гостях, и попросит достаточно уважительно — ну и, разумеется, если сам он достаточно именит. И если вас удивит то, что клинок ее гладок и чист, — то поверьте, совсем не таким он был к тому времени, когда Сколтис добрался до проема в ключевой башне, за которым спускалась вниз лестница, ибо не пришлось прекрасной Королеве останавливаться ни на мгновение, а среди столь многих ударов в конце концов попадутся такие, которые оставят выщербины даже на металле морей.
А потом они начали спускаться по лестнице. И этот путь был не легче, разве что только, оттого что лестница шла по кругу, здесь ничто не летало метательное над головой, но ведь это значит, что и им сзади никто не помогал. И оттого те, кто оказались во втором и в третьем ряду— а здесь могли спускаться только двое, — не могли больше участвовать в драке хоть чем-нибудь, и кое-кто из них стал роптать — конечно, в шутку, — говоря: «Вы там вошли в охотку!» А рядом со Сколтисом в это время был Ритби Ветрогарник, старшина носа с рыбачьей однодеревки, и он засмеялся, как зарычал, и сказал: «Придется тебе обождать, Кунтали!»
И вот надо же было случиться такому, что через несколько времени этот Кунтали споткнулся на ступенях — а там тоже было очень скользко — и съехал так, что и Ритби тоже сбил с ног, и для Ритби это плохо закончилось, да и для Кунтали тоже, оттого что он, видя себя повинным в Ветрогарниковой гибели, стал биться более неосторожно, чем бы надо. Говорят, что он погиб именно из-за того, что так обозлился. Но по крайней мередо низа лестницы Кунтали этот со Сколтисом дошли благополучно. А там внизу тоже были деревянные опоры, но только здесь их никто не смог поджечь, оттого что лучники по правую сторону от пролома получили наконец в руки свое оружие, — и можно себе представить, как запели их души!
А Сигли, сын Эйби, что там стал хозяйничать, сказал: «Хватит с нас одного брата! Да и „старшего носа" мне терять неохота», — а это он сказал про Ритби, потому что не знал, что тому уже разбили голову. И сразу же, чуть только блеснул огонь на храме, — они показали монахам, что если для выстрела тут достаточное расстояние — то у побоища, как у рагды, есть и второй конец. И тех людей, что были внизу, у подножия башни, тоже просто-таки вымело. Такая была бойня — что Кормайс ругался потом, ведь ему под этими телами нужно было искать своих. И почти столько времени, сколько нужно, чтобы сказать «вечерняя еда» сотню раз, в воздухе было столько чужих и собственных стрел, что — как говорится — можно было плащ надеть из них.
А потом Сколтис и люди с ним, на последних ступеньках уже не встречая сопротивления, вырвались из чрева этой лестницы, как заново на свет родились, — там так пахло кровью, и крики отдавались довольно жутко и темнота — да уж воистину почти роды, — и стали спрыгивать вниз. Здесь им драться было не с кем, лучники постарались, а потом они принялись подваливать к пролому, откуда сыпались по стене люди Кормайса, и те монастырские, что оказались зажаты меж этими двумя руками в весьма грозных рукавицах, большею частью перебиты были уже легко, а другие, со стороны Храма Кормайсов осаждавшие, — кто как, но часть из них просто удрала, прямо надо сказать. Лучники Сигли не стали тратить стрел на них. И уж по одному этому ясно было, что они уходят, — но только ясно было это им самим!
А с точки зрения монахов Моны — это было совершеннейшее нападение.
В это время Хилс, сын Хилса, добрался наконец до своей «Остроглазой», и не один, поскольку от него одного там было бы мало проку. И его люди просто-таки упали на весла; Хилс ведь недаром растревожился — «Остроглазая», хоть и не загорелась до сих пор, стояла в опасном месте, оттого что она была в самой глубине залива. Она, «Зеленовласка» и «Синебокая» стояли рядком, а между ними и двумя однодеревками — «Жаринка», повернутая немного наискосок, так что к выходу из залива она стояла носом. И Хилс стал выводить — само собою — не те корабли, что ближе всех к горлу залива, и не те, которые еще не загорелись, и не те, которые легче вывести, — а свои. И если вы себе представите костер, которым горела «Черная Голова», а мимо нее нужно было протиснуться, и представите себе, какая узкая кишка эта Королевская: Стоянка, — быть может, слова Хилса: «Дьялваш, тебе бы так!» — не покажутся вам такими уж кощунственными, а злые слезы, брызнувшие у него из-под ресниц, пока он срывал с себя доспехи, только мешавшие теперь, не покажутся вам непростительными настолько, насколько казались Хилсу, когда он потом об этом вспоминал.
А во дворе монастыря сбегавшиеся туда воины стали строиться широким рядом, потому что им нужно ведь было прикрыть огромное пространство стены — от одной башни додругой, чтобы дать возможность людям Кормайса обыскать все подножие стены, не делаясь самоубийцами. Внизу, у пролома, Сколтис и сын Кормайса опять встретились.
— Снова-заново я увас в носильщиках! — сказал Кормайс, намекая на то, что и по другую сторону стены его люди, помнится, исполняли во многом ту же самую работу; но на самом деле у него был такой вид, будто бы он скорее доволен — он никому не хотел это передоверять.
Это были его родичи.
Они выстроились бы не так — а угольником, как на носу корабля, это у них называлось «гусиный клин» — если бы собирались нападать. Но опять-таки — понять это было некому, некому, некому…
В эти мгновения обстрел с уступов храма вдруг кончился — так внезапно и после такого напора, что показалось — в мире легла тишина. Слышно стало, как скрипят доспехи и выравниваются ряды, и даже — казалось — как над храмом кричат ласточки. А за спиной люди Кормайса уже принялись за дело, и тоже был слышен их шум. Там что-то брякнуло. Все это была тишина. А небо стало светлей.
И тут вдруг — Сколтиса как толкнуло — он поглядел на проход между храмом и стеной, направо. «Если? — подумал он. — Если у них впрямь кончились запасы?! Этот сильный залп в конце — похож на злость оттого, что кончаются…» Монастырь казался ему неистощим, и оружию его Сколтис не доверял так же, как и беспомощности. Но сейчас какие-то неиссякаемые родники бесшабашной надежды на удачу забили в его душе, и он подумал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63