Однако разговор оказался коротким.
— Алло! — жизнерадостно произнесла трубка.
— Добрый день, — сказал я. — Я надеюсь узнать у вас о поэте…
— Напрасно надеетесь, — голос в трубке сразу сделался скучным. — Вы, наверное, в журнал звоните?
— Да, — сдержанно подтвердил я. — В «Новый молодежный». Вот тут телефончик указан.
— Закрылся ваш журнал, — ничем не порадовал , меня скучный голос. — Уже месяца два как закрылся. Денежек нема. Теперь тут у нас фирма…
— Ну, извините, — сухо проговорил я и собирался уже дать отбой.
— Эй! Эй! Подождите! — неожиданно встрепенулся голос. — Куда вы? Раз уж позвонили, может, закажете у нас партию гигиенических тампонов?
— Всего доброго, — ответил я.
— С десятипроцентной скидкой! — поспешно произнес голос. —А?.. С пятнадцатипроцентной!..
Вместо ответа я положил трубку на рычаг. Ситуация осложнялась, но не фатально. Всегда существовал шанс вычислить автора при помощи его же произведений. В детективном рассказе Чапека сыщик благодаря всего одному стихотворению поэта-авангардиста нашел точный номер автомобиля, сбившего бабку.
А у меня есть целых три стихотворения, к тому же поэт — как я успел уже заметить — тяготеет к классическим формам и ударным рифмам, типа «любовь — кровь».
Частный детектив, даже моей специализации, не обязан разбираться в поэзии.
Он обязан разбираться в торговой конъюнктуре, марках бумаги, типах переплетов и характере тонких взаимоотношений между книжными гауляйтерами всея Москвы.
Поэтому знатоком и тем более ценителем стихотворной продукции я не являлся.
Однако первых два стиха Ин.Пеструхина, на мой непросвещенный взгляд, были никуда не годными: в них присутствовало лирическое сюсюканье, презираемое мной еще со времен совместной жизни с супругой Натальей. Когда моя домашняя гюрза, поджав губки, именовала меня Яшиком или Яшунчиком, я догадывался, что две трети моего милицейского жалованья, отданного на ведение хозяйства, уже перекочевало в карманы торговцев импортным дамским тряпьем. Должно быть, поэт Иннокентий еще не испытал всех прелестей семейной жизни и не подозревал о превращении каждой второй Беатриче в Бабу Ягу. Или, быть может, подозревал и просто прикидывался Вертером, чтобы пустить пыль в глаза своей Лотхен и потом смыться не заплатив…
Так или иначе оба произведения Пеструхина оказались для меня абсолютно бесполезными. Лютики-васильки и прогулки при луне возможны были на всей территории нашей Родины, кроме разве что районов Крайнего Севера во времена полярной ночи. Нарьян-Мар и порт Находку я, пожалуй, мог бы исключить из списка, но провинция у нас и без них остается необъятной — по вертикали и по горизонтали.
Третье и последнее стихотворение Иннокентия понравилось мне не в пример больше. Называлось оно «О чем задумался, Никитин?» и в нем ни слова не было о любви. Это были горькие размышления поэта о печальном своем житье-бытье, в процессе которого он, стихотворец, вынужден с утра до вечера торговать газетами у ног бронзового поэта Никитина, «певца лесов, полей и рек». Правда, лично для меня причина пеструхинской горечи так и осталась за кадром. Я так и не понял, что же больше угнетает лирического героя — необходимость зарабатывать на жизнь торговлей газетами или сам факт пребывания одного поэта у пьедестала другого.
По-моему, обе неприятности были делом поправимым: достаточно было сменить ассортимент (с газет перейти, допустим, на книги) либо просто-напросто передвинуть свою точку подальше от памятника. Однако в данном случае жалобы героя становились для меня воистину манной небесной. Монументы великим людям воздвигают, к правило, у них на родине. Я быстро выяснил, о Никитин Иван Саввич (1824— 1861) родился в Роде Воронеже, там же и скончался. Таким образом я получал не только город, где проживал Петрухин, но и координаты его торгового места.
Теоретически данный след мог быть ложным, а герой стихотворения мог и не равняться автору. Но что-то мне подсказывало: стих автобиографичен. Придумать своему герою можно и местечко поза-ковыристее — пустыню, Антарктику, остров Святой Елены… Киоск у памятника почти наверняка являлся реальной приметой, или я ни черта не понимаю в человеческой психологии.
Необходимо было отправляться в город Воронеж. Я пересчитал свою наличность — хватает. Убедился, что походный сыщицкий набор при мне, и поехал на вокзал.
На мое счастье, поезд отходил только через час. За этот час я успел купить билет в купейный вагон, сжевать черствый привокзальный гамбургер и даже приобрести все необходимое для поездки, в том числе и дорожную сумку с надписью «Puma». Дома у меня, разумеется, лежала сумочка не хуже. Но домой заезжать было все равно некогда, да и типы, павшие духом вчера у моего подъезда, могли отважиться на реванш. Новый день не прибавил мне догадок по поводу всех этих граждан, но я надеялся, что встреча с автором «Ночных монстров Манхэттена» прольет хоть немного света на эту бредовую историю. Когда же в поезде я внимательно прочитал весь роман, то надежда на близость разгадки превратилась в уверенность. Само по себе творение «Раймонда Паркера» воронежского замеса шедевром не являлось, но… Эх, ну почему же я не начал сразу с «Монстров»?!
Все мы крепки задним умом. В особенности когда слабоват ум передний.
С этими мыслями я уныло листал туристскую схему Воронежа, стоя утром следующего дня возле желтого трехэтажного здания воронежского вокзала. Листал — и не находил памятника поэту Никитину.
Собственно говоря, в новую схему вообще нб попало ни одного памятника.
Были отмечены все городские гостиницы — от «Бристоля» до «Маяка» все крупные рестораны (туристам усиленно рекомендовалась «Былина»), три колхозно-фермерских рынка, два универмага, «Подарки-сувениры», Дом бытовых услуг «Воронеж» и тридцать автозаправочных станций. Вероятно, схема предназначалась для тех гостей города, большинство из которых движутся по маршруту: вокзал — рынок и еще раз рынок — гостиница — ресторан — опять вокзал. Но только «сервисное обслуживание» в «Бристоле» и даже расстегаи с дичью от «Былины» меня в данный момент не волновали. Я жаждал памятников культуры, истории и архитектуры — вынь да положь! Схема же в ответ могла предложить мне Дворец культуры имени Ф.Э.
Дзержинского…
Я мысленно чертыхнулся, сложил схему и решил обратиться к народу, памятуя о том, что язык способен довести до Киева, а мне-то нужно гораздо ближе.
Первым встречным человеком из народа оказался жилистый дедок с орденскими планками на пиджаке. Мой вопрос о местонахождении памятника поэту Никитину привел дедка в замешательство.
— Есть тут один, — сказал он после крепкого раздумья. — Очень серьезный мужчина. Поэт, говоришь? Может, и поэт…
«Лиха беда — начало», — подумал я, а вслух поинтересовался:
— А как до него доехать, до серьезного-то поэта?
Дедок удивился:
— Зачем ехать? Ступай по улице Мира — здесь всего восемь домов. Повернешь на Феоктистова, пройдешь квартал — и будет тебе твой памятник.
Я поблагодарил дедка-советчика и отправился но указанному адресу, искренне уповая, что мой первый встречный ничего не напутал. В отличие от Нью-Йорка, Воронеж не был городом контрастов. Вся улица Мира, действительно очень короткая, к слово «мир», застроена была одинаковыми песочного колера пятиэтажками еще сталинских времен. То бишь — с большими неудобными окнами и без намеков на балконы. Каждый такой пятиэтажный особняк стена к стене сращивался с соседним, точно таким же — и в результате все восемь домов на каждой стороне улицы сливались в одну нескончаемую желтую стену. Стену плача или стену смеха — в зависимости от настроения. Весь квартал улицы имени космонавта Феоктистова, еще одного великого воронежца, состоял из зданий " чуть поновее-двух желтых и одного серого, длиннющего. Пройдя и этот квартал, я вышел к скверу и поначалу не понял, плакать мне или смеяться.
Памятник был на месте. Очень серьезный мужчина в старомодном одеянии стоял на постаменте, опираясь на якорь, и заглядывал вдаль.
Только это был, конечно, не Иван Никитин, а Петр I. Самодержец хмурил металлическое лицо, указывал вдаль и твердо намеревался именно здесь, в Центральном Черноземье, прорубать новое окошко в Европу. Я потряс головой, отгоняя венценосное видение. Точно, Петр Великий. Надпись на постаменте слегка успокоила меня, объяснив мне, неразумному, что как раз-таки здесь зарождался российский флот и отсель громить мы начали шведов. Совершенно машинально я подумал: при такой оказии здешний поэт Никитин вполне мог бы создать что-то вроде поэмы «Медный пешеход», действие которого происходило бы в Воронеже, где за обезумевшим Евгением гонялся бы царь Петр с якорем наперевес…
Я представил себе торговца газетами близ суровой царской длани и решил, что Иннокентию Пеструхину с памятником еще сильно повезло. Обоснуйся он здесь — и его бы преследовали не муки творчества, но кошмары.
Однако пора было искать второго встречного и узнавать про настоящего Никитина — чтобы на сей раз не попасть впросак. После долгих колебаний я остановил свой выбор на интеллигентного вида мамаше с пацаном лет семи, которые сидели на лавочке в сквере. Красивая, стильно одетая мамаша увлеченно читала тридцать восьмой том Агаты Кристи издательства «Полярис», ее пацан с энтузиазмом строил из пластмассовых деталек конструктора «Лего» маленького пластмассового Петра I. Царь у ребенка, ей-богу, получался ничуть не хуже, чем у скульптора Гаврилова и архитектора Шульца, чье авторство было огромными золотыми буквами объявлено на все том же постаменте. Жаль, в наборах «Лего» не было маленького якорька из пластмассы и явно не хватало деталей для постройки хорошего и высокого пьедестала, подобающего монарху.
— Простите, вы не подскажете, где тут в городе памятник Ивану Никитину, поэту? — обратился я к стильной мамаше.
Та сосредоточенно пометила ногтем место в книге, на котором остановилась, и подняла на меня глаза.
— Поэту? — переспросила она, недовольно глядя из-за окуляров в изящной оправе. — Господи какие пустяки! Сядете сейчас на первый или третий троллейбус, проедете мимо площади Победы потом мимо «Бристоля»… Выйдете на Кардашова сделаете двадцать шагов прямо, три шага влево — и увидите сквер. Там и стоит ваш памятник.
Произнеся этот монолог, мамаша вновь обратила свой взор к приключениям мисс Марпл. «Ага, — подумал я, — все понятно: троллейбус, потом — прямо, влево, сквер. И вот он, памятник». Интеллигентная поклонница Агаты Кристи не должна была перепутать. Тем не менее я осторожно уточнил:
— Так это поэт, вы не ошибаетесь? Не отрываясь от книги, мамаша только оскорбление повела плечами, как будто я спросил ее, м она занимается вечером и не желает ли она откушать в моей компании расстегайчиков с дичью в Ресторане «Былина». Клянусь, ничего подобного я и в мыслях не держал. А если бы и держал, то все Равно я слишком был озабочен поисками Пеструхина-Паркера, чтобы отвлекаться на что-либо другое. К тому же и денег на шикарный ресторан у меня не нашлось бы. И дама выглядела неприступной. И пацан ее уже стал подозрительно коситься на меня. Мне не оставалось ничего, как пробормотать слова извинения (непонятно, кстати, за что) и удалиться. Когда я уходил, ребенок как раз начинал прилаживать к своему пластмассовому Петру маленький броневичок вместо постамента. Мальчик работал с увлечением, работа спорилась.
Я в точности последовал инструкциям стильной дамы и через полчаса был на указанном месте. Сквер был самый натуральный. Поэт действительно был похож на поэта: вид у бюста, одухотворенный и задумчивый, убедил бы даже темного феллаха в том, что бюст — на короткой ноге с музами. Рядом с постаментом, увитым каменными венками, невольно приходили на ум рассуждения о вечном и возвышенном.
Особенно вдохновила меня табличка на постаменте: «Алексей Васильевич Кольцов».
В сквере стоял монумент поэту, да только не тому. Неприступная мамаша едва ли сознательно ввела меня в заблуждение. Вероятнее всего, почитательница детективов тетушки Агаты не видела никакой разницы между двумя классиками-рифмоплетами, обоих из которых проходят в младших классах — и то по одному-двум стихотворениям. «Уютный городок, — подумал я, — отыскивая взглядом очередного случайного прохожего. Надоест жить в Москве — соберу манатки и переберусь именно сюда. В деревню, к тетке, в глушь. В Воронеж. Никаких проблем с монстрами и убийцами в белых халатах. И даже художник Аркадий Фойер не приедет сюда прыгать через костер у памятника Петру…»
— …Никитин? — переспросил меня крайне деловитый господин, которого я отловил на выходе из сквера. — Путешественник, который за три моря.
— Поэт, — мрачно ответил я, удивляясь темноте уже третьего встреченного мной воронежского аборигена. — Его даже в школе проходят. «Белый пар по углам расстилается…» И все такое.
— Пар? — заинтересовался абориген. — Современный, что ли, поэт?
По глазам своего нового собеседника я уже догадался, что ни черта он из школьной программы не помнит. Кроме двух действий арифметики — деления и вычитания крупных сумм.
— Это классик, — устало объяснил я. — Иван Саввич. Жил в прошлом веке. Ваш земляк, между прочим. Земеля.
Деловитый абориген задумчиво поковырял в зубах. Знакомое слово «земеля» пробудило его патриотические чувства. Он уже сам хотел помочь мне, но — не мог.
Место памятника все равно оставалось для него загадкой.
— Сходите к «Бристолю», — наконец, дал он мне полезный совет. — Пешком пройдите, прямо по улице, никуда не сворачивая… Там, возле «Бристоля», вечно таксеры сшиваются. Уж они-то обязаны знать…
Ничего не оставалось, как топать обратно в сторону отеля, мимо которого я только что проезжал на троллейбусе. По пути я еще попытался несколько раз выспросить у прохожих насчет Никитина, однако всякий раз получал ответы противоречивые и путаные. На подходе к отелю меня даже попытались уверить, будто никакого поэта Никитина сроду никогда не было, а я просто плохо расслышал и нужен-то мне памятник Феоктистову, космонавту. Правда, пока самого памятника герою космоса в городе еще не имелось, но уже, оказывается, существовал проект, широко обсуждаемый в местной прессе. Проект меня, однако, не волновал, и я предпочел побыстрее отделаться от бесполезного воронежца…
Здание отеля «Бристоль», выстроенное в стиле дерн, само представляло собой памятник архитектуры прошлого века. Впрочем, мраморная доска на фасаде уведомляла всех желающих о другом: как выяснилось, именно из окна «Бристоля» выскочил легендарный герой гражданской войны Олеко Дундич, переодетый белым офицером, и ровнехонько прыгнул на коня, стоявшего внизу. Прямо как ковбой Джо из анекдота. Теперь внизу у дверей отеля скакунов сменили бензиновые лошадки с шашечками. Водители гостеприимно распахивали дверцы, призывая постояльцев «эх-прокатиться». Я подошел к первой попавшейся «Волге» и заглянул внутрь.
И мне, наконец-то, посветила удача.
— Какой такой Никитин? — сперва удивился таксист, но после упоминания газетного киоска поблизости хлопнул себя по лбу. — А-а! «Ваня наклюкался»! — воскликнул шофер. —Так бы сразу и говорили.
— Подвезете? — обрадовался я.
— Тут и везти нечего, — ухмыльнулся честный таксист. — Видите девятиэтажки?
Три минуты ходьбы, не больше. И там увидите пьяненького мужика на постаменте.
Это и будет ваш Никитин.
Таксист не соврал. Я лишь теперь сообразил, отчего воронежцы в разговорах со мной проявляли поразительную недогадливость: я просто-напросто не о том спрашивал. Я-то допытывался о местонахождении монумента стихотворцу, попавшему в школьные учебники. Мне же следовало бы расспрашивать о памятнике нетрезвому дядьке, которого мутит после вчерашнего. Может быть, скульптор где-то вычитал про склонность поэта закладывать за воротник, но вероятнее всего позу утреннего страдальца он придал своему герою непроизвольно, по наитию. Или вдохновляясь собственным опытом. Теперь-то, кстати, мне становился понятен и заголовок стихотворения Иннокентия Пеструхина. Здешний Никитин мог бы задуматься об одном-единственном: утро, башка трещит после вчерашнего, и где бы найти лекарство от вечной расейской болезни?..
Газетный киоск стоял тут же, в пяти шагах от постамента. Внутри его, по всем законам природы и поэзии, обязан был находиться господин Пеструхин-Паркер собственной персоной. Но сегодня я уже столько раз ошибался, что из чистого суеверия решил немного выждать и присмотреться. Усиленно делая вид, будто осматриваю памятник наклюкавшемуся Ване, я косил глазами в сторону. Ждал, не подойдет ли кто, не высунется ли хозяин из-за кип своей периодики. Терпение мое было вскоре вознаграждено. Юноша с прической панка подрулил на скрипучих роликах к киоску и громко проорал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47