Ка
питан велел мне отправиться на берег и все это как можно скорее привесть
к окончанию. Я приехал к приятелю моему бургомистру (ибо он меня очень пол
юбил, и я у него всякий день обедал). Заем денег требовал некоторого времен
и, потому что один бургомистр без собрания магистрата сделать сего не мо
г. Написать договор я не умел, не только на немецком, ниже на русском языке,
и так это весьма меня затрудняло.
Бургомистр вступился в мои хлопоты, сочинил договор, который я перевел п
отом на русский язык. В нем сказано было, что половинное число денег (то ес
ть две тысячи рублей) вручить корабельщикам на месте, а другую половину, «
заявя о том бургомистру», заплатить по прибытии в Карлсгамн; они же с свое
й стороны обязываются тотчас, как скоро на корабле сделан будет условный
знак, забрать на суда свои наших больных, притти к кораблю и во время путе
шествия его итти с ним вместе до Карлсгамна, не отлучаясь от него и держас
ь всегда ближе, чтобы в случае несчастия можно было с корабля свезти на ни
х людей, о спасении которых должны они прилагать всевозможное старание.
Корабельщики согласны были на эти условия, и так осталось только им и кап
итану подписать их. Я поехал с ними на корабль. Капитан и они подписали дог
овор, написанный на немецком языке с русским переводом. Капитан послал м
еня еще раз на берег, с тем чтобы занять в магистрате половинное число ден
ег (две тысячи рублей) и отдать им при бургомистре, заявя ему, что остальны
е две тысячи заплачены будут по прибытии в Карлсгамн. Все это было сделан
о, и я, простясь с бургомистром и благодаря его за все ко мне ласки, поехал н
а корабль, не имея никакой более надобности возвращаться на берег.
Корабль между тем приготовлялся к походу. На обломки мачт поставлены был
и запасные стеньги (тонкие мачты) с поднятыми на них реями и парусами; вмес
то руля приделан был искусственный, каким по нужде заменяют иногда насто
ящий. Оставалось докончить еще некоторые работы и ожидать благополучно
го ветра. Все больше устрашало нас позднее время (ибо тогда был уже ноябрь
).
Первый мой съезд с корабля, трудная ходьба пешком, нередко ночью и в сырую
погоду по песчаному берегу, частые и далекие в глубокую осень по открыто
му морю переезды с корабля на берег и беспрестанные заботы и хлопоты ока
зали напоследок действия свои: я занемог и в последнее возвращение мое н
а корабль чувствовал уже такой жар, что по приезде принужден был тотчас л
ечь в постель.
На другой день стало мне еще хуже. Корабль был уже совсем готов; вдруг слыш
у я превеликую радость, кричат: «Ветер переменился! Ветер сделался благо
получный!». Подняли тотчас знак, чтоб нанятые суда шли к кораблю. Ожидают и
х с нетерпением (ибо вся надежда спасения состояла в попутном ветре и пот
ому крайне опасались, чтоб его не упустить). Проходит час, другой и третий
Ц суда нейдут. Палят из пушек; дают им знать, чтоб они шли немедленно. Нет, н
е появляются. Наступает вечер; не знаем, что думать. Радость наша превраща
ется в непонятное и грустное удивление.
Ночь проходит в беспокойстве. Поутру, с рассветом дня, поднимают опять зн
ак и возобновляют пальбу из пушек: нет, суда нейдут.
Капитан велел спустить шлюпку и сказать мне, чтоб я ехал на берег узнать о
причине сей медленности судов. Я отвечаю ему, что я не в состоянии, лежу в п
остеле, и не могу встать на ноги. Он велел мне повторить, что необходимость
требует того, и прислал людей поднять меня с постели и отнести на руках. Л
юди подняли меня, принесли к борту, подвязали веревками и опустили на шлю
пку.
По прибытии в город два человека отнесли меня к бургомистру. Он удивился
моему приезду и весьма обо мне сожалел; посадили меня в кресла, обложили п
одушками, и я пересказал ему, зачем прислан. Он велел позвать к себе корабе
льщиков, и по объяснении вышло следующее недоразумение. В договоре, в усл
овии, о деньгах, поставлено было слово deponieren, которое я, не разумея хорошеньк
о, перевел: «заявить бургомистру», а надлежало перевести: «положить за ру
ку». Я понимал так, что остальные две тысячи рублей заплатить дом в Карлсг
амне, заявя только или сказав о том бургомистру, что оные еще не заплачены
; а корабельщики понимали и требовали, чтоб эти! две тысячи оставить в зало
г у бургомистра, и как оные не были оставлены, то суда и не шли, ожидая напер
ед выполнения договора.
Это обстоятельство чрезвычайно меня растревожило. Поправить оное треб
овалось, по крайней мере, еще двои сутки, ибо надлежало привезть от капита
на прошение о займе сих двух тысяч; должно было собраться магистрату и сд
елать свое определение, между тем как корабль всякий час благополучного
ветра упускал со страхом, и состояние мое было такое, что мне от часу стано
вилось хуже. Я просил бургомистра уговорить корабельщиков, что это равно
, здесь ли оставить за руками деньги или там заплатить; что ошибка в перево
де вышла от моего недоразумения слова deponieren, но что сия ошибка не делает для
них никакой разности; напротив, они еще скорее получат свои деньги.
Бургомистр всячески их уговаривал, но они, сидя с важностью и куря табак, н
е хотели согласиться. Спор наш долго продолжался и приводил меня в крайн
ее беспокойство. Напоследок, по истощении всех моих просьб и убеждений, в
ышед из терпения, сказал я бургомистру: это стыдно для шведов не верить ру
сскому военному кораблю в двух тысячах рублях. Если господа корабельщик
и сомневаются в получении оных, то я отдаю им себя в залог; я остаюсь здесь,
покуда они получат свои деньги; и если б капитан не заплатил им и правител
ьство наше не удовлетворило их (чему никак статься невозможно), то отец мо
й, русский дворянин и достаточный человек, меня выкупит. Эти слова, произн
есенные мною с жаром и досадой, поколебали суровую холодность корабельщ
иков. Они взглянули друг на друга, встали, походили по горнице, пробормота
ли нечто между собою и потом подошли сказать, что они соглашаются. Между т
ем настал вечер; я взял с них слово, что они при первом рассвете дня заберу
т больных и, нимало не мешкая, выйдут из гавани.
Оконча таким образом мое посольство, велел я отнести себя на шлюпку, в нам
ерении, невзирая на темноту ночи, ехать на корабль (ибо огонь на нем был ви
ден), но ветер так скрепчал, что бывшие в гавани лодочники не советовали мн
е пускаться. И так я принужден был ночевать у них в будке. Как скоро стало р
ассветать, тотчас поехал, и лишь только успели меня поднять на корабль, ка
к и суда вслед за мною вышли из гавани. Корабль по приближении их снялся с
якоря и отправился в путь.
Плавание наше продолжалось несколько дней, потому что попутный ветер не
долго нам служил и не скоро сделался опять благополучен. В это время боле
знь моя до того усилилась, что я в выздоровлении моем был отчаян. Воображе
ние, что мы не успеем дойти до берега и что меня зашьют в дерюгу и бросят с к
амнем в воду (обыкновенное в море погребение мертвых), меня ужасало. Горяч
ка моя была такого рода, что спирающаяся в груди мокрота меня душила, и чем
легче было днем, тем тяжелее становилось к вечеру, так что всякую ночь про
водил я в беспамятстве, в мечтаниях и бреду.
По несчастию, за два года перед сим был я болен в кадетской больнице, и под
ле моей кровати лежал товарищ мой кадет, точно в такой горячке, какую в это
время примечал я в себе. Он на моих глазах умер, и подлекарь, бывший тогда п
ри нас, почти при самом начале его болезни предугадал смерть его, сказыва
я, что он болен такой горячкой, от которой редко выздоравливают. Эта мысль
, как скоро я приходил в память, не переставала мне мечтаться и приводить м
еня в уныние.
В одно утро, после весьма тяжелой ночи, стало мне отменно легко, и это прив
ело меня в крайнюю робость: я почти несомненно уверился, что будущую ночь
не переживу.
За мною ходил старик-матрос. Поправляя у меня изголовье и тужа обо мне, он
шепнул мне с усердием на ухо: «Батюшко! Позволь мне положить нечто к тебе п
од головы; авось тебе будет легче». Я спросил: «Что такое?» Он промолчал и с
унул мне под подушку какую-то маленькую рукописную тетрадку. Удары в кол
окол для возвещения полдня напомнили мне о приближении тех часов, в кото
рые обыкновенно становилось мне тяжелее, и я начинал забываться и терять
память. Это напоминание как бы твердило мне: вот уже не больше двух часов
остается тебе размышлять, и если ты теперь ничего не придумаешь, то жизнь
твоя кончится.
Вдруг посреди сего мучительного страха и недоумения представляется мн
е странная мысль: я чувствовал превеликое отвращение к чаю, а особливо, ко
гда уже он несколько простынет; самое это отвращение рождает во мне жела
ние попросить того, что столько мне противно. Я говорю старику-матросу мо
ему: «Принеси мне стакан теплой воды». Лишь только парной запах воды косн
улся моему обонянию, как вдруг вся внутренность моя поворотилась, и я не з
нал более, что со мною делается.
Я не прежде очувствовался, как через несколько часов. Слабость моя была т
ак велика, что я ни одним членом моим пошевельнуться не мог. Однакож некое
внутреннее спокойствие и тишина уверяли меня в великой происшедшей со м
ною перемене. Старик мой рассказал мне, что никакое сильное рвотное не мо
гло бы произвести того действия, какое произвело во мне одно простое под
несение ко рту стакана теплой воды. Силы мои стали от часу прибавляться; я
ночью уснул и поутру мог уже сам ворочаться, а потом и вставать.
Тут скоро пришли мы в Карлсгамн. Нам отвели дом, в котором внизу жил сам хо
зяин, вверху, в одной половине, кадетский капитан с лейтенантом М., а в друг
ой все мы гардемарины, в двух смежных комнатах. Когда я съехал с корабля и,
пришед в теплый покой, сел подле печки, которая топилась, то мне казалось,
что нет никого благополучнее меня на свете, так теплота, здравие и покой д
рагоценны тому, кто давно ими не наслаждался.
Через несколько дней я совсем оправился и мог ходить со двора.
Из Стокгольма, от посланника нашего Остермана, пришло повеление всех нас
, гардемаринов, отправить с капитаном для продолжения наук в Карлскрону,
шведский город и главный корабельный порт, где находился шведский кадет
ский корпус. Дня через три по получении повеления мы отправились.
Корабль наш между тем исправлялся; на нем ставили новые мачты к подводил
и новый киль
Самый нижний брус под кораблем, простирающийся во всю длину его, тол
стый, составленный из многих брусьев, скрепленных между собою толстыми ж
елезными болтами.
, потому что старый от сильных ударов о землю весь истерся. Удивител
ьно было видеть в нем превеликие брусья так измятыми, как мочалы, и железн
ые, толще руки, болты так между собою перевившимися, как склокоченные вол
осы.
Наконец корабль был готов: наступило время отправиться в Россию. Плавани
е наше недолго продолжалось.
Мы пришли в Кронштадт, куда уже морской кадетский корпус, после бывшего п
ожара, переведен был из Петербурга».
Какой хороший офицер пожелает служить на корабле, таким образом управля
емом, как управлялся корабль «Вячеслав»? Оставляя уже без внимания ежеми
нутную опасность, коей подвергались корабль и экипаж его от беспорядочн
ых поступков капитана, даже самая честь каждого из офицеров с благородны
ми чувствами от них страдала. Если б собственный рапорт капитана
Рапорт в государс
твенную Адмиралтейств-коллегию, записанный в корабельном протоколе по
д № 234, 18 октября. (Прим. В. М. Г.)
и письменное признание
Признание, сделанное на бумаге лейтенанто
м и штурманом в перемене курса без ведома капитанского; оно отправлено в
Адмиралтейскую коллегию и находится в ее архиве. (Прим. В. М. Г.)
офицеров, тайным образом курс переменивших, не подтверждали помещ
енного здесь описания бедствий, с вышеупомянутым кораблем случившихся,
в важнейших их происшествиях, то можно было бы даже усомниться в справед
ливости его. Кто бы поверил, что капитан военного корабля, идущего в темну
ю осеннюю ночь в крепкий ветер, по 8 миль в час и приближающегося к берегам,
пошел в свою каюту покойно спать, и тогда, когда верность корабельного сч
исления подвержена была большому сомнению?
Морского устава в книге 3. г
лаве 1, § 14, строго предписано капитану наблюдать осторожность в ходу.
Что вахтенный лейтенант и штурман решились сами собою переменить
курс Морск
ого устава книга 3. глава IV, § 9. «Не может (лейтенант) переменить курса, или ко
рабль поворотить на другой борт без доклада капитанского, под лишением ч
ина».
? Что когда корабль стал на мель, то капитан, вместо того чтоб употре
блять все средства к спасению его и экипажа, заперся в каюту? И что, наконе
ц, капитан решился послать на чужестранный берег с просьбою о помощи гар
демарина в тулупе, не сказав ему, к кому и зачем он его посылает; а тот поеха
л и сам не ведая для чего? Самый призыв матросов на совет
Из рапорта капитанского в
идно, что «рядовые» были призваны в совет во всех случаях, как-то: они реши
ли, что нужно срубить мачты, отдаваться далее на мель по канату и пр. (Прим. В
. М. Г.)
унижает не только офицеров, но и самую службу. Такого рода «мирские
сходки» могут быть терпимы только на купеческих судах. А притом какую по
льзу капитан думал из того извлечь? Если он хотел посредством их оправда
ть свои меры перед военным судом, сославшись на согласие матросов, какие
законы давали ему право надеяться, что оно должно быть принято в уважени
е?
Мне кажется, одна из важнейших обязанностей начальника состоит в том, чт
об всякого из подчиненных держать в месте, предназначенном ему законами
: никого без причины и формального отрешения не унижать и никого по каким-
либо видам и связям не возвышать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
питан велел мне отправиться на берег и все это как можно скорее привесть
к окончанию. Я приехал к приятелю моему бургомистру (ибо он меня очень пол
юбил, и я у него всякий день обедал). Заем денег требовал некоторого времен
и, потому что один бургомистр без собрания магистрата сделать сего не мо
г. Написать договор я не умел, не только на немецком, ниже на русском языке,
и так это весьма меня затрудняло.
Бургомистр вступился в мои хлопоты, сочинил договор, который я перевел п
отом на русский язык. В нем сказано было, что половинное число денег (то ес
ть две тысячи рублей) вручить корабельщикам на месте, а другую половину, «
заявя о том бургомистру», заплатить по прибытии в Карлсгамн; они же с свое
й стороны обязываются тотчас, как скоро на корабле сделан будет условный
знак, забрать на суда свои наших больных, притти к кораблю и во время путе
шествия его итти с ним вместе до Карлсгамна, не отлучаясь от него и держас
ь всегда ближе, чтобы в случае несчастия можно было с корабля свезти на ни
х людей, о спасении которых должны они прилагать всевозможное старание.
Корабельщики согласны были на эти условия, и так осталось только им и кап
итану подписать их. Я поехал с ними на корабль. Капитан и они подписали дог
овор, написанный на немецком языке с русским переводом. Капитан послал м
еня еще раз на берег, с тем чтобы занять в магистрате половинное число ден
ег (две тысячи рублей) и отдать им при бургомистре, заявя ему, что остальны
е две тысячи заплачены будут по прибытии в Карлсгамн. Все это было сделан
о, и я, простясь с бургомистром и благодаря его за все ко мне ласки, поехал н
а корабль, не имея никакой более надобности возвращаться на берег.
Корабль между тем приготовлялся к походу. На обломки мачт поставлены был
и запасные стеньги (тонкие мачты) с поднятыми на них реями и парусами; вмес
то руля приделан был искусственный, каким по нужде заменяют иногда насто
ящий. Оставалось докончить еще некоторые работы и ожидать благополучно
го ветра. Все больше устрашало нас позднее время (ибо тогда был уже ноябрь
).
Первый мой съезд с корабля, трудная ходьба пешком, нередко ночью и в сырую
погоду по песчаному берегу, частые и далекие в глубокую осень по открыто
му морю переезды с корабля на берег и беспрестанные заботы и хлопоты ока
зали напоследок действия свои: я занемог и в последнее возвращение мое н
а корабль чувствовал уже такой жар, что по приезде принужден был тотчас л
ечь в постель.
На другой день стало мне еще хуже. Корабль был уже совсем готов; вдруг слыш
у я превеликую радость, кричат: «Ветер переменился! Ветер сделался благо
получный!». Подняли тотчас знак, чтоб нанятые суда шли к кораблю. Ожидают и
х с нетерпением (ибо вся надежда спасения состояла в попутном ветре и пот
ому крайне опасались, чтоб его не упустить). Проходит час, другой и третий
Ц суда нейдут. Палят из пушек; дают им знать, чтоб они шли немедленно. Нет, н
е появляются. Наступает вечер; не знаем, что думать. Радость наша превраща
ется в непонятное и грустное удивление.
Ночь проходит в беспокойстве. Поутру, с рассветом дня, поднимают опять зн
ак и возобновляют пальбу из пушек: нет, суда нейдут.
Капитан велел спустить шлюпку и сказать мне, чтоб я ехал на берег узнать о
причине сей медленности судов. Я отвечаю ему, что я не в состоянии, лежу в п
остеле, и не могу встать на ноги. Он велел мне повторить, что необходимость
требует того, и прислал людей поднять меня с постели и отнести на руках. Л
юди подняли меня, принесли к борту, подвязали веревками и опустили на шлю
пку.
По прибытии в город два человека отнесли меня к бургомистру. Он удивился
моему приезду и весьма обо мне сожалел; посадили меня в кресла, обложили п
одушками, и я пересказал ему, зачем прислан. Он велел позвать к себе корабе
льщиков, и по объяснении вышло следующее недоразумение. В договоре, в усл
овии, о деньгах, поставлено было слово deponieren, которое я, не разумея хорошеньк
о, перевел: «заявить бургомистру», а надлежало перевести: «положить за ру
ку». Я понимал так, что остальные две тысячи рублей заплатить дом в Карлсг
амне, заявя только или сказав о том бургомистру, что оные еще не заплачены
; а корабельщики понимали и требовали, чтоб эти! две тысячи оставить в зало
г у бургомистра, и как оные не были оставлены, то суда и не шли, ожидая напер
ед выполнения договора.
Это обстоятельство чрезвычайно меня растревожило. Поправить оное треб
овалось, по крайней мере, еще двои сутки, ибо надлежало привезть от капита
на прошение о займе сих двух тысяч; должно было собраться магистрату и сд
елать свое определение, между тем как корабль всякий час благополучного
ветра упускал со страхом, и состояние мое было такое, что мне от часу стано
вилось хуже. Я просил бургомистра уговорить корабельщиков, что это равно
, здесь ли оставить за руками деньги или там заплатить; что ошибка в перево
де вышла от моего недоразумения слова deponieren, но что сия ошибка не делает для
них никакой разности; напротив, они еще скорее получат свои деньги.
Бургомистр всячески их уговаривал, но они, сидя с важностью и куря табак, н
е хотели согласиться. Спор наш долго продолжался и приводил меня в крайн
ее беспокойство. Напоследок, по истощении всех моих просьб и убеждений, в
ышед из терпения, сказал я бургомистру: это стыдно для шведов не верить ру
сскому военному кораблю в двух тысячах рублях. Если господа корабельщик
и сомневаются в получении оных, то я отдаю им себя в залог; я остаюсь здесь,
покуда они получат свои деньги; и если б капитан не заплатил им и правител
ьство наше не удовлетворило их (чему никак статься невозможно), то отец мо
й, русский дворянин и достаточный человек, меня выкупит. Эти слова, произн
есенные мною с жаром и досадой, поколебали суровую холодность корабельщ
иков. Они взглянули друг на друга, встали, походили по горнице, пробормота
ли нечто между собою и потом подошли сказать, что они соглашаются. Между т
ем настал вечер; я взял с них слово, что они при первом рассвете дня заберу
т больных и, нимало не мешкая, выйдут из гавани.
Оконча таким образом мое посольство, велел я отнести себя на шлюпку, в нам
ерении, невзирая на темноту ночи, ехать на корабль (ибо огонь на нем был ви
ден), но ветер так скрепчал, что бывшие в гавани лодочники не советовали мн
е пускаться. И так я принужден был ночевать у них в будке. Как скоро стало р
ассветать, тотчас поехал, и лишь только успели меня поднять на корабль, ка
к и суда вслед за мною вышли из гавани. Корабль по приближении их снялся с
якоря и отправился в путь.
Плавание наше продолжалось несколько дней, потому что попутный ветер не
долго нам служил и не скоро сделался опять благополучен. В это время боле
знь моя до того усилилась, что я в выздоровлении моем был отчаян. Воображе
ние, что мы не успеем дойти до берега и что меня зашьют в дерюгу и бросят с к
амнем в воду (обыкновенное в море погребение мертвых), меня ужасало. Горяч
ка моя была такого рода, что спирающаяся в груди мокрота меня душила, и чем
легче было днем, тем тяжелее становилось к вечеру, так что всякую ночь про
водил я в беспамятстве, в мечтаниях и бреду.
По несчастию, за два года перед сим был я болен в кадетской больнице, и под
ле моей кровати лежал товарищ мой кадет, точно в такой горячке, какую в это
время примечал я в себе. Он на моих глазах умер, и подлекарь, бывший тогда п
ри нас, почти при самом начале его болезни предугадал смерть его, сказыва
я, что он болен такой горячкой, от которой редко выздоравливают. Эта мысль
, как скоро я приходил в память, не переставала мне мечтаться и приводить м
еня в уныние.
В одно утро, после весьма тяжелой ночи, стало мне отменно легко, и это прив
ело меня в крайнюю робость: я почти несомненно уверился, что будущую ночь
не переживу.
За мною ходил старик-матрос. Поправляя у меня изголовье и тужа обо мне, он
шепнул мне с усердием на ухо: «Батюшко! Позволь мне положить нечто к тебе п
од головы; авось тебе будет легче». Я спросил: «Что такое?» Он промолчал и с
унул мне под подушку какую-то маленькую рукописную тетрадку. Удары в кол
окол для возвещения полдня напомнили мне о приближении тех часов, в кото
рые обыкновенно становилось мне тяжелее, и я начинал забываться и терять
память. Это напоминание как бы твердило мне: вот уже не больше двух часов
остается тебе размышлять, и если ты теперь ничего не придумаешь, то жизнь
твоя кончится.
Вдруг посреди сего мучительного страха и недоумения представляется мн
е странная мысль: я чувствовал превеликое отвращение к чаю, а особливо, ко
гда уже он несколько простынет; самое это отвращение рождает во мне жела
ние попросить того, что столько мне противно. Я говорю старику-матросу мо
ему: «Принеси мне стакан теплой воды». Лишь только парной запах воды косн
улся моему обонянию, как вдруг вся внутренность моя поворотилась, и я не з
нал более, что со мною делается.
Я не прежде очувствовался, как через несколько часов. Слабость моя была т
ак велика, что я ни одним членом моим пошевельнуться не мог. Однакож некое
внутреннее спокойствие и тишина уверяли меня в великой происшедшей со м
ною перемене. Старик мой рассказал мне, что никакое сильное рвотное не мо
гло бы произвести того действия, какое произвело во мне одно простое под
несение ко рту стакана теплой воды. Силы мои стали от часу прибавляться; я
ночью уснул и поутру мог уже сам ворочаться, а потом и вставать.
Тут скоро пришли мы в Карлсгамн. Нам отвели дом, в котором внизу жил сам хо
зяин, вверху, в одной половине, кадетский капитан с лейтенантом М., а в друг
ой все мы гардемарины, в двух смежных комнатах. Когда я съехал с корабля и,
пришед в теплый покой, сел подле печки, которая топилась, то мне казалось,
что нет никого благополучнее меня на свете, так теплота, здравие и покой д
рагоценны тому, кто давно ими не наслаждался.
Через несколько дней я совсем оправился и мог ходить со двора.
Из Стокгольма, от посланника нашего Остермана, пришло повеление всех нас
, гардемаринов, отправить с капитаном для продолжения наук в Карлскрону,
шведский город и главный корабельный порт, где находился шведский кадет
ский корпус. Дня через три по получении повеления мы отправились.
Корабль наш между тем исправлялся; на нем ставили новые мачты к подводил
и новый киль
Самый нижний брус под кораблем, простирающийся во всю длину его, тол
стый, составленный из многих брусьев, скрепленных между собою толстыми ж
елезными болтами.
, потому что старый от сильных ударов о землю весь истерся. Удивител
ьно было видеть в нем превеликие брусья так измятыми, как мочалы, и железн
ые, толще руки, болты так между собою перевившимися, как склокоченные вол
осы.
Наконец корабль был готов: наступило время отправиться в Россию. Плавани
е наше недолго продолжалось.
Мы пришли в Кронштадт, куда уже морской кадетский корпус, после бывшего п
ожара, переведен был из Петербурга».
Какой хороший офицер пожелает служить на корабле, таким образом управля
емом, как управлялся корабль «Вячеслав»? Оставляя уже без внимания ежеми
нутную опасность, коей подвергались корабль и экипаж его от беспорядочн
ых поступков капитана, даже самая честь каждого из офицеров с благородны
ми чувствами от них страдала. Если б собственный рапорт капитана
Рапорт в государс
твенную Адмиралтейств-коллегию, записанный в корабельном протоколе по
д № 234, 18 октября. (Прим. В. М. Г.)
и письменное признание
Признание, сделанное на бумаге лейтенанто
м и штурманом в перемене курса без ведома капитанского; оно отправлено в
Адмиралтейскую коллегию и находится в ее архиве. (Прим. В. М. Г.)
офицеров, тайным образом курс переменивших, не подтверждали помещ
енного здесь описания бедствий, с вышеупомянутым кораблем случившихся,
в важнейших их происшествиях, то можно было бы даже усомниться в справед
ливости его. Кто бы поверил, что капитан военного корабля, идущего в темну
ю осеннюю ночь в крепкий ветер, по 8 миль в час и приближающегося к берегам,
пошел в свою каюту покойно спать, и тогда, когда верность корабельного сч
исления подвержена была большому сомнению?
Морского устава в книге 3. г
лаве 1, § 14, строго предписано капитану наблюдать осторожность в ходу.
Что вахтенный лейтенант и штурман решились сами собою переменить
курс Морск
ого устава книга 3. глава IV, § 9. «Не может (лейтенант) переменить курса, или ко
рабль поворотить на другой борт без доклада капитанского, под лишением ч
ина».
? Что когда корабль стал на мель, то капитан, вместо того чтоб употре
блять все средства к спасению его и экипажа, заперся в каюту? И что, наконе
ц, капитан решился послать на чужестранный берег с просьбою о помощи гар
демарина в тулупе, не сказав ему, к кому и зачем он его посылает; а тот поеха
л и сам не ведая для чего? Самый призыв матросов на совет
Из рапорта капитанского в
идно, что «рядовые» были призваны в совет во всех случаях, как-то: они реши
ли, что нужно срубить мачты, отдаваться далее на мель по канату и пр. (Прим. В
. М. Г.)
унижает не только офицеров, но и самую службу. Такого рода «мирские
сходки» могут быть терпимы только на купеческих судах. А притом какую по
льзу капитан думал из того извлечь? Если он хотел посредством их оправда
ть свои меры перед военным судом, сославшись на согласие матросов, какие
законы давали ему право надеяться, что оно должно быть принято в уважени
е?
Мне кажется, одна из важнейших обязанностей начальника состоит в том, чт
об всякого из подчиненных держать в месте, предназначенном ему законами
: никого без причины и формального отрешения не унижать и никого по каким-
либо видам и связям не возвышать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13