— Так что даже не знаю, передали вы мой ответ профессору Веделю или нет.
— Разумеется, передал! — ответил дон Лотарио. — На днях он спрашивал, был ли я у вас. Я воспользовался случаем и уверил профессора, что у него нет более оснований тревожиться о вас, поскольку ваше сердце занято теперь другим.
— Ну, уж это слишком! — Тереза строго посмотрела на него. — Если не ошибаюсь, я тогда сказала только, что во мне вновь зародилась надежда, что я, вероятно, вновь смогу полюбить. И ни словом не обмолвилась, что меня заинтересовал какой-то определенный человек.
— Да ведь это одно и то же, — почти с горечью возразил дон Лотарио. — Уже сама возможность предполагает уверенность. Предчувствие любви и есть любовь.
— Может быть, вы и правы, — согласилась Тереза. — Что же ответил профессор?
— Мне показалось, он обрадовался. Сказал, что желает вам счастья. Потом спросил, кто тот счастливец, которому вы отдали свое сердце.
— Прямо так и спросил? — воскликнула Тереза. — Трудно поверить! Да и сам вопрос он мог задать только в том случае, если вы выдали возможное за действительное. Каков же был ваш ответ?
— Я сказал, что среди тех, кто вас окружает, не вижу никого, кто был бы достоин вашей любви. Еще я ответил, что мне, пожалуй, не понять вас, если вы отдадите сердце одному из тех, кто имеет счастье вас видеть.
— Тут вы оказались ближе к истине, — с некоторой долей иронии заметила Тереза. — Теперь сами убедились в своем заблуждении.
— Я высказал лишь собственное мнение, — ответил дон Лотарио, едва справившись с охватившим его волнением. — Тем не менее у вас всегда есть возможность выбрать одного из этих недостойных!
— Ну, довольно об этом, — улыбнулась Тереза. — Какой-то странный получается разговор!
— Не спорю! — ответил дон Лотарио. — Впрочем, было время, когда мы спокойно рассуждали о таких вещах, — я имею в виду время, когда мы встречались в Париже. Тогда вы относились ко мне с большим доверием, нежели теперь!
— С большим доверием? — почти изумленно переспросила Тереза. — Поверьте, дон Лотарио, я нисколько не переменила своего отношения к вам! Больше ли я доверяла вам — не знаю. Почему я должна сделаться с вами другой? Вы всегда были мне близким другом. Вы первый из молодых людей, кого я стала принимать после знакомства с Паулем, с кем я охотно беседовала обо всем. Скажу вам совершенно искренне, мне жаль, что теперь вы бываете у нас так редко!
— Вам и в самом деле жаль этого? — едва ли не с горечью спросил дон Лотарио, и на его лице появилось еще более безучастное выражение.
— Да, я и не думала шутить! Испанец промолчал.
— Мадемуазель Тереза! — начал он спустя некоторое время. — Позвольте и мне сказать. В Париже, как вы сами признали, я был единственным, кого вы принимали. Единственным — что может быть приятнее? Здесь же все иначе. Здесь вас окружает другое общество — общество, которое, может быть, вам ближе, а у меня настолько мало свободного времени, что я действительно не уверен, стоит ли идти туда, где я не нужен.
— Какое тщеславие! — полушутя заметила Тереза. — Что вы, собственно, имеете в виду?
— Берлин — ваш родной город, здесь вы встречаете старых знакомых, — ответил дон Лотарио. — Кроме того, к вам часто приходит господин де Ратур. Скажу откровенно, мне гораздо приятнее беседовать с вами наедине, чем в присутствии посторонних. Сама мысль о том, что я встречу здесь Ратура, удерживает меня от визитов к вам.
— Какая дерзость! — шутливо воскликнула Тереза. — Значит, вы требуете, чтобы мы отказали господину де Ратуру от дома только потому, что вам неугодно встречаться с ним. Разве не так?
— Пожалуй, так, — согласился молодой испанец. — Но именно потому, что я не вправе требовать этого — ведь глупо же! — я избегаю бывать у вас.
— Странный вы человек, дон Лотарио! — заметила Тереза. — А что бы вы сказали, если бы я перестала принимать господина де Ратура и принимала только вас, но при этом поставила бы вам условие не бывать нигде, кроме нас?
— Я немедля принял бы ваше условие и был бы счастлив! — вскричал молодой человек.
Тереза, вероятно, поняла, что разговор принял нежелательный оборот и может завести слишком далеко. Улыбка постепенно исчезла с ее лица, уступив место строгости и сдержанности.
— Или вы шутите, дон Лотарио, — сказала она, — или слишком много на себя берете. Даже ради близкого друга нельзя отказываться от всех знакомств. Господин де Ратур — знакомый графа Аренберга, и в этом качестве мне приходится его принимать. Впрочем, Ратур весьма интересный собеседник.
— Никогда в этом не сомневался, — холодно заметил дон Лотарио. — Он лучше знает свет и, наверное, больший знаток женских сердец, нежели я. Он мастер говорить молодым дамам лестные вещи; я этого не умею.
— Так вы полагаете, мне по вкусу подобные развлечения и подобная лесть? — с раздражением спросила Тереза.
— Как знать! — продолжал дон Лотарио. — Даже самые стойкие, самые мудрые из женщин подвержены этой слабости. Они жаждут потешить свое тщеславие и в конце концов бывают недовольны, если им не курят фимиама.
— Я признательна вам за то доброе мнение о женщинах, которое сложилось у вас за столь непродолжительное время ваших занятий, — сказала Тереза с непритворной холодностью. — Если бы это хоть немного касалось меня, я заметила бы вам, что вы, вероятно, водили знакомство лишь с женщинами определенного сорта, ибо только общение с ними могло дать вам повод для таких утверждений. Впрочем, меня это совершенно не касается.
— Если вы так думаете, вы заблуждаетесь, — возразил дон Лотарио. — Не считая вас и жены профессора Веделя, я не видел в Берлине ни одной женщины!
— Неужели ни одной? — с сомнением спросила Тереза. — А как же очаровательная госпожа Моррель?
— Ее, правда, видел, но буквально считанные минуты, — спокойно парировал молодой испанец.
Тереза не спускала с него своих проницательных глаз. Или она не нашла на его лице того выражения, какого ожидала, или подумала, что он притворяется, но по ее лицу пробежала тень смущения и беспокойства.
— Давайте говорить начистоту! — сказал дон Лотарио, наигранно улыбаясь. — Совершенно искренне! Ратура вам видеть приятнее, нежели меня. Так почему я должен жертвовать своими занятиями и своим уединением, если мой приход нагоняет на вас тоску? Или я встречаюсь здесь с Ратуром, и тогда вы сожалеете, что не вдвоем с ним, или я застаю вас одну, и тогда вы только и думаете о том, насколько было бы лучше, если бы на моем месте был Ратур.
— В самом деле? — вспылила Тереза. — Ваша откровенность, дон Лотарио, заходит слишком далеко, и я вынуждена просить вас остановиться. Какие бы чувства ни вызывали во мне визиты господина де Ратура, это только мое дело, и никто не вправе требовать от меня отчета!
— О, ваша горячность только подтверждает мои предположения! — с горечью ответил дон Лотарио.
— Позвольте, какие предположения? — воскликнула Тереза. — Договаривайте все до конца, дон Лотарио!
— Предположение о том, мадемуазель, что ваше сердце завоевал именно Ратур!
— А если и так, дон Лотарио? Если это действительно так? — вскричала Тереза.
— Значит, моя догадка оказалась верна! — ответил молодой человек, принуждая себя улыбнуться.
Тереза встала, отложив вышивание. Дон Лотарио тоже вскочил. Щеки девушки горели; молодой испанец был мертвенно-бледен.
— Должна сознаться, дон Лотарио, — начала Тереза, — что сегодня вы неприятно удивили меня. Я вас не понимаю. Не знаю, насколько важно для вас знать, проявляю я какую бы то ни было благосклонность к господину де Ратуру или нет! Но могу сказать, что от ваших слов веет безграничным тщеславием, какого я прежде за вами не замечала! Из-за того, что к нам вхож другой человек, друг графа, вы разыгрываете из себя обиженного, оскорбленного, однако не делаете ничего, чтобы лишить этого господина преимуществ перед вами — преимуществ, которых он добился, быть может, благодаря своей привязанности к нам! В самом деле, я отказываюсь вас понимать! Вы ведете себя как ребенок! А вот господин де Ратур не сделал и не сказал ничего такого, чтобы заподозрить его в том, будто ваши визиты к нам ему неприятны! Оснований же для недовольства у него не меньше вашего: ведь ему известно, что единственным молодым человеком, которого я принимала в Париже, были именно вы!
— У господина де Ратура нет никаких причин не желать моего присутствия! — дрожащим голосом произнес дон Ло-тарио. — Впрочем, вы правы, я ребенок, обидчивый, избалованный ребенок, который себе слишком много позволил, за что его и следует одернуть! Больше я не стану докучать вам, мадемуазель Тереза!
— И опять я не понимаю вас, дон Лотарио! — сказала Тереза. — Приходите, приходите когда угодно, ваш приход всегда радует и меня, и, я уверена, графа. Только оставайтесь таким же простодушным, таким же искренним и участливым другом, каким были в Париже. Не доводите дело до крайностей! Согласитесь, будь вы и в самом деле единственным, кто нас посещает, мы вскоре наскучили бы вам.
— Вы правы! — с убийственной холодностью произнес молодой испанец. — Вы так хладнокровны, так рассудительны, что мне просто нечего возразить. Если я и зашел слишком далеко, то, признаюсь, это была всего лишь попытка, которую я осмелился предпринять, — попытка узнать, быстро ли утешится сердце, испытавшее некогда несчастную любовь, едва вновь обретет способность любить. Этот урок пойдет мне на пользу!
Когда он искал шляпу, руки его дрожали.
— Вы обещали графу остаться до вечера! — как ни в чем не бывало напомнила Тереза.
— Пожалуйста, извинитесь за меня, мадемуазель! Скажите графу, что я скверно себя почувствовал! Необходимость остаться тяготила бы меня! Прощайте!
— Не смею вас удерживать, но мне жаль, что вы уходите! Подозреваю, что вернетесь вы не скоро!
— Может быть, и так, мадемуазель! — едва слышно промолвил дон Лотарио и поспешил откланяться.
Тереза ответила на его поклон с непритворной учтивостью. Молодой человек не поднимал глаз. Когда он был уже в дверях, его взгляд задержался на портрете профессора.
— Бедный Ведель! — произнес он вполголоса, сам, возможно, не отдавая себе в том отчета. — И ради кого?
Тереза, вероятно, слышала эти слова молодого испанца, но продолжала хранить спокойствие. Только порывисто шагнула к дону Лотарио, видимо желая что-то сказать ему, но молодой человек уже затворил за собой дверь.
Тереза медленно вернулась и опустилась на софу. Кровь отхлынула от ее щек. На бледном лице появилось выражение безысходной печали.
— Он не такой, совсем не такой, как мне казалось! — прошептала она. — Тщеславный, самонадеянный! Боже мой, возможно ли, чтобы ревность так ослепила человека, что он скорее готов оттолкнуть от себя женщину, нежели попытаться заглянуть в ее сердце? Как он может требовать, чтобы я сказала ему все, что думаю, — я ведь едва его знаю! Я потеряю и его, я чувствую это! Но на этот раз не по своей вине! Впрочем, какая разница — по своей или нет? Потеряла — значит, потеряла, и снова несчастна, как прежде! Ну и пусть! Если Лотарио такой несмышленый ребенок, он недостоин моей любви! Пусть же хоть это послужит мне утешением! Однако… — Не договорив, Тереза судорожно схватилась за сердце. Казалось, еще немного, и она разрыдается. Но ей удалось справиться со своими чувствами. Тут ее взгляд случайно упал на портрет Веделя. — О Пауль, Пауль! — вскричала она. — Знаю, ты досадовал на меня, но не призывал на мою голову проклятий! Даже расставшись со мной, ты желал мне счастья! Исполни же его волю, Боже милосердный, и ниспошли в мою душу мир и покой!
III. ВСТРЕЧА
Тереза еще не закончила свой монолог, а дон Лотарио, закутавшись в плащ, уже шагал по слабо освещенным вечерним улицам. Погода стояла неприветливая. Крупными хлопьями падал снег, но, коснувшись теплой, влажной земли, сразу таял. В душе молодого испанца никогда еще не бывало таких бурь, как в этот вечер, даже смятение, в каком он бежал из Парижа в Лондон, казалось Лотарио сущим пустяком. Все кончено, Терезы ему больше не видать, для него она потеряна! Она сама сказала ему об этом, да еще какими словами! Он добивался объяснения — вот й получил! Объяснение было не в его пользу (так по крайней мере он думал), но ведь он сам жаждал его, этого объяснения! Он сознавал, что поступает как неразумное дитя. Но вести себя иначе не мог. Любовь не рассуждает! Ему не терпелось обидеть Терезу, ибо он ревновал ее, ревновал к человеку, который, как он прекрасно понимал, ревности недостоин. Но Тереза любила этого недостойного! Дону Лотарио достаточно было сказать одно слово, чтобы избавить дом Лренберга от Ратура и принудить негодяя вообще покинуть Берлин. Но теперь уже поздно. Теперь он не имеет права даже заикнуться об этом — ведь Тереза любит этого человека! И дон Лотарио презирал Терезу!
Да, он презирал ее, но каких невыразимых мучений стоило ему это презрение! Чем больше стремишься избавиться от любви, тем сильнее запутываешься в ее сетях, и только теперь, убеждая самого себя, что Тереза потеряна навсегда, потеряна безвозвратно, дон Лотарио ощутил всю силу своей страсти. Когда он бежал в Лондон, ему не давала покоя мысль, что Тереза вообще уже не в состоянии полюбить. Теперь она предпочла ему другого, и к страданиям неразделенной любви добавились муки ревности.
Он брел куда глаза глядят, не замечая, что меряет шагами одни и те же улицы. Было еще довольно рано, около восьми вечера. В городе еще царило оживление, но дон Лотарио ничего не видел и не слышал. Его не оставляла мысль, что жизнь утратила всякий смысл. Последний слабый луч надежды погас, и все его будущее погрузилось в беспросветный мрак.
Будь он слаб духом, наверняка бы решил покончить счеты с жизнью, но еще в Лондоне он отказался от этой затеи. Понял, что жертвовать тем, чему ты не хозяин, недостойно мужчины. Его жизнь принадлежала всему человечеству. Какой бы печальной, мрачной и безнадежной она ни была, эта жизнь являлась всеобщим достоянием. Несмотря ни на что, он хотел жить, хотел увидеть своими глазами, что способен вынести человек и чем все это кончится. Он раздумывал, достаточно ли сильна его натура, чтобы перенести все это, и при мысли, что его настигнет нервная лихорадка или поразит безумие, испытывал какую-то зловещую радость и тихо посмеивался про себя.
А на улицах толпились люди, кое-где, прижавшись друг к другу, о чем-то шептались парочки, мужчины заигрывали с одинокими девушками, тихо падал снег, горели газовые фонари, и шум большого города звучал, не умолкая, у него в ушах; он же брел один, совершенно один в целом мире, и все вокруг было ему безразлично. А она — она тоже томилась одна в своей комнате, хотя могла бы сделать его безмерно счастливым. Но она не хотела или не могла — не все ли равно, в конце концов! Для него она теперь потеряна — потеряна навсегда.
Наконец он очутился на улице Унтер-ден-Линден и принялся бесцельно бродить по ней взад и вперед, машинально поворачивая у Бранденбургских ворот и направляясь обратно к замку. Когда он проходил мимо Оперного театра, до его слуха донеслось знакомое имя. Он невольно остановился и прислушался.
— Кто сегодня поет? — спросила какая-то дама у своего спутника.
— Донна Эухения Ларганд, одна из самых знаменитых певиц нашего времени! — ответил тот.
Это имя дон Лотарио услышал словно сквозь сон, до конца еще не сознавая, о ком идет речь. Но, повинуясь безотчетному желанию, приблизился к афишной тумбе перед зданием театра и прочитал в списке актеров, занятых в опере Моцарта «Дон Жуан»:
«ДОННА АННА — ДОННА ЭУХЕНИЯ ЛАРГАНД, НАХОДЯЩАЯСЯ В БЕРЛИНЕ НА ГАСТРОЛЯХ».
Едва сознавая, что он делает, Лотарио купил билет, взял бинокль, отдал гардеробщику плащ и шляпу и отыскал свое место в зрительном зале. Он оказался в окружении множества нарядных мужчин и женщин, о существовании которых совсем недавно даже не подозревал. А они почти с испугом смотрели на его бледное, растерянное лицо.
Ему досталось место в ложе первого яруса, прямо возле сцены. Звуки оркестра, голоса певцов доносились до него словно сквозь сон, и только когда грянули аплодисменты и на сцене появилось новое действующее лицо, он поднес бинокль к глазам и тотчас узнал донну Эухению. Он следил за ее игрой и пением не без интереса, но все еще будто в полусне. В голове у него не было никаких мыслей, совсем никаких. Казалось, сердце испанца опустошено, а его дух изнемог от чрезмерного напряжения.
Зрители обменивались мнениями. Большинство находили голос и игру донны Эухении превосходными. Многим была известна и необычная судьба певицы, и одно это уже подогревало интерес. Ей много аплодировали и несколько раз вызывали, пока наконец занавес не опустился окончательно. Зрители разошлись, ушел и дон Лотарио.
На улице, вдохнув свежий морозный воздух, он почувствовал себя лучше. К нему вновь вернулась способность трезво мыслить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
— Разумеется, передал! — ответил дон Лотарио. — На днях он спрашивал, был ли я у вас. Я воспользовался случаем и уверил профессора, что у него нет более оснований тревожиться о вас, поскольку ваше сердце занято теперь другим.
— Ну, уж это слишком! — Тереза строго посмотрела на него. — Если не ошибаюсь, я тогда сказала только, что во мне вновь зародилась надежда, что я, вероятно, вновь смогу полюбить. И ни словом не обмолвилась, что меня заинтересовал какой-то определенный человек.
— Да ведь это одно и то же, — почти с горечью возразил дон Лотарио. — Уже сама возможность предполагает уверенность. Предчувствие любви и есть любовь.
— Может быть, вы и правы, — согласилась Тереза. — Что же ответил профессор?
— Мне показалось, он обрадовался. Сказал, что желает вам счастья. Потом спросил, кто тот счастливец, которому вы отдали свое сердце.
— Прямо так и спросил? — воскликнула Тереза. — Трудно поверить! Да и сам вопрос он мог задать только в том случае, если вы выдали возможное за действительное. Каков же был ваш ответ?
— Я сказал, что среди тех, кто вас окружает, не вижу никого, кто был бы достоин вашей любви. Еще я ответил, что мне, пожалуй, не понять вас, если вы отдадите сердце одному из тех, кто имеет счастье вас видеть.
— Тут вы оказались ближе к истине, — с некоторой долей иронии заметила Тереза. — Теперь сами убедились в своем заблуждении.
— Я высказал лишь собственное мнение, — ответил дон Лотарио, едва справившись с охватившим его волнением. — Тем не менее у вас всегда есть возможность выбрать одного из этих недостойных!
— Ну, довольно об этом, — улыбнулась Тереза. — Какой-то странный получается разговор!
— Не спорю! — ответил дон Лотарио. — Впрочем, было время, когда мы спокойно рассуждали о таких вещах, — я имею в виду время, когда мы встречались в Париже. Тогда вы относились ко мне с большим доверием, нежели теперь!
— С большим доверием? — почти изумленно переспросила Тереза. — Поверьте, дон Лотарио, я нисколько не переменила своего отношения к вам! Больше ли я доверяла вам — не знаю. Почему я должна сделаться с вами другой? Вы всегда были мне близким другом. Вы первый из молодых людей, кого я стала принимать после знакомства с Паулем, с кем я охотно беседовала обо всем. Скажу вам совершенно искренне, мне жаль, что теперь вы бываете у нас так редко!
— Вам и в самом деле жаль этого? — едва ли не с горечью спросил дон Лотарио, и на его лице появилось еще более безучастное выражение.
— Да, я и не думала шутить! Испанец промолчал.
— Мадемуазель Тереза! — начал он спустя некоторое время. — Позвольте и мне сказать. В Париже, как вы сами признали, я был единственным, кого вы принимали. Единственным — что может быть приятнее? Здесь же все иначе. Здесь вас окружает другое общество — общество, которое, может быть, вам ближе, а у меня настолько мало свободного времени, что я действительно не уверен, стоит ли идти туда, где я не нужен.
— Какое тщеславие! — полушутя заметила Тереза. — Что вы, собственно, имеете в виду?
— Берлин — ваш родной город, здесь вы встречаете старых знакомых, — ответил дон Лотарио. — Кроме того, к вам часто приходит господин де Ратур. Скажу откровенно, мне гораздо приятнее беседовать с вами наедине, чем в присутствии посторонних. Сама мысль о том, что я встречу здесь Ратура, удерживает меня от визитов к вам.
— Какая дерзость! — шутливо воскликнула Тереза. — Значит, вы требуете, чтобы мы отказали господину де Ратуру от дома только потому, что вам неугодно встречаться с ним. Разве не так?
— Пожалуй, так, — согласился молодой испанец. — Но именно потому, что я не вправе требовать этого — ведь глупо же! — я избегаю бывать у вас.
— Странный вы человек, дон Лотарио! — заметила Тереза. — А что бы вы сказали, если бы я перестала принимать господина де Ратура и принимала только вас, но при этом поставила бы вам условие не бывать нигде, кроме нас?
— Я немедля принял бы ваше условие и был бы счастлив! — вскричал молодой человек.
Тереза, вероятно, поняла, что разговор принял нежелательный оборот и может завести слишком далеко. Улыбка постепенно исчезла с ее лица, уступив место строгости и сдержанности.
— Или вы шутите, дон Лотарио, — сказала она, — или слишком много на себя берете. Даже ради близкого друга нельзя отказываться от всех знакомств. Господин де Ратур — знакомый графа Аренберга, и в этом качестве мне приходится его принимать. Впрочем, Ратур весьма интересный собеседник.
— Никогда в этом не сомневался, — холодно заметил дон Лотарио. — Он лучше знает свет и, наверное, больший знаток женских сердец, нежели я. Он мастер говорить молодым дамам лестные вещи; я этого не умею.
— Так вы полагаете, мне по вкусу подобные развлечения и подобная лесть? — с раздражением спросила Тереза.
— Как знать! — продолжал дон Лотарио. — Даже самые стойкие, самые мудрые из женщин подвержены этой слабости. Они жаждут потешить свое тщеславие и в конце концов бывают недовольны, если им не курят фимиама.
— Я признательна вам за то доброе мнение о женщинах, которое сложилось у вас за столь непродолжительное время ваших занятий, — сказала Тереза с непритворной холодностью. — Если бы это хоть немного касалось меня, я заметила бы вам, что вы, вероятно, водили знакомство лишь с женщинами определенного сорта, ибо только общение с ними могло дать вам повод для таких утверждений. Впрочем, меня это совершенно не касается.
— Если вы так думаете, вы заблуждаетесь, — возразил дон Лотарио. — Не считая вас и жены профессора Веделя, я не видел в Берлине ни одной женщины!
— Неужели ни одной? — с сомнением спросила Тереза. — А как же очаровательная госпожа Моррель?
— Ее, правда, видел, но буквально считанные минуты, — спокойно парировал молодой испанец.
Тереза не спускала с него своих проницательных глаз. Или она не нашла на его лице того выражения, какого ожидала, или подумала, что он притворяется, но по ее лицу пробежала тень смущения и беспокойства.
— Давайте говорить начистоту! — сказал дон Лотарио, наигранно улыбаясь. — Совершенно искренне! Ратура вам видеть приятнее, нежели меня. Так почему я должен жертвовать своими занятиями и своим уединением, если мой приход нагоняет на вас тоску? Или я встречаюсь здесь с Ратуром, и тогда вы сожалеете, что не вдвоем с ним, или я застаю вас одну, и тогда вы только и думаете о том, насколько было бы лучше, если бы на моем месте был Ратур.
— В самом деле? — вспылила Тереза. — Ваша откровенность, дон Лотарио, заходит слишком далеко, и я вынуждена просить вас остановиться. Какие бы чувства ни вызывали во мне визиты господина де Ратура, это только мое дело, и никто не вправе требовать от меня отчета!
— О, ваша горячность только подтверждает мои предположения! — с горечью ответил дон Лотарио.
— Позвольте, какие предположения? — воскликнула Тереза. — Договаривайте все до конца, дон Лотарио!
— Предположение о том, мадемуазель, что ваше сердце завоевал именно Ратур!
— А если и так, дон Лотарио? Если это действительно так? — вскричала Тереза.
— Значит, моя догадка оказалась верна! — ответил молодой человек, принуждая себя улыбнуться.
Тереза встала, отложив вышивание. Дон Лотарио тоже вскочил. Щеки девушки горели; молодой испанец был мертвенно-бледен.
— Должна сознаться, дон Лотарио, — начала Тереза, — что сегодня вы неприятно удивили меня. Я вас не понимаю. Не знаю, насколько важно для вас знать, проявляю я какую бы то ни было благосклонность к господину де Ратуру или нет! Но могу сказать, что от ваших слов веет безграничным тщеславием, какого я прежде за вами не замечала! Из-за того, что к нам вхож другой человек, друг графа, вы разыгрываете из себя обиженного, оскорбленного, однако не делаете ничего, чтобы лишить этого господина преимуществ перед вами — преимуществ, которых он добился, быть может, благодаря своей привязанности к нам! В самом деле, я отказываюсь вас понимать! Вы ведете себя как ребенок! А вот господин де Ратур не сделал и не сказал ничего такого, чтобы заподозрить его в том, будто ваши визиты к нам ему неприятны! Оснований же для недовольства у него не меньше вашего: ведь ему известно, что единственным молодым человеком, которого я принимала в Париже, были именно вы!
— У господина де Ратура нет никаких причин не желать моего присутствия! — дрожащим голосом произнес дон Ло-тарио. — Впрочем, вы правы, я ребенок, обидчивый, избалованный ребенок, который себе слишком много позволил, за что его и следует одернуть! Больше я не стану докучать вам, мадемуазель Тереза!
— И опять я не понимаю вас, дон Лотарио! — сказала Тереза. — Приходите, приходите когда угодно, ваш приход всегда радует и меня, и, я уверена, графа. Только оставайтесь таким же простодушным, таким же искренним и участливым другом, каким были в Париже. Не доводите дело до крайностей! Согласитесь, будь вы и в самом деле единственным, кто нас посещает, мы вскоре наскучили бы вам.
— Вы правы! — с убийственной холодностью произнес молодой испанец. — Вы так хладнокровны, так рассудительны, что мне просто нечего возразить. Если я и зашел слишком далеко, то, признаюсь, это была всего лишь попытка, которую я осмелился предпринять, — попытка узнать, быстро ли утешится сердце, испытавшее некогда несчастную любовь, едва вновь обретет способность любить. Этот урок пойдет мне на пользу!
Когда он искал шляпу, руки его дрожали.
— Вы обещали графу остаться до вечера! — как ни в чем не бывало напомнила Тереза.
— Пожалуйста, извинитесь за меня, мадемуазель! Скажите графу, что я скверно себя почувствовал! Необходимость остаться тяготила бы меня! Прощайте!
— Не смею вас удерживать, но мне жаль, что вы уходите! Подозреваю, что вернетесь вы не скоро!
— Может быть, и так, мадемуазель! — едва слышно промолвил дон Лотарио и поспешил откланяться.
Тереза ответила на его поклон с непритворной учтивостью. Молодой человек не поднимал глаз. Когда он был уже в дверях, его взгляд задержался на портрете профессора.
— Бедный Ведель! — произнес он вполголоса, сам, возможно, не отдавая себе в том отчета. — И ради кого?
Тереза, вероятно, слышала эти слова молодого испанца, но продолжала хранить спокойствие. Только порывисто шагнула к дону Лотарио, видимо желая что-то сказать ему, но молодой человек уже затворил за собой дверь.
Тереза медленно вернулась и опустилась на софу. Кровь отхлынула от ее щек. На бледном лице появилось выражение безысходной печали.
— Он не такой, совсем не такой, как мне казалось! — прошептала она. — Тщеславный, самонадеянный! Боже мой, возможно ли, чтобы ревность так ослепила человека, что он скорее готов оттолкнуть от себя женщину, нежели попытаться заглянуть в ее сердце? Как он может требовать, чтобы я сказала ему все, что думаю, — я ведь едва его знаю! Я потеряю и его, я чувствую это! Но на этот раз не по своей вине! Впрочем, какая разница — по своей или нет? Потеряла — значит, потеряла, и снова несчастна, как прежде! Ну и пусть! Если Лотарио такой несмышленый ребенок, он недостоин моей любви! Пусть же хоть это послужит мне утешением! Однако… — Не договорив, Тереза судорожно схватилась за сердце. Казалось, еще немного, и она разрыдается. Но ей удалось справиться со своими чувствами. Тут ее взгляд случайно упал на портрет Веделя. — О Пауль, Пауль! — вскричала она. — Знаю, ты досадовал на меня, но не призывал на мою голову проклятий! Даже расставшись со мной, ты желал мне счастья! Исполни же его волю, Боже милосердный, и ниспошли в мою душу мир и покой!
III. ВСТРЕЧА
Тереза еще не закончила свой монолог, а дон Лотарио, закутавшись в плащ, уже шагал по слабо освещенным вечерним улицам. Погода стояла неприветливая. Крупными хлопьями падал снег, но, коснувшись теплой, влажной земли, сразу таял. В душе молодого испанца никогда еще не бывало таких бурь, как в этот вечер, даже смятение, в каком он бежал из Парижа в Лондон, казалось Лотарио сущим пустяком. Все кончено, Терезы ему больше не видать, для него она потеряна! Она сама сказала ему об этом, да еще какими словами! Он добивался объяснения — вот й получил! Объяснение было не в его пользу (так по крайней мере он думал), но ведь он сам жаждал его, этого объяснения! Он сознавал, что поступает как неразумное дитя. Но вести себя иначе не мог. Любовь не рассуждает! Ему не терпелось обидеть Терезу, ибо он ревновал ее, ревновал к человеку, который, как он прекрасно понимал, ревности недостоин. Но Тереза любила этого недостойного! Дону Лотарио достаточно было сказать одно слово, чтобы избавить дом Лренберга от Ратура и принудить негодяя вообще покинуть Берлин. Но теперь уже поздно. Теперь он не имеет права даже заикнуться об этом — ведь Тереза любит этого человека! И дон Лотарио презирал Терезу!
Да, он презирал ее, но каких невыразимых мучений стоило ему это презрение! Чем больше стремишься избавиться от любви, тем сильнее запутываешься в ее сетях, и только теперь, убеждая самого себя, что Тереза потеряна навсегда, потеряна безвозвратно, дон Лотарио ощутил всю силу своей страсти. Когда он бежал в Лондон, ему не давала покоя мысль, что Тереза вообще уже не в состоянии полюбить. Теперь она предпочла ему другого, и к страданиям неразделенной любви добавились муки ревности.
Он брел куда глаза глядят, не замечая, что меряет шагами одни и те же улицы. Было еще довольно рано, около восьми вечера. В городе еще царило оживление, но дон Лотарио ничего не видел и не слышал. Его не оставляла мысль, что жизнь утратила всякий смысл. Последний слабый луч надежды погас, и все его будущее погрузилось в беспросветный мрак.
Будь он слаб духом, наверняка бы решил покончить счеты с жизнью, но еще в Лондоне он отказался от этой затеи. Понял, что жертвовать тем, чему ты не хозяин, недостойно мужчины. Его жизнь принадлежала всему человечеству. Какой бы печальной, мрачной и безнадежной она ни была, эта жизнь являлась всеобщим достоянием. Несмотря ни на что, он хотел жить, хотел увидеть своими глазами, что способен вынести человек и чем все это кончится. Он раздумывал, достаточно ли сильна его натура, чтобы перенести все это, и при мысли, что его настигнет нервная лихорадка или поразит безумие, испытывал какую-то зловещую радость и тихо посмеивался про себя.
А на улицах толпились люди, кое-где, прижавшись друг к другу, о чем-то шептались парочки, мужчины заигрывали с одинокими девушками, тихо падал снег, горели газовые фонари, и шум большого города звучал, не умолкая, у него в ушах; он же брел один, совершенно один в целом мире, и все вокруг было ему безразлично. А она — она тоже томилась одна в своей комнате, хотя могла бы сделать его безмерно счастливым. Но она не хотела или не могла — не все ли равно, в конце концов! Для него она теперь потеряна — потеряна навсегда.
Наконец он очутился на улице Унтер-ден-Линден и принялся бесцельно бродить по ней взад и вперед, машинально поворачивая у Бранденбургских ворот и направляясь обратно к замку. Когда он проходил мимо Оперного театра, до его слуха донеслось знакомое имя. Он невольно остановился и прислушался.
— Кто сегодня поет? — спросила какая-то дама у своего спутника.
— Донна Эухения Ларганд, одна из самых знаменитых певиц нашего времени! — ответил тот.
Это имя дон Лотарио услышал словно сквозь сон, до конца еще не сознавая, о ком идет речь. Но, повинуясь безотчетному желанию, приблизился к афишной тумбе перед зданием театра и прочитал в списке актеров, занятых в опере Моцарта «Дон Жуан»:
«ДОННА АННА — ДОННА ЭУХЕНИЯ ЛАРГАНД, НАХОДЯЩАЯСЯ В БЕРЛИНЕ НА ГАСТРОЛЯХ».
Едва сознавая, что он делает, Лотарио купил билет, взял бинокль, отдал гардеробщику плащ и шляпу и отыскал свое место в зрительном зале. Он оказался в окружении множества нарядных мужчин и женщин, о существовании которых совсем недавно даже не подозревал. А они почти с испугом смотрели на его бледное, растерянное лицо.
Ему досталось место в ложе первого яруса, прямо возле сцены. Звуки оркестра, голоса певцов доносились до него словно сквозь сон, и только когда грянули аплодисменты и на сцене появилось новое действующее лицо, он поднес бинокль к глазам и тотчас узнал донну Эухению. Он следил за ее игрой и пением не без интереса, но все еще будто в полусне. В голове у него не было никаких мыслей, совсем никаких. Казалось, сердце испанца опустошено, а его дух изнемог от чрезмерного напряжения.
Зрители обменивались мнениями. Большинство находили голос и игру донны Эухении превосходными. Многим была известна и необычная судьба певицы, и одно это уже подогревало интерес. Ей много аплодировали и несколько раз вызывали, пока наконец занавес не опустился окончательно. Зрители разошлись, ушел и дон Лотарио.
На улице, вдохнув свежий морозный воздух, он почувствовал себя лучше. К нему вновь вернулась способность трезво мыслить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68