Не счел. Секунд десять я стоял, как баран, перед новыми воротами, но, как только щель между створками достигла приемлемой ширины, я тотчас шагнул в образовавшийся просвет и сказал:
— Здравствуйте!
Поэт Владлен Новицкий вполне соответствовал фотографии на задней стороне обложки своего шестнадцатого сборника: помятое лицо, остатки седенькой шевелюры на голове, яркий малиновый пиджак. Только вместо шейного платка в крупный синий горошек на нем теперь красовалось еще более стильное кашне с блестками.
По-моему, один такой шарфик должен был стоить не дешевле половины здешних бронебойных ворот. В руке поэт сжимал пультик дистанционного управления.
— Здравствуйте! — произнес Новицкий и, прежде чем закрыть ворота, на всякий случай осведомился:
— Вы точно Штерн?
— Абсолютно точно, — заверил я. — Могу паспорт показать.
— Нет-нет, я вам верю… — поглядев мне в лицо, сразу засмущался поэт. — Я и так уже понял… — Очевидно, мой крупномасштабный нос был самым надежным доказательством, что я — именно Штерн. А не Иванов, не Редькин и уж тем более не Карташов.
Поняв, что невольным намеком на мой неарийский шнобель он допустил случайную бестактность, Новицкий уже совершенно стушевался и надавил не на ту кнопку своего пультика, отчего ворота начали не закрываться, но открываться еще шире. Скрежет створок стал еще громче. Вдобавок ко ему Новицкий, похоже, зацепил кнопочку, включающую ночное освещение. Несколько здоровенных ламп над нами сейчас же налились неприятным ярким светом, причем одна из ламп немедленно лопнула с шумом, похожимна выстрелиз базуки.
* * *
— Паскудная техника… — жалобным голосом Г сказал Новицкий. — Ну, какого, скажите, черта я с нею связался? Пусть уж лучше опять грабят… Простите, бога ради, господин Штерн… Ненавижу технику, и она меня — тоже.
Я взял пультик из рук поэта и сразу нашел нужные кнопки. Лампы над головой погасли, створки ворот послушно сдвинулись. Хоть и не без привычного скрежета.
— У вас масло есть? — спросил я у Новицкого.
— Какое? — испуганно осведомился поэт. Наверное, он решил, что я уже проголодался, а он, негостеприимный хозяин, забыл приготовить гостю бутерброды.
— Любое, — пояснил я, — но желательно не сливочное.
Новицкий скрылся за дверью своего полутораэтажного бунгало и довольно быстро вернулся, неся в одной руке изысканный сосуд с греческой надписью на этикетке, а в другой — все-таки тарелочку с бутербродом. Масло в сосуде оказалось оливковым, вполне приличной очистки, и я обильно смазал им все шарниры и петли. Вышло не очень-то аккуратно, но, по крайней мере, надежно. У меня у самого дома имелась в чем-то похожая механика, которая поднимала и опускала стальные жалюзи на окнах. Завел я себе те жалюзи сравнительно недавно — после того, как милые мальчики из «Спектра», сильно обидевшись на мою любознательность, вздумали запулить мне в окно маленькую управляемую ракету.
Правда, они тогда промахнулись ровно на одно окно по горизонтали, отчего ракета разорвалась в пустой кухне моего соседа. Бывшего начпрода Таманской дивизии, уволенного в отставку сразу после назначения таманский комдивом знаменитого генерала Дроздова, — того самого генерала, что отличился в Афганистане, а теперь, если верить «Слову и делу», обожает гонять чаи с сухарями. Стоило мне вспомнить о дроздовских сухарях, как перед моим мысленным взором моментально возник генерал-полковник Сухарев. Как наваждение и напоминание. У моей памяти есть не очень хорошее свойство: если меня что-то беспокоит, она во сне и наяву, к месту и не к месту будет возвращать меня к главным объектам моих текущих забот. До тех пор, пока я не разберусь с этим делом или не погибну смертью храбрых. Первое предпочтительнее.
— Готово, доложил я поэту. — Но через месяц надо будет опять смазать…
Новицкий с умилением посмотрел на мои испачканные маслом руки, потом перевел взгляд на смазанные петли и радостно-недоверчиво вновь переспросил:
— Значит, вы действительно Штерн?
— Натуральный Штерн, — подтвердил я, нисколько не удивляясь. — Клянусь памятью бабушки Рахили Наумовны Штерн. В девичестве — Слуцкер. Родословную свою я помню только до четвертого колена, дальше следы теряются… — По всей видимости, Владлен Алексеевич все никак не мог поверить в мое подлинное еврейство, несмотря на мой шнобель. Видимо, ему до сих пор приходилось общаться с халявщиками, вроде Фимки Эрлиха, которые предпочитали трескать дармовую водку, декламировать владленовские стихи, но только не помогать поэту по хозяйству.
— Извините, — жалобно произнес Новицкий. — Не подумайте чего дурного, я не антисемит… Я это так спросил, потому…
Чтобы сгладить возникшую неловкость, я прочел на память четверостишие из поэмы Новицкого «Гастроном». По дороге в Переделкино я нарочно учил пяток отрывков из новой книжки поэта, что-бы поддерживать разговор подольше. Глядишь — и всплывет в разговоре что-нибудь интересное.
Услышав строку про «равнодушные бутылки и сонные окорока», Новицкий мигом успокоился. Он понял намек.
— Прошу, прошу в дом! — захлопотал он. — Я уже все приготовил… Сначала сюда, руки помыть… Нет, горячей воды нет, в районе котельная встала… Я и в Думу обращался, и даже в «Известиях» стихи напечатал на эту тему. В аллегорической, конечно, форме, про огонь Прометеев…
Под разглагольствования воспрянувшего духом поэта я прошел от умывальника к обеденному столу, где нас уже дожидались лимонная водка в экспортном исполнении, две рюмки, нарезанный хлеб, ветчина, открытая банка с маринованными грибками, шариковая ручка и точно такой же сборник «Реквием Реконкисте», который лежал у меня в кармане. Чувствовалось, что Новицкому не терпится совместить приятное с приятным же: пить водочку и надписывать книжку новоиспеченному поклоннику его музы. Я вытащил из кармана свой экземпляр сборника, чем окончательно привел в восторг Новицкого. Скорее всего Фима и компания ни разу не удосужились попросить у старика автограф-другой на собственных экземплярах книг, купленных в магазине. Эрлиху, скотине такой, это и в голову не пришло: зачем что-то покупать, если можно взять даром? Он и деньги у нас с Родиным всегда занимал, что называется, без отдачи. Вернее, всегда обещал расплатиться в следующем году в Иерусалиме. Такая уж поговорка у Ефима была.
— По маленькой? — предложил Новицкий, потирая руки.
Я взялся сам разливать водку и для начала разлил в рюмки по чуть-чуть. Для хорошего разговора, не более. Лимонная на меня обычно действовала усыпляюще, и к тому же я не знал, какая доза предельна для самого старика Новицкого. Хороши бы мы с ним были, если бы оба уснули на середине беседы!
— Ваше здоровье, — сказал я.
— Будем, — откликнулся поэт, и мы оба опрокинули по маленькой. Я уже вознамерился произнести какую-нибудь приличествующую цитату из Новицкого, но тут поэт еще раз быстро наполнил собственную рюмку, выпил, крякнул, и его вдруг понесло из области поэзии в прозу жизни.
Тут же выяснилось, что бронированные ворота возникли перед домом Новицкого не просто так.
— Алла присоветовала, — объяснил мне Владлен Алексеевич, нанизывая грибок на вилку. — Борисовна то есть. Говорит: «Дождешься, Ленчик…» Она меня Ленчиком зовет… Говорит: "Дождешься, и тебя утащат вслед за твоим барахлом.
Или по кумполу дадут…" У нее, у Аллы, значит, такой восхитительный народный язык… «По кумполу» — это значит «по голове». Смешно, да?
Я кивнул, хотя ничего смешного в словах не нашел. Не далее как позавчера я и сам получил по кумполу. Ощущение мерзопакостное.
— А когда же вас обворовали? — поинтересовался я у Новицкого.
Пожилой Ленчик предварил неприятные воспоминания новой порцией лимонной и кусочком хлеба с ветчиной, после чего поведал мне скорбную историю недавней кражи. Вынесли видик, телевизор, ковер из гостиной, сняли все иконы, кроме одной, самой закопченной, и в довершение ко всему вывинтили лампочку из сортира. Лампочки поэту, как ни странно, было в особенности жаль: ее е вкручивала вторая жена Новицкого по имени Изольда Владимировна. Самой Изольде уже три месяца как наскучило жить со стареющим пьющим Тристаном, и она укатила в Санкт-Петербург с каким-то «новым русским». Но ее лампочка весь этот срок пребывала в сохранности и, когда ей было положено, освещала одинокий апартамент с фаянсовым сосудом в центре.
— У меня примета была, — печальным голосом поведал мне Новицкий, подкрепив силы очередной порцией лимонного допинга. — Пока лампочка не перегорела, есть шанс на ЕЕ возвращение… И зачем они ее сперли? Лучше бы они весь унитаз свинтили. Все равно Алла мне новый достать обещала, через одну воронежскую фирму… Финский, музыкальный, на три мелодии по желанию клиента…
— Музыкальный унитаз? — удивился я. Про финский дверной замок с мелодиями я еще слышал. Но идея ноктюрна на флейте фановых труб меня не очень вдохновляла. Мое недолгое пребывание в шкуре сантехника подарило мне кое-какой отрицательный опыт.
— Да-да, представьте себе, месье Штерн, — подтвердил поэт. Сперва я не понял, почему он стал называть меня на французский манер, а потом догадался: старик запамятовал мое имя, но называть меня по-солдатски просто «Штерн» ему было неловко. — Финские врачи доказали, что музыка помогает от запоров…
Невероятно, правда ведь?
— Фантастика, — честно согласился я в ответ. Сам-то я давно полагал, что музыка может заменить всего два лекарства: снотворное — если это классика и рвотное — если современная.
— Или, может, в этом все-таки есть смысл? — спросил Новицкий, глядя, однако, не на меня, а куда-то в сторону ветчины и грибков. Он уже забыл про украденную лампочку, весь захваченный вновь открывшейся темой для разговора. — Вдруг по науке так и должно быть? Есть в мозгах, наверное, какие-нибудь эдакие извилины, которые управляют и тем, и этим… В организме, как в поэзии, все должно быть взаимосвязано. Человек — он не кимвал звенящий, он словно арфа.
Много струн, играй на любой, как Паганини… В журнале «Огонек» вот на днях статья была интересная. Про американские опыты в Пентагоне. Вы верите в парапсихологию?
Я, однако, выпил еще не достаточно для того, чтобы обсуждать с поэтом Новицким статьи из «Огонька» или тем паче беседовать с ним про Бермудский треугольник и подобную околонаучную чепуху. Живее всего жгучие тайны природы у нас обычно обсуждают граждане, не умеющие починить сливной бачок.
— Да бог с ним, с Пентагоном, — проговорил я, наполняя рюмки. — Мы мирные люди… Значит, вас-таки ограбили?
Собственно, я по-прежнему толком не знал, что же мне надо от поэта. Я искал какую-нибудь зацепку, некую странность, которая смогла бы состыковаться с моими странностями. Как кусочки мозаики.
— Дурачье, — хихикнул Новицкий. — Взяли электронику, штамповку, а севрский фарфор не догадались. И икону шестнадцатого века… Будет им чем поживиться в следующий раз.
— Наверное, этот следующий раз случится не скоро? — предположил я. — Они-то думают…
— Скоро, очень скоро, — махнул рукой поэт и с третьей попытки наколол на вилку замученный груздик. — Знаете газету «Слово и дело»? Их корреспондент так мне сочувствовал, так сочувствовал… И написал потом, что у Новицкого на даче еще много всего осталось. У нас — поголовная грамотность, теперь прочтут.
Старик оказался не робкого десятка. Приглашать в гости незнакомца, даже Штерна, в таком положении было какой-то безумной бравадой. А если бы на моем месте сидел грабитель?
— Ну и пусть! — с детским упрямством произнес Новицкий, выслушав меня. — Я не боюсь. Ограбят так ограбят. Все равно от рока не убежишь, месье Штерн. У меня просто черная полоса в жизни. Машину я вот разбил, Изольда в Питер мотанула, лампочку свистнули… денег — и тех за последую книжку не платят.
Одна радость — разговор с ким-нибудь интеллигентным евреем. Вы «Листопад» мой помните? Ко мне тут ходил один приятный парень, рыженький такой, он помнил…
Только он пропал куда-то.
«Листопада» я не помнил. Да и идти по стопам хитроумного Фимы мне совершенно не хотелось. А вот слова про неполученный гонорар меня крайне заинтересовали. Ибо последняя книжка была именно этой, про реквием и реконкисту. Издательство «Тетрис», тираж двадцать тысяч экз.
— Почему же не платят? — полюбопытствовал я, на глазок измеряя уровень оставшейся водки в бутылке. В бутылке был час отлива. Уровень водки в ней за последние полчаса здорово понизился, что должно было расположить гостя к простодушным вопросам, а хозяина — к откровенным ответам. Короче, к разговору по душам.
— У них, видите ли, месье… — старик Новицкий сделал паузу, словно собирался с мыслями, и я на всякий случай подсказал:
— Штерн. Яков Семенович.
— Правильно, — согласился со мной Новицкий и еще немножко понизил уровень жидкости в водочной бутылке. — Вы Штерн, я верю… У них, месье Яков, тоже черная полоса. А может, у одного только Гарика. Он все от кого-то бегает, скрывается. Звонит мне на днях, голос еле-еле слышен… Это рок, я понимаю. У меня у самого Изольда вот сбежала, опять же скульптуру мою… Знаете, как будет рок по-латыни?
— Не помню, — быстро проговорил я, боясь потерять важную мысль. — Гарик — это кто такой?
— Гарик — это имя такое, — добросовестно объяснил мне поэт. — Вот лично вас, допустим, зовут… — Новицкий потряс головой.
— Яков Семенович Штерн, — уже чисто автоматически подсказал я.
— Точно, Яков, — проговорил задумчиво поэт. — Уменьшительно — Яша. А он — Игорь, уменьшительно Гарик. А меня, скажем, Алла зовет Ленчиком. Уменьшительно от Владлен. Остроумно. Можете тоже звать меня Ленчиком, если хотите.
Поэт Новицкий опрокинул еще стопку, потянулся к ветчине, не дотянулся и занюхал дозу ближайшей салфеткой.
— И что за фамилия у этого Гарика? — осведомился я у поэта. Мне ничего не оставалось, как вести светскую беседу в том же духе. — У меня, скажем, фамилия Штерн. У вас — Новицкий. А у Гарика — как?
— У меня — Новицкий? — с неподдельным интересом переспросил Владлен Алексеевич. —Ах да, верно. Глупая фамилия, на редкость. Из-за нее, месье Штерн, всю жизнь в этих самых проходил… в авангардистах… Новатор Новицкий — от такого ассонанса грех было отказываться… — Решительным движением поэт приблизил уровень водки почти к самому донышку бутылки.
— Так у вашего Гарика нет фамилии? — с пьяной настойчивостью гнул я свое.
Моей догадке требовалось точное подтверждение.
— Почему это нет? — удивленно сказал Новицкий, не выпуская из поля зрения сосуд с остатком лимонной. — Есть, и даже длинная. Искан… Искандеров. Очень просто… Значит, вы не вспомнили, как будет рок по-латыни?
Я помотал головой. Следовало бы выяснить поподробнее про звонок Искандерова. Но сегодня бесполезно было и пытаться: в хорошей еврейской компании поэт как-то очень быстро и самозабвенно напивался. Может, потому-то Новицкий и любит нашего брата? — неожиданно пришло мне в голову. А разговоры про комплексы вины — это так, для отвода глаз?
— Рок по-латыни значит «фатум», — торжественно провозгласил Новицкий. — Злой рок — значит, злой фатум. Сначала эта курва, любовь моя, в Питер умчалась.
Потом телевизор уперли и лампочку в придачу. Двадцать пять свечей, самое то. вперь вот скульптуру мою хотят переносить…
— Неужели? — для приличия посетовал я. Ужасное бронзовое сооружение, установленное в сентябре 91-го на Краснопресненской, называлось «Распятый фаллос». Новаторская скульптура, сделанная по самоличным эскизам маэстро Владлена должна была символизировать тернистый путь к свободе. В октябре 93-го по этой штуковине вели прицельный огонь с обеих сторон баррикад, но символ, к сожалению, остался невредим.
— Уже постановление мэрии есть, — похоронным голосом поведал мне несчастный старик Ленчик. — За номером две тысячи девятьсот восемь. Видите ли, оппозиция использует постамент во время митингов перед Белым домом… И называют, оказывается, мою скульптуру не иначе, как «член правительства».
— Какое кощунство, — проговорил я, очень стараясь говорить участливым тоном. — Общественность должна вмешаться… Газеты…
— Я и сам пытался повлиять, — уныло сказал Новицкий и зашарил рукой по столу в поисках рюмки. — В Думу обращался, опять-таки в «Известиях» целую поэму напечатал. Про Микеланджело, конечно, но с явным намеком… Бесполезно! Говорю же вам — злой фатум. Выпьем с горя, где же, кружка?
Однако ни кружку, ни даже рюмку наполнить было уже нечем. Чтобы утешить Новицкого, я честно прочитал ему вслух все заранее заученные отрывки из его книги. Затем сам Новицкий, окончательно размякнув, попробовал вспомнить свой «Листопад», но это уже оказалось ему не под силу. Кончилось тем, что мы с ним дважды подряд спели «Океан цветов», отбивая такт пустой бутылкой по столу.
Последний раз при словах «скульптор шагнул в океан» Новицкий даже прослезился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Здравствуйте!
Поэт Владлен Новицкий вполне соответствовал фотографии на задней стороне обложки своего шестнадцатого сборника: помятое лицо, остатки седенькой шевелюры на голове, яркий малиновый пиджак. Только вместо шейного платка в крупный синий горошек на нем теперь красовалось еще более стильное кашне с блестками.
По-моему, один такой шарфик должен был стоить не дешевле половины здешних бронебойных ворот. В руке поэт сжимал пультик дистанционного управления.
— Здравствуйте! — произнес Новицкий и, прежде чем закрыть ворота, на всякий случай осведомился:
— Вы точно Штерн?
— Абсолютно точно, — заверил я. — Могу паспорт показать.
— Нет-нет, я вам верю… — поглядев мне в лицо, сразу засмущался поэт. — Я и так уже понял… — Очевидно, мой крупномасштабный нос был самым надежным доказательством, что я — именно Штерн. А не Иванов, не Редькин и уж тем более не Карташов.
Поняв, что невольным намеком на мой неарийский шнобель он допустил случайную бестактность, Новицкий уже совершенно стушевался и надавил не на ту кнопку своего пультика, отчего ворота начали не закрываться, но открываться еще шире. Скрежет створок стал еще громче. Вдобавок ко ему Новицкий, похоже, зацепил кнопочку, включающую ночное освещение. Несколько здоровенных ламп над нами сейчас же налились неприятным ярким светом, причем одна из ламп немедленно лопнула с шумом, похожимна выстрелиз базуки.
* * *
— Паскудная техника… — жалобным голосом Г сказал Новицкий. — Ну, какого, скажите, черта я с нею связался? Пусть уж лучше опять грабят… Простите, бога ради, господин Штерн… Ненавижу технику, и она меня — тоже.
Я взял пультик из рук поэта и сразу нашел нужные кнопки. Лампы над головой погасли, створки ворот послушно сдвинулись. Хоть и не без привычного скрежета.
— У вас масло есть? — спросил я у Новицкого.
— Какое? — испуганно осведомился поэт. Наверное, он решил, что я уже проголодался, а он, негостеприимный хозяин, забыл приготовить гостю бутерброды.
— Любое, — пояснил я, — но желательно не сливочное.
Новицкий скрылся за дверью своего полутораэтажного бунгало и довольно быстро вернулся, неся в одной руке изысканный сосуд с греческой надписью на этикетке, а в другой — все-таки тарелочку с бутербродом. Масло в сосуде оказалось оливковым, вполне приличной очистки, и я обильно смазал им все шарниры и петли. Вышло не очень-то аккуратно, но, по крайней мере, надежно. У меня у самого дома имелась в чем-то похожая механика, которая поднимала и опускала стальные жалюзи на окнах. Завел я себе те жалюзи сравнительно недавно — после того, как милые мальчики из «Спектра», сильно обидевшись на мою любознательность, вздумали запулить мне в окно маленькую управляемую ракету.
Правда, они тогда промахнулись ровно на одно окно по горизонтали, отчего ракета разорвалась в пустой кухне моего соседа. Бывшего начпрода Таманской дивизии, уволенного в отставку сразу после назначения таманский комдивом знаменитого генерала Дроздова, — того самого генерала, что отличился в Афганистане, а теперь, если верить «Слову и делу», обожает гонять чаи с сухарями. Стоило мне вспомнить о дроздовских сухарях, как перед моим мысленным взором моментально возник генерал-полковник Сухарев. Как наваждение и напоминание. У моей памяти есть не очень хорошее свойство: если меня что-то беспокоит, она во сне и наяву, к месту и не к месту будет возвращать меня к главным объектам моих текущих забот. До тех пор, пока я не разберусь с этим делом или не погибну смертью храбрых. Первое предпочтительнее.
— Готово, доложил я поэту. — Но через месяц надо будет опять смазать…
Новицкий с умилением посмотрел на мои испачканные маслом руки, потом перевел взгляд на смазанные петли и радостно-недоверчиво вновь переспросил:
— Значит, вы действительно Штерн?
— Натуральный Штерн, — подтвердил я, нисколько не удивляясь. — Клянусь памятью бабушки Рахили Наумовны Штерн. В девичестве — Слуцкер. Родословную свою я помню только до четвертого колена, дальше следы теряются… — По всей видимости, Владлен Алексеевич все никак не мог поверить в мое подлинное еврейство, несмотря на мой шнобель. Видимо, ему до сих пор приходилось общаться с халявщиками, вроде Фимки Эрлиха, которые предпочитали трескать дармовую водку, декламировать владленовские стихи, но только не помогать поэту по хозяйству.
— Извините, — жалобно произнес Новицкий. — Не подумайте чего дурного, я не антисемит… Я это так спросил, потому…
Чтобы сгладить возникшую неловкость, я прочел на память четверостишие из поэмы Новицкого «Гастроном». По дороге в Переделкино я нарочно учил пяток отрывков из новой книжки поэта, что-бы поддерживать разговор подольше. Глядишь — и всплывет в разговоре что-нибудь интересное.
Услышав строку про «равнодушные бутылки и сонные окорока», Новицкий мигом успокоился. Он понял намек.
— Прошу, прошу в дом! — захлопотал он. — Я уже все приготовил… Сначала сюда, руки помыть… Нет, горячей воды нет, в районе котельная встала… Я и в Думу обращался, и даже в «Известиях» стихи напечатал на эту тему. В аллегорической, конечно, форме, про огонь Прометеев…
Под разглагольствования воспрянувшего духом поэта я прошел от умывальника к обеденному столу, где нас уже дожидались лимонная водка в экспортном исполнении, две рюмки, нарезанный хлеб, ветчина, открытая банка с маринованными грибками, шариковая ручка и точно такой же сборник «Реквием Реконкисте», который лежал у меня в кармане. Чувствовалось, что Новицкому не терпится совместить приятное с приятным же: пить водочку и надписывать книжку новоиспеченному поклоннику его музы. Я вытащил из кармана свой экземпляр сборника, чем окончательно привел в восторг Новицкого. Скорее всего Фима и компания ни разу не удосужились попросить у старика автограф-другой на собственных экземплярах книг, купленных в магазине. Эрлиху, скотине такой, это и в голову не пришло: зачем что-то покупать, если можно взять даром? Он и деньги у нас с Родиным всегда занимал, что называется, без отдачи. Вернее, всегда обещал расплатиться в следующем году в Иерусалиме. Такая уж поговорка у Ефима была.
— По маленькой? — предложил Новицкий, потирая руки.
Я взялся сам разливать водку и для начала разлил в рюмки по чуть-чуть. Для хорошего разговора, не более. Лимонная на меня обычно действовала усыпляюще, и к тому же я не знал, какая доза предельна для самого старика Новицкого. Хороши бы мы с ним были, если бы оба уснули на середине беседы!
— Ваше здоровье, — сказал я.
— Будем, — откликнулся поэт, и мы оба опрокинули по маленькой. Я уже вознамерился произнести какую-нибудь приличествующую цитату из Новицкого, но тут поэт еще раз быстро наполнил собственную рюмку, выпил, крякнул, и его вдруг понесло из области поэзии в прозу жизни.
Тут же выяснилось, что бронированные ворота возникли перед домом Новицкого не просто так.
— Алла присоветовала, — объяснил мне Владлен Алексеевич, нанизывая грибок на вилку. — Борисовна то есть. Говорит: «Дождешься, Ленчик…» Она меня Ленчиком зовет… Говорит: "Дождешься, и тебя утащат вслед за твоим барахлом.
Или по кумполу дадут…" У нее, у Аллы, значит, такой восхитительный народный язык… «По кумполу» — это значит «по голове». Смешно, да?
Я кивнул, хотя ничего смешного в словах не нашел. Не далее как позавчера я и сам получил по кумполу. Ощущение мерзопакостное.
— А когда же вас обворовали? — поинтересовался я у Новицкого.
Пожилой Ленчик предварил неприятные воспоминания новой порцией лимонной и кусочком хлеба с ветчиной, после чего поведал мне скорбную историю недавней кражи. Вынесли видик, телевизор, ковер из гостиной, сняли все иконы, кроме одной, самой закопченной, и в довершение ко всему вывинтили лампочку из сортира. Лампочки поэту, как ни странно, было в особенности жаль: ее е вкручивала вторая жена Новицкого по имени Изольда Владимировна. Самой Изольде уже три месяца как наскучило жить со стареющим пьющим Тристаном, и она укатила в Санкт-Петербург с каким-то «новым русским». Но ее лампочка весь этот срок пребывала в сохранности и, когда ей было положено, освещала одинокий апартамент с фаянсовым сосудом в центре.
— У меня примета была, — печальным голосом поведал мне Новицкий, подкрепив силы очередной порцией лимонного допинга. — Пока лампочка не перегорела, есть шанс на ЕЕ возвращение… И зачем они ее сперли? Лучше бы они весь унитаз свинтили. Все равно Алла мне новый достать обещала, через одну воронежскую фирму… Финский, музыкальный, на три мелодии по желанию клиента…
— Музыкальный унитаз? — удивился я. Про финский дверной замок с мелодиями я еще слышал. Но идея ноктюрна на флейте фановых труб меня не очень вдохновляла. Мое недолгое пребывание в шкуре сантехника подарило мне кое-какой отрицательный опыт.
— Да-да, представьте себе, месье Штерн, — подтвердил поэт. Сперва я не понял, почему он стал называть меня на французский манер, а потом догадался: старик запамятовал мое имя, но называть меня по-солдатски просто «Штерн» ему было неловко. — Финские врачи доказали, что музыка помогает от запоров…
Невероятно, правда ведь?
— Фантастика, — честно согласился я в ответ. Сам-то я давно полагал, что музыка может заменить всего два лекарства: снотворное — если это классика и рвотное — если современная.
— Или, может, в этом все-таки есть смысл? — спросил Новицкий, глядя, однако, не на меня, а куда-то в сторону ветчины и грибков. Он уже забыл про украденную лампочку, весь захваченный вновь открывшейся темой для разговора. — Вдруг по науке так и должно быть? Есть в мозгах, наверное, какие-нибудь эдакие извилины, которые управляют и тем, и этим… В организме, как в поэзии, все должно быть взаимосвязано. Человек — он не кимвал звенящий, он словно арфа.
Много струн, играй на любой, как Паганини… В журнале «Огонек» вот на днях статья была интересная. Про американские опыты в Пентагоне. Вы верите в парапсихологию?
Я, однако, выпил еще не достаточно для того, чтобы обсуждать с поэтом Новицким статьи из «Огонька» или тем паче беседовать с ним про Бермудский треугольник и подобную околонаучную чепуху. Живее всего жгучие тайны природы у нас обычно обсуждают граждане, не умеющие починить сливной бачок.
— Да бог с ним, с Пентагоном, — проговорил я, наполняя рюмки. — Мы мирные люди… Значит, вас-таки ограбили?
Собственно, я по-прежнему толком не знал, что же мне надо от поэта. Я искал какую-нибудь зацепку, некую странность, которая смогла бы состыковаться с моими странностями. Как кусочки мозаики.
— Дурачье, — хихикнул Новицкий. — Взяли электронику, штамповку, а севрский фарфор не догадались. И икону шестнадцатого века… Будет им чем поживиться в следующий раз.
— Наверное, этот следующий раз случится не скоро? — предположил я. — Они-то думают…
— Скоро, очень скоро, — махнул рукой поэт и с третьей попытки наколол на вилку замученный груздик. — Знаете газету «Слово и дело»? Их корреспондент так мне сочувствовал, так сочувствовал… И написал потом, что у Новицкого на даче еще много всего осталось. У нас — поголовная грамотность, теперь прочтут.
Старик оказался не робкого десятка. Приглашать в гости незнакомца, даже Штерна, в таком положении было какой-то безумной бравадой. А если бы на моем месте сидел грабитель?
— Ну и пусть! — с детским упрямством произнес Новицкий, выслушав меня. — Я не боюсь. Ограбят так ограбят. Все равно от рока не убежишь, месье Штерн. У меня просто черная полоса в жизни. Машину я вот разбил, Изольда в Питер мотанула, лампочку свистнули… денег — и тех за последую книжку не платят.
Одна радость — разговор с ким-нибудь интеллигентным евреем. Вы «Листопад» мой помните? Ко мне тут ходил один приятный парень, рыженький такой, он помнил…
Только он пропал куда-то.
«Листопада» я не помнил. Да и идти по стопам хитроумного Фимы мне совершенно не хотелось. А вот слова про неполученный гонорар меня крайне заинтересовали. Ибо последняя книжка была именно этой, про реквием и реконкисту. Издательство «Тетрис», тираж двадцать тысяч экз.
— Почему же не платят? — полюбопытствовал я, на глазок измеряя уровень оставшейся водки в бутылке. В бутылке был час отлива. Уровень водки в ней за последние полчаса здорово понизился, что должно было расположить гостя к простодушным вопросам, а хозяина — к откровенным ответам. Короче, к разговору по душам.
— У них, видите ли, месье… — старик Новицкий сделал паузу, словно собирался с мыслями, и я на всякий случай подсказал:
— Штерн. Яков Семенович.
— Правильно, — согласился со мной Новицкий и еще немножко понизил уровень жидкости в водочной бутылке. — Вы Штерн, я верю… У них, месье Яков, тоже черная полоса. А может, у одного только Гарика. Он все от кого-то бегает, скрывается. Звонит мне на днях, голос еле-еле слышен… Это рок, я понимаю. У меня у самого Изольда вот сбежала, опять же скульптуру мою… Знаете, как будет рок по-латыни?
— Не помню, — быстро проговорил я, боясь потерять важную мысль. — Гарик — это кто такой?
— Гарик — это имя такое, — добросовестно объяснил мне поэт. — Вот лично вас, допустим, зовут… — Новицкий потряс головой.
— Яков Семенович Штерн, — уже чисто автоматически подсказал я.
— Точно, Яков, — проговорил задумчиво поэт. — Уменьшительно — Яша. А он — Игорь, уменьшительно Гарик. А меня, скажем, Алла зовет Ленчиком. Уменьшительно от Владлен. Остроумно. Можете тоже звать меня Ленчиком, если хотите.
Поэт Новицкий опрокинул еще стопку, потянулся к ветчине, не дотянулся и занюхал дозу ближайшей салфеткой.
— И что за фамилия у этого Гарика? — осведомился я у поэта. Мне ничего не оставалось, как вести светскую беседу в том же духе. — У меня, скажем, фамилия Штерн. У вас — Новицкий. А у Гарика — как?
— У меня — Новицкий? — с неподдельным интересом переспросил Владлен Алексеевич. —Ах да, верно. Глупая фамилия, на редкость. Из-за нее, месье Штерн, всю жизнь в этих самых проходил… в авангардистах… Новатор Новицкий — от такого ассонанса грех было отказываться… — Решительным движением поэт приблизил уровень водки почти к самому донышку бутылки.
— Так у вашего Гарика нет фамилии? — с пьяной настойчивостью гнул я свое.
Моей догадке требовалось точное подтверждение.
— Почему это нет? — удивленно сказал Новицкий, не выпуская из поля зрения сосуд с остатком лимонной. — Есть, и даже длинная. Искан… Искандеров. Очень просто… Значит, вы не вспомнили, как будет рок по-латыни?
Я помотал головой. Следовало бы выяснить поподробнее про звонок Искандерова. Но сегодня бесполезно было и пытаться: в хорошей еврейской компании поэт как-то очень быстро и самозабвенно напивался. Может, потому-то Новицкий и любит нашего брата? — неожиданно пришло мне в голову. А разговоры про комплексы вины — это так, для отвода глаз?
— Рок по-латыни значит «фатум», — торжественно провозгласил Новицкий. — Злой рок — значит, злой фатум. Сначала эта курва, любовь моя, в Питер умчалась.
Потом телевизор уперли и лампочку в придачу. Двадцать пять свечей, самое то. вперь вот скульптуру мою хотят переносить…
— Неужели? — для приличия посетовал я. Ужасное бронзовое сооружение, установленное в сентябре 91-го на Краснопресненской, называлось «Распятый фаллос». Новаторская скульптура, сделанная по самоличным эскизам маэстро Владлена должна была символизировать тернистый путь к свободе. В октябре 93-го по этой штуковине вели прицельный огонь с обеих сторон баррикад, но символ, к сожалению, остался невредим.
— Уже постановление мэрии есть, — похоронным голосом поведал мне несчастный старик Ленчик. — За номером две тысячи девятьсот восемь. Видите ли, оппозиция использует постамент во время митингов перед Белым домом… И называют, оказывается, мою скульптуру не иначе, как «член правительства».
— Какое кощунство, — проговорил я, очень стараясь говорить участливым тоном. — Общественность должна вмешаться… Газеты…
— Я и сам пытался повлиять, — уныло сказал Новицкий и зашарил рукой по столу в поисках рюмки. — В Думу обращался, опять-таки в «Известиях» целую поэму напечатал. Про Микеланджело, конечно, но с явным намеком… Бесполезно! Говорю же вам — злой фатум. Выпьем с горя, где же, кружка?
Однако ни кружку, ни даже рюмку наполнить было уже нечем. Чтобы утешить Новицкого, я честно прочитал ему вслух все заранее заученные отрывки из его книги. Затем сам Новицкий, окончательно размякнув, попробовал вспомнить свой «Листопад», но это уже оказалось ему не под силу. Кончилось тем, что мы с ним дважды подряд спели «Океан цветов», отбивая такт пустой бутылкой по столу.
Последний раз при словах «скульптор шагнул в океан» Новицкий даже прослезился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47