Впрочем, если вы и в самом деле капитан Моррель, вам не составит труда доказать правоту своих слов. Достаточно назвать имя человека, о котором вас столь часто спрашивал господин королевский прокурор. Угодно ли вам сделать это?
— Выходит, несмотря на нездоровье, господин Фран-Карре не забыл об этом деле! — с горечью заметил капитан. — А если я не назову этого имени?
— Это послужит лишним доказательством, что вы Этьен Рабласи, а не капитан Моррель.
— А будь я Этьеном Рабласи, что бы меня ожидало?
— За совершенные преступления вы были бы наказаны, скорее всего, смертью!
Макс опустил голову. По его бледному лицу, искаженному мучительной гримасой, было видно, какая трудная борьба происходила в его душе.
— Я не назову этого имени! — наконец сказал он твердо. — Пусть свершится правосудие, и да простит Бог судьям, если они не в состоянии отличить виновного от невиновного! Почему не удовлетворена моя просьба? Почему ко мне не допустили мою жену? Она бы сразу меня опознала!
— Именно потому, что мы не намерены предоставлять закоренелому преступнику возможность встречаться с каким бы то ни было посторонним лицом, — ответил председатель суда. — Существует и еще одна причина. Мы поручили узнать у госпожи Моррель, известно ли ей, где находится ее супруг. Поскольку она уклонилась от ответа, неделю назад мы произвели у нее на квартире обыск.
— Очень благородно! Производить обыск у беззащитной женщины! — с укором пробормотал Макс.
— Во время обыска была найдена записка следующего содержания, — продолжал председатель суда. — Я позволю себе зачитать ее вам, обвиняемый!
«Любимая! Не беспокойся обо мне! Мне удалось бежать. Будь готова последовать за мной. Я пришлю тебе весточку из Лондона или другого города.
Макс Моррель»
Капитан вытаращил глаза на председателя суда: ему показалось, что он ослышался.
— Записка подписана моим именем? — наконец спросил он, собравшись с мыслями. — Я никогда не писал ничего подобного! Никогда! Разрешите мне взглянуть на подпись!
Судебный пристав протянул ему записку.
— Почерк похож на мой, но писал все же не я, — неуверенно сказал Макс. — Я расписываюсь иначе. Подпись подделана! Боже мой, кто мог пойти на этот обман — и с какой целью?
Он выпустил из рук записку и погрузился в мрачную задумчивость. Тем временем служащие суда огласили некоторые документы, а прокурор и официальный защитник обвиняемого перекинулись несколькими фразами.
— Обвиняемый! — произнес затем председатель. — Суд убедился в вашей виновности. Вы изобличены в том, что на протяжении трех лет под разными именами совершили в Провансе и Дофине ряд убийств, грабежей и краж, орудуя в одиночку или в компании с другими преступниками. Вы изобличены также в том, что при задержании оказали сопротивление представителям власти, убив двух жандармов. Вы подозреваетесь в убийстве тюремного надзирателя Валла-ра. Каждое из совершенных вами преступлений заслуживает смертного приговора. Покайтесь и облегчите хотя бы отчасти свою участь откровенным признанием!
При этих словах, произнесенных громким голосом, Моррель вновь поднял глаза. Он выслушал их как во сне и в замешательстве только покачал головой.
— Господа, — сказал он, — я еще раз клятвенно заявляю и призываю в свидетели Бога, что мое имя Моррель, а не Рабласи, что я непричастен к преступлениям, в которых меня обвиняют! Что касается дальнейшей моей судьбы, я целиком полагаюсь на милосердие Божие!
Перед тем как увести, на него надели наручники. Капитан отнесся к этому с величайшим спокойствием. Он находился в прострации и не мог даже ясно осознать свое положение.
Временами, когда он возвращался в мыслях к Валентине и сыну, его начинало трясти как в лихорадке. В такие минуты его охватывала безумная ярость. Он потрясал наручниками и в бессильном гневе устремлял глаза на забранное толстой решеткой окно камеры. Впрочем, Валентина даже не подозревала о его положении. Если тот самый преступник, что нанес ему роковой удар, написал ей от его имени, что ему удалось благополучно бежать, она, должно быть, верит, что ее муж в безопасности, и, вероятно, со дня на день ожидает от него вестей.
Не меньшую ярость вызывала у него мысль, что ему суждено умереть за грехи отъявленного преступника — убийцы и грабителя. Можно ли вообразить себе более ужасную участь для человека, величайшим сокровищем которого всегда была незапятнанная честь?
Моррель даже не подозревал о существовании некоего лица, которое пыталось спасти его — правда, исключительно по юридическим мотивам. Один из судей — почти всегда вопреки своим коллегам — был твердо убежден в невиновности обвиняемого и стремился собрать для этого доказательства. Делал он это очень умело. Сперва он доказал, что в ночь, когда произошел пожар, из тюрьмы бежали четверо: господин Фран-Карре, некий незнакомец, которого королевский прокурор, по его словам, не знал и застал врасплох за беседой с Моррелем, наконец, сам Моррель и преступник Рабласи. Необходимо было выяснить, кто же в действительности совершил побег — Моррель или Рабласи.
Этот настойчивый юрист твердил, что такой закоренелый преступник, как Рабласи, безусловно, не мог упустить редкостный шанс. Но, предвидя, что в арестантской одежде ему далеко не уйти, он, конечно же, подумал о том, как достать себе другое платье. Когда Моррель, последним схватившийся за спасительную веревку, достиг земли, Рабласи — так считал этот правовед, — ударив капитана по голове железным прутом (вероятно, от оконной решетки), оглушил его, стащил с потерявшего сознание сюртук, а взамен натянул на него свою тюремную куртку. Затем преступник, отыскав, вероятно, в кармане сюртука бумажник капитана, с легкостью подделал его почерк, написав записку госпоже Моррель. Тем самым он предотвратил встречу капитана с его супругой, заставив ее поверить, что муж бежал. Таким образом преступник пресек дальнейший поиск собственной персоны.
Предположение этого юриста полностью соответствовало истине, и весьма странно, что оно не произвело впечатления на судей. Впрочем, те были убеждены, что Рабласи по-прежнему у них в руках, и ни за что не хотели упускать возможность осудить столь опасного преступника. Поэтому они отклонили все доказательства невиновности обвиняемого как чисто теоретические предположения.
Однако настойчивый юрист, рассерженный упрямством своих коллег, на этом не остановился. Вначале он попытался побеседовать с госпожой Моррель. Но та, уверовав, что мужу удалось бежать, и опасаясь, как бы правосудие не напало на его след, отказалась его принять. Ее зять, Эмманюель Эрбо, раз и навсегда отсоветовал ей иметь дело с законниками.
Таким образом, добровольному защитнику Морреля пришлось искать иные пути, чтобы добиться своей цели. К сожалению, надзиратель Валлар — единственный, кто знал заключенного в лицо, — был мертв. Но юрист обратил внимание, что на Морреле не было тех арестантских штанов, в каких, безусловно, должен был ходить Рабласи. Далее, у него оказалось более тонкое нижнее белье, чем можно было заподозрить у Рабласи. Кроме того, обвиняемый не говорил на прованском диалекте, а Рабласи был родом из Прованса. В конце концов дотошному юристу удалось добиться, чтобы его назначили официальным защитником обвиняемого. Полагая, что задета его профессиональная честь, и горя одним-единственным желанием — отстоять свое мнение, он стал спасителем Морреля.
От каких мелочей зависит подчас жизнь человека! Юрист имел несколько предварительных бесед с капитаном и в одной из них попросил сообщить ему имя неизвестного, которого Фран-Карре застал в камере Морреля, ибо этот человек мог стать главным свидетелем защиты. Моррель принужден был сознаться, что не знает его имени: незнакомец сказал ему только, что наведет о нем справки, представившись Дюпоном. В результате юрист пришел к выводу, что ему придется отступиться от своих надежд.
Может показаться странным, что ни Монте-Кристо, ни его друг в Париже не разузнали подробностей этого судебного дела. Но, во-первых, процесс продолжался очень недолго, а во-вторых, незнакомец, назвавшийся Дюпоном, пребывал в полной уверенности, что в ту злополучную ночь Моррель бежал одновременно с ним самим. От своих тайных агентов он узнал, что госпожа Моррель получила уже известную нам записку, и совершенно успокоился на этот счет. Вскоре и он покинул Париж.
Тем не менее старания упорного юриста не пропали даром: ему удалось поколебать уверенность своих коллег и добиться отсрочки смертного приговора. Правда, большинство судей по-прежнему считали, что обвиняемый действительно Рабласи, который просто использует все средства, чтобы выдать себя за другого и избежать заслуженного наказания. Однако возможность судебной ошибки была налицо, поэтому смертный приговор мнимому Рабласи был заменен пожизненной каторгой.
Между тем дух Морреля был сломлен — он впал в глубокую меланхолию, которая грозила перейти в тяжелую душевную болезнь. Он совершенно безучастно относился ко всему происходящему, а поскольку парижские тюрьмы были переполнены, его перевели в каторжную тюрьму, находившуюся в провинции.
Во время перевозки осужденных охрана решила сделать остановку в кабачке в какой-то заброшенной деревушке. Там агент республиканской партии умудрился передать каторжникам несколько политических листовок, которые были направлены против правительства Луи Филиппа и призывали к свержению этого короля. Агенты не пропускали никого, кто был готов слушать их призывы и читать их воззвания.
Вручили такую листовку и капитану. Сначала он не обратил на нее никакого внимания, но жандармы болтали и бражничали настолько долго, что он, устав держать листовку в руке, в конце концов от скуки невольно пробежал глазами по строчкам и с удивлением, на какое еще был способен его ослабевший рассудок, увидел свое имя. Тогда он прочел весь текст, который гласил:
«Мы намерены представить гражданам Франции новое прискорбное свидетельство того, как пекутся в нашем отечестве о соблюдении справедливости. Законы обещают нам гласность судебного разбирательства. Пусть, однако, следующие факты, за достоверность которых мы готовы поручиться, покажут читателям, как соблюдают этот закон люди, находящиеся сейчас у кормила власти.
Среди лиц, причастных к Булонскому делу, находился и некий капитан Моррель, бывший армейский офицер. В силу определенных обстоятельств и, вероятно, опасаясь его заявлений, Морреля исключили из числа обвиняемых, представших перед Палатой пэров. Его держали в одиночной камере и устроили ему закрытый процесс. Капитан Моррель исчез, и, если бы не странный случай, общественность никогда не узнала бы о его судьбе.
Некоторое время назад госпожа Моррель получила письмо, где ее супруг сообщал, что благополучно спасся и вскоре вновь даст о себе знать. Несколько недель спустя за первым письмом последовало второе, в котором муж — так по крайней мере полагала госпожа Моррель — просил ее отправиться в Страсбург, где она получит дополнительные сведения. Молодая женщина, расстроенная исчезновением мужа и страстно ожидающая встречи с ним, поехала в Страсбург одна, в сопровождении только старого слуги, захватив с собой маленького сына. Ее зять не мог отправиться вместе с ней, поскольку с минуты на минуту ожидал разрешения своей жены от бремени.
Из Страсбурга госпожа Моррель написала родным, что ее встретил некий господин, вызвавшийся проводить ее к мужу, местонахождение которого все еще оставалось ей неизвестным. Однако по прошествии еще трех недель ее зять, господин Эмманюель Эрбо, получил от нее следующее письмо, на этот раз из Берлина, которое мы видели собственными глазами. Содержание этого письма мы дословно сообщаем нашим читателям — оно говорит само за себя:
«Дорогой Эмманюель, милая моя Жюли!
Только теперь, по прошествии двух дней, я в силах подобрать слова, чтобы сообщить вам о своем горе, описать свое положение. Оно ужасно. Я в отчаянии, на грани безумия.
Господин, который встретил меня в Страсбурге, был очень учтив со мной, но, к сожалению, весьма немногословен и, как мне показалось, чем-то опечален. Он сказал, что не может сообщить мне о судьбе моего мужа ничего определенного, однако он старый друг Макса и доставит меня в Берлин по его поручению.
По приезде в Берлин меня уже ожидала частная квартира, где я и остановилась. Я надеялась сразу же увидеть Макса, но увы! Весь следующий день я оставалась в квартире одна. Только позавчера явился некий господин и с серьезным, строгим лицом приветствовал меня. Попытаюсь кратко повторить вам, что он мне рассказал.
«Сударыня, — сказал он, — я пришел к вам, чтобы исполнить печальный долг. Я был товарищем вашего мужа. Мы содержались в одной тюрьме и проходили по одному делу — вам известно какому. Наши камеры оказались рядом, и нам удавалось переговариваться друг с другом. Вначале мы думали о побеге, но потом убедились, что бежать невозможно, и заключили дружеский союз, настолько искренний и тесный, какой только возможен в подобных обстоятельствах.
Однажды я заметил, что его долгое время не было в камере. Наконец он постучал в стену, разделявшую наши камеры, и через отверстие, которое мы проделали, сказал мне следующее:
«Дорогой Шарль, сегодня мне объявили, что, если я не сделаю правительству сообщений, которые я не могу, да и не хочу делать, завтра меня казнят. Итак, завтра я умру. Все мои мысли только о жене и о сыне. Но поскольку даже в самом лучшем случае меня ожидало бы пожизненное заключение, я даже рад смерти. Надеюсь, тебе удастся выйти на свободу. Тогда не забудь выполнить мою последнюю просьбу. Передай моей жене, что я любил ее до последнего вздоха и надеюсь, что она воспитает сына в уважении к памяти отца. Будь отцом моему ребенку, если обстоятельства позволят тебе находиться рядом с ним. Было бы лучше, чтобы он рос не во Франции и чтобы Валентина тоже покинула эту страну, которую я теперь ненавижу! Обещай мне это!
На следующее утро меня привели в помещение, где находилась гильотина. Вместе со мной там были еще двое узников, которые, как мне было известно, тоже участвовали в Булонском деле. Вскоре появился и Моррель. Он держался с большим хладнокровием. Вместо приветствия Моррель дружески кивнул мне. Чиновникам он заявил, что страдает безвинно, и со словами «Да здравствует Наполеон!» положил голову под нож…
Мне удалось бежать, сударыня, а остальное вы знаете. Я бежал в Германию, и единственной моей мыслью было исполнить желание погибшего друга. Я сделал все, что было в моих силах…»
Ах, Эмманюель, Жюли, я больше не могу! Как я несчастна! Макс умер, а вместе с ним и все мое счастье! Молите за меня Всевышнего!
Валентина».
Нам нечего добавить к этим письмам. Пусть правительство попробует отвести от себя это обвинение! Это ему не удастся! А французскому народу теперь известно, как попираются законы…»
Глаза капитана блуждали по строчкам, а его помутившийся рассудок безуспешно пытался обуздать бурю невероятных мыслей, от которых у него голова шла кругом. Его считают погибшим? Валентина в Берлине? Что это за друг, который взялся заботиться о нем? Недоразумение это или обман?
Ответить на эти вопросы Моррель был не в силах. Листовка выпала из его рук, и, когда жандармы подошли напомнить, что пора в путь, а товарищи попытались заговорить с ним, с его уст сорвались лишь какие-то бессвязные слова, которые были встречены смехом. Помешательство Морреля, разумеется, сочли притворством и препроводили капитана в тюрьму, согласно полученному предписанию. И только там врачебная экспертиза установила, что он и в самом деле психически болен, и его перевели в одну из психиатрических лечебниц, расположенных в провинции.
XIV. ОБЩЕСТВО САМОУБИЙЦ
Прибыв в Лондон, дон Лотарио направился к банкиру и получил у него довольно значительную сумму. Он не нанес визита ни одному из тех лиц, которых ему надлежало посетить. Он больше не желал знать ничего о том, что связывало его с прежней жизнью. Предоставленный самому себе, он собирался проводить бесплодные дни на свой страх и риск. Предупреждение аббата Лагиде, что для завоевания благосклонности Терезы ему прежде нужно стать дельным человеком, он больше не вспоминал, наставления лорда были забыты.
В один из вечеров он оказался в игорном доме, куда его увлек случайный знакомый. Играл он крупно, причем с таким безразличием, с таким ледяным спокойствием и равнодушием, что на него обратили внимание даже холодные, сдержанные англичане. Фортуна благоволила к нему. Наконец он поставил на карту десять тысяч фунтов — весь свой выигрыш — и проиграл. Безмятежно, словно ничего не произошло, отнюдь не с отрешенным спокойствием отчаявшегося, не с жалкой улыбкой человека, который пытается скрыть свое несчастье, — нет, просто с невозмутимым спокойствием джентльмена, проигравшего каких-то десять фунтов, Лотарио отошел от карточного стола, заказал изысканный ужин и с большим аппетитом, будто ничего не случилось, отдал ему должное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
— Выходит, несмотря на нездоровье, господин Фран-Карре не забыл об этом деле! — с горечью заметил капитан. — А если я не назову этого имени?
— Это послужит лишним доказательством, что вы Этьен Рабласи, а не капитан Моррель.
— А будь я Этьеном Рабласи, что бы меня ожидало?
— За совершенные преступления вы были бы наказаны, скорее всего, смертью!
Макс опустил голову. По его бледному лицу, искаженному мучительной гримасой, было видно, какая трудная борьба происходила в его душе.
— Я не назову этого имени! — наконец сказал он твердо. — Пусть свершится правосудие, и да простит Бог судьям, если они не в состоянии отличить виновного от невиновного! Почему не удовлетворена моя просьба? Почему ко мне не допустили мою жену? Она бы сразу меня опознала!
— Именно потому, что мы не намерены предоставлять закоренелому преступнику возможность встречаться с каким бы то ни было посторонним лицом, — ответил председатель суда. — Существует и еще одна причина. Мы поручили узнать у госпожи Моррель, известно ли ей, где находится ее супруг. Поскольку она уклонилась от ответа, неделю назад мы произвели у нее на квартире обыск.
— Очень благородно! Производить обыск у беззащитной женщины! — с укором пробормотал Макс.
— Во время обыска была найдена записка следующего содержания, — продолжал председатель суда. — Я позволю себе зачитать ее вам, обвиняемый!
«Любимая! Не беспокойся обо мне! Мне удалось бежать. Будь готова последовать за мной. Я пришлю тебе весточку из Лондона или другого города.
Макс Моррель»
Капитан вытаращил глаза на председателя суда: ему показалось, что он ослышался.
— Записка подписана моим именем? — наконец спросил он, собравшись с мыслями. — Я никогда не писал ничего подобного! Никогда! Разрешите мне взглянуть на подпись!
Судебный пристав протянул ему записку.
— Почерк похож на мой, но писал все же не я, — неуверенно сказал Макс. — Я расписываюсь иначе. Подпись подделана! Боже мой, кто мог пойти на этот обман — и с какой целью?
Он выпустил из рук записку и погрузился в мрачную задумчивость. Тем временем служащие суда огласили некоторые документы, а прокурор и официальный защитник обвиняемого перекинулись несколькими фразами.
— Обвиняемый! — произнес затем председатель. — Суд убедился в вашей виновности. Вы изобличены в том, что на протяжении трех лет под разными именами совершили в Провансе и Дофине ряд убийств, грабежей и краж, орудуя в одиночку или в компании с другими преступниками. Вы изобличены также в том, что при задержании оказали сопротивление представителям власти, убив двух жандармов. Вы подозреваетесь в убийстве тюремного надзирателя Валла-ра. Каждое из совершенных вами преступлений заслуживает смертного приговора. Покайтесь и облегчите хотя бы отчасти свою участь откровенным признанием!
При этих словах, произнесенных громким голосом, Моррель вновь поднял глаза. Он выслушал их как во сне и в замешательстве только покачал головой.
— Господа, — сказал он, — я еще раз клятвенно заявляю и призываю в свидетели Бога, что мое имя Моррель, а не Рабласи, что я непричастен к преступлениям, в которых меня обвиняют! Что касается дальнейшей моей судьбы, я целиком полагаюсь на милосердие Божие!
Перед тем как увести, на него надели наручники. Капитан отнесся к этому с величайшим спокойствием. Он находился в прострации и не мог даже ясно осознать свое положение.
Временами, когда он возвращался в мыслях к Валентине и сыну, его начинало трясти как в лихорадке. В такие минуты его охватывала безумная ярость. Он потрясал наручниками и в бессильном гневе устремлял глаза на забранное толстой решеткой окно камеры. Впрочем, Валентина даже не подозревала о его положении. Если тот самый преступник, что нанес ему роковой удар, написал ей от его имени, что ему удалось благополучно бежать, она, должно быть, верит, что ее муж в безопасности, и, вероятно, со дня на день ожидает от него вестей.
Не меньшую ярость вызывала у него мысль, что ему суждено умереть за грехи отъявленного преступника — убийцы и грабителя. Можно ли вообразить себе более ужасную участь для человека, величайшим сокровищем которого всегда была незапятнанная честь?
Моррель даже не подозревал о существовании некоего лица, которое пыталось спасти его — правда, исключительно по юридическим мотивам. Один из судей — почти всегда вопреки своим коллегам — был твердо убежден в невиновности обвиняемого и стремился собрать для этого доказательства. Делал он это очень умело. Сперва он доказал, что в ночь, когда произошел пожар, из тюрьмы бежали четверо: господин Фран-Карре, некий незнакомец, которого королевский прокурор, по его словам, не знал и застал врасплох за беседой с Моррелем, наконец, сам Моррель и преступник Рабласи. Необходимо было выяснить, кто же в действительности совершил побег — Моррель или Рабласи.
Этот настойчивый юрист твердил, что такой закоренелый преступник, как Рабласи, безусловно, не мог упустить редкостный шанс. Но, предвидя, что в арестантской одежде ему далеко не уйти, он, конечно же, подумал о том, как достать себе другое платье. Когда Моррель, последним схватившийся за спасительную веревку, достиг земли, Рабласи — так считал этот правовед, — ударив капитана по голове железным прутом (вероятно, от оконной решетки), оглушил его, стащил с потерявшего сознание сюртук, а взамен натянул на него свою тюремную куртку. Затем преступник, отыскав, вероятно, в кармане сюртука бумажник капитана, с легкостью подделал его почерк, написав записку госпоже Моррель. Тем самым он предотвратил встречу капитана с его супругой, заставив ее поверить, что муж бежал. Таким образом преступник пресек дальнейший поиск собственной персоны.
Предположение этого юриста полностью соответствовало истине, и весьма странно, что оно не произвело впечатления на судей. Впрочем, те были убеждены, что Рабласи по-прежнему у них в руках, и ни за что не хотели упускать возможность осудить столь опасного преступника. Поэтому они отклонили все доказательства невиновности обвиняемого как чисто теоретические предположения.
Однако настойчивый юрист, рассерженный упрямством своих коллег, на этом не остановился. Вначале он попытался побеседовать с госпожой Моррель. Но та, уверовав, что мужу удалось бежать, и опасаясь, как бы правосудие не напало на его след, отказалась его принять. Ее зять, Эмманюель Эрбо, раз и навсегда отсоветовал ей иметь дело с законниками.
Таким образом, добровольному защитнику Морреля пришлось искать иные пути, чтобы добиться своей цели. К сожалению, надзиратель Валлар — единственный, кто знал заключенного в лицо, — был мертв. Но юрист обратил внимание, что на Морреле не было тех арестантских штанов, в каких, безусловно, должен был ходить Рабласи. Далее, у него оказалось более тонкое нижнее белье, чем можно было заподозрить у Рабласи. Кроме того, обвиняемый не говорил на прованском диалекте, а Рабласи был родом из Прованса. В конце концов дотошному юристу удалось добиться, чтобы его назначили официальным защитником обвиняемого. Полагая, что задета его профессиональная честь, и горя одним-единственным желанием — отстоять свое мнение, он стал спасителем Морреля.
От каких мелочей зависит подчас жизнь человека! Юрист имел несколько предварительных бесед с капитаном и в одной из них попросил сообщить ему имя неизвестного, которого Фран-Карре застал в камере Морреля, ибо этот человек мог стать главным свидетелем защиты. Моррель принужден был сознаться, что не знает его имени: незнакомец сказал ему только, что наведет о нем справки, представившись Дюпоном. В результате юрист пришел к выводу, что ему придется отступиться от своих надежд.
Может показаться странным, что ни Монте-Кристо, ни его друг в Париже не разузнали подробностей этого судебного дела. Но, во-первых, процесс продолжался очень недолго, а во-вторых, незнакомец, назвавшийся Дюпоном, пребывал в полной уверенности, что в ту злополучную ночь Моррель бежал одновременно с ним самим. От своих тайных агентов он узнал, что госпожа Моррель получила уже известную нам записку, и совершенно успокоился на этот счет. Вскоре и он покинул Париж.
Тем не менее старания упорного юриста не пропали даром: ему удалось поколебать уверенность своих коллег и добиться отсрочки смертного приговора. Правда, большинство судей по-прежнему считали, что обвиняемый действительно Рабласи, который просто использует все средства, чтобы выдать себя за другого и избежать заслуженного наказания. Однако возможность судебной ошибки была налицо, поэтому смертный приговор мнимому Рабласи был заменен пожизненной каторгой.
Между тем дух Морреля был сломлен — он впал в глубокую меланхолию, которая грозила перейти в тяжелую душевную болезнь. Он совершенно безучастно относился ко всему происходящему, а поскольку парижские тюрьмы были переполнены, его перевели в каторжную тюрьму, находившуюся в провинции.
Во время перевозки осужденных охрана решила сделать остановку в кабачке в какой-то заброшенной деревушке. Там агент республиканской партии умудрился передать каторжникам несколько политических листовок, которые были направлены против правительства Луи Филиппа и призывали к свержению этого короля. Агенты не пропускали никого, кто был готов слушать их призывы и читать их воззвания.
Вручили такую листовку и капитану. Сначала он не обратил на нее никакого внимания, но жандармы болтали и бражничали настолько долго, что он, устав держать листовку в руке, в конце концов от скуки невольно пробежал глазами по строчкам и с удивлением, на какое еще был способен его ослабевший рассудок, увидел свое имя. Тогда он прочел весь текст, который гласил:
«Мы намерены представить гражданам Франции новое прискорбное свидетельство того, как пекутся в нашем отечестве о соблюдении справедливости. Законы обещают нам гласность судебного разбирательства. Пусть, однако, следующие факты, за достоверность которых мы готовы поручиться, покажут читателям, как соблюдают этот закон люди, находящиеся сейчас у кормила власти.
Среди лиц, причастных к Булонскому делу, находился и некий капитан Моррель, бывший армейский офицер. В силу определенных обстоятельств и, вероятно, опасаясь его заявлений, Морреля исключили из числа обвиняемых, представших перед Палатой пэров. Его держали в одиночной камере и устроили ему закрытый процесс. Капитан Моррель исчез, и, если бы не странный случай, общественность никогда не узнала бы о его судьбе.
Некоторое время назад госпожа Моррель получила письмо, где ее супруг сообщал, что благополучно спасся и вскоре вновь даст о себе знать. Несколько недель спустя за первым письмом последовало второе, в котором муж — так по крайней мере полагала госпожа Моррель — просил ее отправиться в Страсбург, где она получит дополнительные сведения. Молодая женщина, расстроенная исчезновением мужа и страстно ожидающая встречи с ним, поехала в Страсбург одна, в сопровождении только старого слуги, захватив с собой маленького сына. Ее зять не мог отправиться вместе с ней, поскольку с минуты на минуту ожидал разрешения своей жены от бремени.
Из Страсбурга госпожа Моррель написала родным, что ее встретил некий господин, вызвавшийся проводить ее к мужу, местонахождение которого все еще оставалось ей неизвестным. Однако по прошествии еще трех недель ее зять, господин Эмманюель Эрбо, получил от нее следующее письмо, на этот раз из Берлина, которое мы видели собственными глазами. Содержание этого письма мы дословно сообщаем нашим читателям — оно говорит само за себя:
«Дорогой Эмманюель, милая моя Жюли!
Только теперь, по прошествии двух дней, я в силах подобрать слова, чтобы сообщить вам о своем горе, описать свое положение. Оно ужасно. Я в отчаянии, на грани безумия.
Господин, который встретил меня в Страсбурге, был очень учтив со мной, но, к сожалению, весьма немногословен и, как мне показалось, чем-то опечален. Он сказал, что не может сообщить мне о судьбе моего мужа ничего определенного, однако он старый друг Макса и доставит меня в Берлин по его поручению.
По приезде в Берлин меня уже ожидала частная квартира, где я и остановилась. Я надеялась сразу же увидеть Макса, но увы! Весь следующий день я оставалась в квартире одна. Только позавчера явился некий господин и с серьезным, строгим лицом приветствовал меня. Попытаюсь кратко повторить вам, что он мне рассказал.
«Сударыня, — сказал он, — я пришел к вам, чтобы исполнить печальный долг. Я был товарищем вашего мужа. Мы содержались в одной тюрьме и проходили по одному делу — вам известно какому. Наши камеры оказались рядом, и нам удавалось переговариваться друг с другом. Вначале мы думали о побеге, но потом убедились, что бежать невозможно, и заключили дружеский союз, настолько искренний и тесный, какой только возможен в подобных обстоятельствах.
Однажды я заметил, что его долгое время не было в камере. Наконец он постучал в стену, разделявшую наши камеры, и через отверстие, которое мы проделали, сказал мне следующее:
«Дорогой Шарль, сегодня мне объявили, что, если я не сделаю правительству сообщений, которые я не могу, да и не хочу делать, завтра меня казнят. Итак, завтра я умру. Все мои мысли только о жене и о сыне. Но поскольку даже в самом лучшем случае меня ожидало бы пожизненное заключение, я даже рад смерти. Надеюсь, тебе удастся выйти на свободу. Тогда не забудь выполнить мою последнюю просьбу. Передай моей жене, что я любил ее до последнего вздоха и надеюсь, что она воспитает сына в уважении к памяти отца. Будь отцом моему ребенку, если обстоятельства позволят тебе находиться рядом с ним. Было бы лучше, чтобы он рос не во Франции и чтобы Валентина тоже покинула эту страну, которую я теперь ненавижу! Обещай мне это!
На следующее утро меня привели в помещение, где находилась гильотина. Вместе со мной там были еще двое узников, которые, как мне было известно, тоже участвовали в Булонском деле. Вскоре появился и Моррель. Он держался с большим хладнокровием. Вместо приветствия Моррель дружески кивнул мне. Чиновникам он заявил, что страдает безвинно, и со словами «Да здравствует Наполеон!» положил голову под нож…
Мне удалось бежать, сударыня, а остальное вы знаете. Я бежал в Германию, и единственной моей мыслью было исполнить желание погибшего друга. Я сделал все, что было в моих силах…»
Ах, Эмманюель, Жюли, я больше не могу! Как я несчастна! Макс умер, а вместе с ним и все мое счастье! Молите за меня Всевышнего!
Валентина».
Нам нечего добавить к этим письмам. Пусть правительство попробует отвести от себя это обвинение! Это ему не удастся! А французскому народу теперь известно, как попираются законы…»
Глаза капитана блуждали по строчкам, а его помутившийся рассудок безуспешно пытался обуздать бурю невероятных мыслей, от которых у него голова шла кругом. Его считают погибшим? Валентина в Берлине? Что это за друг, который взялся заботиться о нем? Недоразумение это или обман?
Ответить на эти вопросы Моррель был не в силах. Листовка выпала из его рук, и, когда жандармы подошли напомнить, что пора в путь, а товарищи попытались заговорить с ним, с его уст сорвались лишь какие-то бессвязные слова, которые были встречены смехом. Помешательство Морреля, разумеется, сочли притворством и препроводили капитана в тюрьму, согласно полученному предписанию. И только там врачебная экспертиза установила, что он и в самом деле психически болен, и его перевели в одну из психиатрических лечебниц, расположенных в провинции.
XIV. ОБЩЕСТВО САМОУБИЙЦ
Прибыв в Лондон, дон Лотарио направился к банкиру и получил у него довольно значительную сумму. Он не нанес визита ни одному из тех лиц, которых ему надлежало посетить. Он больше не желал знать ничего о том, что связывало его с прежней жизнью. Предоставленный самому себе, он собирался проводить бесплодные дни на свой страх и риск. Предупреждение аббата Лагиде, что для завоевания благосклонности Терезы ему прежде нужно стать дельным человеком, он больше не вспоминал, наставления лорда были забыты.
В один из вечеров он оказался в игорном доме, куда его увлек случайный знакомый. Играл он крупно, причем с таким безразличием, с таким ледяным спокойствием и равнодушием, что на него обратили внимание даже холодные, сдержанные англичане. Фортуна благоволила к нему. Наконец он поставил на карту десять тысяч фунтов — весь свой выигрыш — и проиграл. Безмятежно, словно ничего не произошло, отнюдь не с отрешенным спокойствием отчаявшегося, не с жалкой улыбкой человека, который пытается скрыть свое несчастье, — нет, просто с невозмутимым спокойствием джентльмена, проигравшего каких-то десять фунтов, Лотарио отошел от карточного стола, заказал изысканный ужин и с большим аппетитом, будто ничего не случилось, отдал ему должное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68