– Секс с бомбой, это же надо придумать! А трупов она случайно не гальванизирует?
– Не знаю. Но знаю, что она бесконечно совершенна, потому что бесконечно совершенны и всемогущи алмазы.
Баламут и Бельмондо уставились в ковер. В пятна жевательной резинки.
Бельмондо налюбовался ими первый. "Все к лучшему в этом лучшем из миров", – подумал он.
Подумал, хитро улыбнулся, поднял голову, вперился в непроницаемые глаза зиц-Баклажана и, тщательно выговаривая слова, продемонстрировал свое беглое знакомство с книгой Ницше "Так сказал Заратустра":
– Мы достаточно слышали о твоем канатном плясуне. Покажи нам его!
– Никто не может ее увидеть, не пройдя многомесячную подготовку и обучение, – сказал Баклажан, тепло рассматривая будущих единомышленников. – На днях я представлю вас политсовету "Хрупкой Вечности". Только он может разрешить увидеть бомбу людям, не являющимся действительными членами нашего общества. А теперь я позволю себе откланяться. Извините, господа, меня ждут неотложные дела. Завтра в одиннадцать часов для нас заказан завтрак в ресторане "Прага". До свидания.
Встал, пожал пальцами протянутые руки и ушел быстрым шагом.
Баламут смотрел ему вслед, озабоченно сморщив лицо, затем его глаза широко раскрылись: в переулке, в который свернул Баклажан, он увидел кабинку мобильного туалета.
Борис, проводя его взглядом, уставился в пустые бутылки, толпящиеся на столе.
– Ну и как тебе этот фрукт? – спросил Баламут, вернувшись счастливым человеком.
– Ты бы на меня посмотрел неделю назад, – усмехнулся Бельмондо, закуривая. – Надоело все до тошноты. На чердаке, в мезонине круглыми сутками в потолок глядел. Вероника вообще оборзела, любовника своего начала домой таскать. А мне все до лампочки. Все было, все испытал, ничего не хочется... Лежал на диване, слушал, как они е-утся, и думал: "Может, хоть это немножко взбодрит? Но ни фига, совсем не задело. Противно только немножечко было, но ничего, терпимо, как изжога от плохой водки. А потом Черный позвонил... И таким голосом меня сюда пригласил, что я сразу умываться пошел. В ванной с этим типом столкнулся. Ничего, приличный парень, поговорили с ним о погоде и виды на урожай кишмиша в Турции... Ну а ты как?
Баламуту не понравился рассказ друга. Ему не хотелось повторять почти то же самое. Но он знал, что глубокая жизненная "задница" – прекрасная стартовая площадка, и самое важное в жизни – это вовремя и с умом использовать эту "задницу" для взлета.
– Да тоже все надоело... – сказал он, смущенно взглянув в глаза друга. – От Софы ушел, живу теперь на своей старой квартире. Соседка иногда приходит. Из себя не очень, зато с понятием. И еще, знаешь, у меня что-то с головой. Вчера вечером варенье из банки в чайницу налил. Вместо розетки. Потом решил посуду помыть. Зажег спичку и в струю воды сунул. Вместо газового обогревателя...
– И у меня примерно такое бывает... – вздохнул Бельмондо.
– Ну, так что будем делать? – спросил Баламут, рассматривая двух девушек, покупавших у лотка жвачку. Одна была красивой дурочкой, другая наоборот. "Лесбиянки", – подумал он, представляя себя в постели с ними. Картинка получилась притягательной.
– Судя по всему, Черный вмазался в авантюру, будь здоров, – зевнул Николай. – И я ему завидую. Мне всегда казалось, что жизнь наиболее полнокровна и ощутима, когда по ней летит лимонка.
– Так-то оно так, – протянул Баламут, потирая шею (недавно от сидячей жизни в ней завелся остеохондроз), – Но лично мне всегда казалось, что человек имеет право сходить с ума, но должен делать это так, чтобы другие от этого в страхе не писались. А Черный хочет всю Землю на уши поставить.
– А почему нет? Ведь он не собирается никого убивать? Он хочет всех заставить полнокровно жить. И тебя со мной в том числе.
Сказал и кивнул в сторону переулка.
– Сортир там?
– Там. Черный хочет всю человеческую психологию перестроить. А я подозреваю, что это, мягко говоря, невозможно.
– Но нужно? – вперился Бельмондо в глаза друга.
– Наверное, да...
– Так значит, кто-то должен начать. Вот мы и начнем. Я тебе предлагаю Токио на себя взять. Ты же казах наполовину, узкопленочный, короче, и за японца запросто сойдешь. Если подумать, то тебе довольно легко будет там бомбочку организовать. В Стране восходящего солнца.
– Аум Сенрике? – догадался Баламут.
– Его люди. Аумчик многим мозги вывихнул и у себя на родине, и у нас. Их найти легко.
– За ними следят везде... После этих идиотских газовых атак в токийском метро.
– Конечно, следят. Но я недавно разговаривал с одним из российских, он сказал, что забывать их начинают. Они за идею Черного обеими руками ухватятся. Их хлебом не корми, дай озадачиться.
– Это точно... Ну а Нью-Йорк ты на себя возьмешь? – спросил Баламут, помимо своей воли втягиваясь в игру. В игру?
– Why not? Нью-Йорк – прибежище всех сумасшедших мира даже после одиннадцатого. Полгорода в секту за пол года сагитирую.
– А плутоний? Где его взять?
– Лично для тебя есть одна идейка... – покровительственно улыбнулся Бельмондо, поднимаясь со стула. – Я сейчас.
И ушел в сторону туалета. Быстро.
Баламут невидящими глазами уставился в арбатскую глубину. Ему захотелось куда-нибудь уехать. С Черным и Бельмондо. Туда, где жизнь течет быстро-быстро. Туда, где люди не мелки и потому не роют себе нор на голову. И мысли унесли его в Приморье, в Кавалерово, под скалу Любви. Как хорошо там было! Они сидели на траве беззаботные, пили, ели, а в кустах вокруг сидели сумасшедшие, сбежавшие из краевой лечебницы... И как хорошо все потом закончилось... Вернее, плохо. Потому что закончилось.
– Валеру Веретенникова ты, конечно, знаешь... Будешь? – вернувшись с двумя эскимо на палочках, прервал реминисценции друга Борис.
– Не знал, что в мобильных сортирах такой сервис, – улыбнулся Баламут, принимая мороженое. – Ты на какую кнопочку нажимал?
– Так вот Веретенников однажды рассказывал мне одну весьма интересную историю, – усмехнувшись, шутке начал Бельмондо. И замолк, пораженный необычно стройными и длинными ногами проходившей мимо негритянки.
– Что рассказывал? Не тяни...
– Давай сначала коньячку к мороженому возьмем, – проводя девушку взглядом, подмигнул Борис другу и пошел в кафе. Через минуту он вернулся с открытой бутылкой армянского, двумя рюмками и разломанной шоколадкой на блюдечке.
– Ну и что тебе Валерка рассказывал? – спросил Баламут, с удовольствием разливая коньяк. – Хотя, давай, сначала выпьем.
Солнце играло в рюмках. Все вокруг казалось домашним. Друзья чокнулись.
– Будь здоров, и пусть наши враги подавятся! – сказал Бельмондо.
– За успех нашего совершенно безнадежного предприятия! – сказал Баламут.
– Ты, наверное, знаешь, – начал рассказывать Борис, выпив и закусив мороженым, – что Валерий Веретенников, после окончания своего географического факультета, в Арсеньеве два года служил... Метеорологом в тамошнем авиаполку. Так вот, он мне однажды поведал, что за месяц до его дембеля, один небольшой такой бомбардировщик ядерную бомбу средней мощности потерял. Упала она в тайгу, и ее искать не стали...
– Шутишь! – рука Баламута застыла на полпути к бутылке...
– Никаких шуток. Генерал, за это ответственный, должен был в Москву со дня на день переводиться. И ему, естественно, всякие ЧП наподобие поисков бомбы с привлечением общественности, в том числе, и зарубежной, на фиг не были нужны. В общем, он все замял, всех, кого надо, к наградам представил и всем, кому следует, по квартире дал. С обещанием, что в случае всплеска болтливости, он всех участников своего сеанса благотворительности на фиг нивелирует, то есть с землей в Афгане сравняет. И знаешь, видимо, толковым мужиком этот генерал был – не узнали об инциденте ни во Владике, ни в Москве. И лежит теперь эта бомба в дикой приморской тайге севернее Дальнегорска, бывшего Тетюхе.
Баламут вообразил расколотую бомбу. Что-то вроде разбитого чугунного котла с характерными чертами газового баллона. Сначала баллон представлялся голубым, затем стал черным.
– Она, наверное, раскололась... – то ли понадеялся, то ли расстроился он.
– Нет, не раскололась. Генерал тот не дурак был. Послал туда самолет, он аэрогаммасъемку сделал – все чисто.
– Ну, тогда она под землю ушла метров на сорок...
– Ну, ты даешь! – возмутился Бельмондо. – Ты, что, хочешь ее на блюдечке с золотой каемочкой получить? Нет уж, дорогой, попотеть придется! Поискать, выкопать, в Токио или под Токио на кораблике привезти, на постамент поставить, щеточкой-бархоткой пройтись...
– Поискать в тайге, – хмыкнул Баламут, вспоминая непроходимые заросли, усыпанные прожорливыми клещами.
– Да, в тайге. Но ты не все еще знаешь. Дело в том, что разговор этот с Веретенниковым в присутствии Чернова происходил. Несколько лет спустя этого инцидента, то есть потери бомбы нашими ВВС, он начал работать в Приморье, в научной геологической партии. И пользовался в своих исследованиях детальными аэрофотоснимками Кавалеровского и Дальнегорского районов. Эти снимки, кстати, очень высокого разрешения, были сделаны всего через месяц после того, как бомба сделала ручкой. И Женька сказал, что при дешифрировании снимков обратил на это место особое внимание. Обратил и нашел на склоне одной сопки севернее Дальнегорска какую-то странную воронку, не воронку, а скорее заплывшую дерном дыру. Снимки эти зимними были, листвы на деревьях не было, и он ее заметил. Так что остальные вопросы, пожалуйста, к нему.
– Ну а ты где плутоний найдешь?
– Тю! – прыснул Бельмондо. – Ты думаешь, американцы бомб не теряют? В Гренландии давно одна водородная лежит! Я слышал о ней от одного делового человека, когда на Брайтон-Бич пару лет назад отдыхал. Поисковая команда год ее искала и не нашла. Но янки ребята тоже дошлые. Сделали в конце концов муляж, "нашли" его и затопили в Атлантике с утечкой информации. А бомба, милая, до сих пор лежит во льдах, как сосиска в морозильнике...
– Ну, хорошо, найдем мы бомбы, а кто их разбирать будет?
– Ну и простой ты! Японцы в Японии, янки в Америке!
– Бомбу? Это же не пылесос...
– Да, бомбу, – снисходительно подтвердил Борис. – Ты знаешь, что в ядерных бомбах самое важное?
– Что?
– Да то! Сделаны они так, что фиг их случайно взорвешь! Их распотрошить пара пустяков. Ну а новую сделать, с алмазами, найдем какого-нибудь нобелевского лауреата. Их в еврейском Нью-Йорке пруд пруди. Ты чувствуешь, что мы уже обо всем договорились?
– Ну-ну. Начать и кончить осталось...
– Ничего! Зато ты потом американского президента будешь жизни учить. "Зачем ты, мол, сука, однополярного мира алчешь?" Ну, что, еще по рюмочке и в школу не пойдем?
– Здравая мысль, – согласился Баламут. – Так значит, завтра в одиннадцать вяжем Черного и сдаем его в психушку?
– Нет, в одиннадцать нельзя, – задумчиво проговорил Бельмондо, провожая скептическим взглядом молоденькую девушку в несуразных ботинках на платформе. – Может быть, он дурака валяет, ты же его знаешь... Пусть сначала покажет свою бомбу... И если она на самом деле существует, возьмем его за жопу. Вместе с его коллегами по болезни.
– Ты прав, – согласился Баламут. – Поехали, что ли ко мне? У меня соседка есть... Пирожки с капустой сегодня печет. Пальчики оближешь. В первом подходе я по пятнадцати штук съедаю.
– Поехали, – согласился Борис, разливая оставшийся коньяк.
4. Ресторан "Прага", сырники со сметаной и пиво после шампанского. – Зеленая дорожка, плательный шкаф дореволюционной постройки и дверь, блестящая никелем. – Шаг к бомбе.
Ни Баламут, ни Бельмондо, понятное дело, не знали, что в голове их друга накрепко сидела "мысленная" бомба, заложенная Анастасией Синичкиной. Этой бомбе предстояло неслышно и незаметно взорваться в один из дней второй недели августа. Сразу же после ее взрыва Чернов-Баклажан должен был найти в доме на Поварской железный предмет, например, монтировку, спрятать ее под пиджак, затем спустится вниз, во святая святых "Хрупкой Вечности" и разбить ровно столько алмазов, сколько он успеет разбить до ядерного взрыва мощностью, эквивалентной мощности взрыва пятисот тысяч тонн тринитротротуола.
На дворе стояло утро 10-го августа, и Иннокентий Александрович шел пешком в ресторан "Прага". Московская погода колебалась на грани лето-осень, колебалась совсем как женщина, решающая, оставаться ей доброй и отзывчивой или послать всех куда подальше. Баклажану нравилась такая погода, ему вообще нравилось все, что может измениться в каждую секунду, постоянство претило ему всегда. Он любил угрозу, он любил принимать ее вызов, только она выпрямляла его хребет, и заставляла упрямо сжимать губы.
Он шел к людям, которые были друзьями Черного, и хоть сам оставался Черным лишь в самых глубинах своего подсознания, он знал, что они ему помогут и помогут не формально, а по сердцу. И потому он не отдавался предостережениям внедренного в его мозг Баклажана, а шел вопреки им, шел в круг, в котором его силы умножались десятикратно. Он чувствовал – жить ему осталось совсем немного. Но он знал, что Баламут, Бельмондо и Черный будут жить всегда, и будут жить, потому что если они умрут, то умрут и силы природы, силы, пытающиеся вдохнуть жизнь в повсеместные глину и камень.
Завтрак получился скучным. Друзья не выспались после ночи, проведенной в компании соседки Баламута и необходимо подвернувшейся ее подруги. Баклажан, ковыряясь в пятидолларовом сырнике, сочувствовал им (надо же так бездумно расходовать единственную жизнь), сочувствовал и думал, не перенести ли их рандеву с бомбой на другой день.
Но Баламут прочувствовал эту мысль и, отставив в сторону тарелку с напрасно четвертованным сырником, щелчком пальцев подозвал к столу радостно улыбающегося официанта, и заказал ему бутылку полусухого шампанского. Бельмондо хотел, было, озвучить широко известное мнение, что по утрам шампанское даже лошади не пьют, но жажда, мучившая его, наложила на поползновение ума вето, и Борис смолчал.
Баклажан с уважением отнесся к попытке друзей, как можно скорее, избавится от похмельного синдрома. Он даже повеселился, усмотрев в глазах Баламута подавленное желание обойтись без фужера, по крайней мере, на первой стадии утоления жажды.
Покончив с перебродившими выжимками французского лета, Баламут и Бельмондо механически прекратили существование дорогостоящих образчиков возрождающегося капиталистического кулинарного искусства (то есть сырников со сметаной по пяти баксов за пару), и потребовали водки по сто пятьдесят (граммов, а не долларов) и чего-нибудь солененького из отечественного репертуара.
К делу Баклажан перешел после того, как официант принес мороженое. Выслушав его (глубокомысленно вращая свои вазочки), Бельмондо с Баламутом потребовали пива, ибо ни шампанское, ни водка не привели к положительным изменениям в их страждущих организмах.
– Я понимаю, что это безвкусно, – извинился Баламут перед Баклажанем, наливая ячменный напиток в фужер, на дне которого оставалось лужица шампанского, – но, понимаешь, очень хочется. Но ты не беспокойся. Мы уже почти в норме.
– А я и не беспокоюсь. Наоборот, мне интересно.
– Интересно?
– Да, интересно. Интересно наблюдать за людьми, которые пьют последний раз в жизни.
– Не понял? – испугался Баламут.
– Люди, соединившиеся с бомбой, бросают пить раз и навсегда.
– Я запа-а-л! – протянул Бельмондо, кося глазом на проходящие мимо чудовищно стройные ноги на высоких модных каблучках. – Что, ваш политсовет разрешил нам аудиенцию с бомбой?
– В порядке исключения по моему ходатайству вам разрешено посетить ее сегодня в 13-00, – сказал Баклажан. И, посмотрев на часы, сухо сказал:
– Однако нам пора. Следуйте за мной.
Николай что-то хотел спросить, но не успел: Иннокентий Александрович, приняв официальный вид, встал из-за стола и степенно вышел из зала.
Баламут с Бельмондо удивленно переглянулись, одновременно потянулись к бутылкам, в которых оставалось пиво, привстав в спешке, налили его в фужеры, выпили и побежали за Баклажаном, шедшим по направлению к Арбатской площади. На часах было 12-30.
Иннокентий Александрович шел широким шагом уверенного в себе человека и друзья, изнеможенные ночными событиями и последующей реабилитацией, догнали его лишь в подземном переходе под Новым Арбатом. На вопросы, а также предложения перекурить на скамеечке, Баклажан не отвечал и даже не оборачивался.
В огороженный забором особняк их пропустили без вопросов и пристального рассмотрения. Оставив гостей в широкой, но весьма уютной гостиной (вощеный паркет, старинная мебель в белых чехлах, повсюду цветы и бронзовые статуэтки), Иннокентий Александрович, сходил куда-то на минутку. Вернулся, посмотрел на Баламута и Бельмондо испытывающим взглядом и, не сказав и слова, сбежал в подвальное помещение по лестнице, застланной красно-зеленой ковровой дорожкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– Не знаю. Но знаю, что она бесконечно совершенна, потому что бесконечно совершенны и всемогущи алмазы.
Баламут и Бельмондо уставились в ковер. В пятна жевательной резинки.
Бельмондо налюбовался ими первый. "Все к лучшему в этом лучшем из миров", – подумал он.
Подумал, хитро улыбнулся, поднял голову, вперился в непроницаемые глаза зиц-Баклажана и, тщательно выговаривая слова, продемонстрировал свое беглое знакомство с книгой Ницше "Так сказал Заратустра":
– Мы достаточно слышали о твоем канатном плясуне. Покажи нам его!
– Никто не может ее увидеть, не пройдя многомесячную подготовку и обучение, – сказал Баклажан, тепло рассматривая будущих единомышленников. – На днях я представлю вас политсовету "Хрупкой Вечности". Только он может разрешить увидеть бомбу людям, не являющимся действительными членами нашего общества. А теперь я позволю себе откланяться. Извините, господа, меня ждут неотложные дела. Завтра в одиннадцать часов для нас заказан завтрак в ресторане "Прага". До свидания.
Встал, пожал пальцами протянутые руки и ушел быстрым шагом.
Баламут смотрел ему вслед, озабоченно сморщив лицо, затем его глаза широко раскрылись: в переулке, в который свернул Баклажан, он увидел кабинку мобильного туалета.
Борис, проводя его взглядом, уставился в пустые бутылки, толпящиеся на столе.
– Ну и как тебе этот фрукт? – спросил Баламут, вернувшись счастливым человеком.
– Ты бы на меня посмотрел неделю назад, – усмехнулся Бельмондо, закуривая. – Надоело все до тошноты. На чердаке, в мезонине круглыми сутками в потолок глядел. Вероника вообще оборзела, любовника своего начала домой таскать. А мне все до лампочки. Все было, все испытал, ничего не хочется... Лежал на диване, слушал, как они е-утся, и думал: "Может, хоть это немножко взбодрит? Но ни фига, совсем не задело. Противно только немножечко было, но ничего, терпимо, как изжога от плохой водки. А потом Черный позвонил... И таким голосом меня сюда пригласил, что я сразу умываться пошел. В ванной с этим типом столкнулся. Ничего, приличный парень, поговорили с ним о погоде и виды на урожай кишмиша в Турции... Ну а ты как?
Баламуту не понравился рассказ друга. Ему не хотелось повторять почти то же самое. Но он знал, что глубокая жизненная "задница" – прекрасная стартовая площадка, и самое важное в жизни – это вовремя и с умом использовать эту "задницу" для взлета.
– Да тоже все надоело... – сказал он, смущенно взглянув в глаза друга. – От Софы ушел, живу теперь на своей старой квартире. Соседка иногда приходит. Из себя не очень, зато с понятием. И еще, знаешь, у меня что-то с головой. Вчера вечером варенье из банки в чайницу налил. Вместо розетки. Потом решил посуду помыть. Зажег спичку и в струю воды сунул. Вместо газового обогревателя...
– И у меня примерно такое бывает... – вздохнул Бельмондо.
– Ну, так что будем делать? – спросил Баламут, рассматривая двух девушек, покупавших у лотка жвачку. Одна была красивой дурочкой, другая наоборот. "Лесбиянки", – подумал он, представляя себя в постели с ними. Картинка получилась притягательной.
– Судя по всему, Черный вмазался в авантюру, будь здоров, – зевнул Николай. – И я ему завидую. Мне всегда казалось, что жизнь наиболее полнокровна и ощутима, когда по ней летит лимонка.
– Так-то оно так, – протянул Баламут, потирая шею (недавно от сидячей жизни в ней завелся остеохондроз), – Но лично мне всегда казалось, что человек имеет право сходить с ума, но должен делать это так, чтобы другие от этого в страхе не писались. А Черный хочет всю Землю на уши поставить.
– А почему нет? Ведь он не собирается никого убивать? Он хочет всех заставить полнокровно жить. И тебя со мной в том числе.
Сказал и кивнул в сторону переулка.
– Сортир там?
– Там. Черный хочет всю человеческую психологию перестроить. А я подозреваю, что это, мягко говоря, невозможно.
– Но нужно? – вперился Бельмондо в глаза друга.
– Наверное, да...
– Так значит, кто-то должен начать. Вот мы и начнем. Я тебе предлагаю Токио на себя взять. Ты же казах наполовину, узкопленочный, короче, и за японца запросто сойдешь. Если подумать, то тебе довольно легко будет там бомбочку организовать. В Стране восходящего солнца.
– Аум Сенрике? – догадался Баламут.
– Его люди. Аумчик многим мозги вывихнул и у себя на родине, и у нас. Их найти легко.
– За ними следят везде... После этих идиотских газовых атак в токийском метро.
– Конечно, следят. Но я недавно разговаривал с одним из российских, он сказал, что забывать их начинают. Они за идею Черного обеими руками ухватятся. Их хлебом не корми, дай озадачиться.
– Это точно... Ну а Нью-Йорк ты на себя возьмешь? – спросил Баламут, помимо своей воли втягиваясь в игру. В игру?
– Why not? Нью-Йорк – прибежище всех сумасшедших мира даже после одиннадцатого. Полгорода в секту за пол года сагитирую.
– А плутоний? Где его взять?
– Лично для тебя есть одна идейка... – покровительственно улыбнулся Бельмондо, поднимаясь со стула. – Я сейчас.
И ушел в сторону туалета. Быстро.
Баламут невидящими глазами уставился в арбатскую глубину. Ему захотелось куда-нибудь уехать. С Черным и Бельмондо. Туда, где жизнь течет быстро-быстро. Туда, где люди не мелки и потому не роют себе нор на голову. И мысли унесли его в Приморье, в Кавалерово, под скалу Любви. Как хорошо там было! Они сидели на траве беззаботные, пили, ели, а в кустах вокруг сидели сумасшедшие, сбежавшие из краевой лечебницы... И как хорошо все потом закончилось... Вернее, плохо. Потому что закончилось.
– Валеру Веретенникова ты, конечно, знаешь... Будешь? – вернувшись с двумя эскимо на палочках, прервал реминисценции друга Борис.
– Не знал, что в мобильных сортирах такой сервис, – улыбнулся Баламут, принимая мороженое. – Ты на какую кнопочку нажимал?
– Так вот Веретенников однажды рассказывал мне одну весьма интересную историю, – усмехнувшись, шутке начал Бельмондо. И замолк, пораженный необычно стройными и длинными ногами проходившей мимо негритянки.
– Что рассказывал? Не тяни...
– Давай сначала коньячку к мороженому возьмем, – проводя девушку взглядом, подмигнул Борис другу и пошел в кафе. Через минуту он вернулся с открытой бутылкой армянского, двумя рюмками и разломанной шоколадкой на блюдечке.
– Ну и что тебе Валерка рассказывал? – спросил Баламут, с удовольствием разливая коньяк. – Хотя, давай, сначала выпьем.
Солнце играло в рюмках. Все вокруг казалось домашним. Друзья чокнулись.
– Будь здоров, и пусть наши враги подавятся! – сказал Бельмондо.
– За успех нашего совершенно безнадежного предприятия! – сказал Баламут.
– Ты, наверное, знаешь, – начал рассказывать Борис, выпив и закусив мороженым, – что Валерий Веретенников, после окончания своего географического факультета, в Арсеньеве два года служил... Метеорологом в тамошнем авиаполку. Так вот, он мне однажды поведал, что за месяц до его дембеля, один небольшой такой бомбардировщик ядерную бомбу средней мощности потерял. Упала она в тайгу, и ее искать не стали...
– Шутишь! – рука Баламута застыла на полпути к бутылке...
– Никаких шуток. Генерал, за это ответственный, должен был в Москву со дня на день переводиться. И ему, естественно, всякие ЧП наподобие поисков бомбы с привлечением общественности, в том числе, и зарубежной, на фиг не были нужны. В общем, он все замял, всех, кого надо, к наградам представил и всем, кому следует, по квартире дал. С обещанием, что в случае всплеска болтливости, он всех участников своего сеанса благотворительности на фиг нивелирует, то есть с землей в Афгане сравняет. И знаешь, видимо, толковым мужиком этот генерал был – не узнали об инциденте ни во Владике, ни в Москве. И лежит теперь эта бомба в дикой приморской тайге севернее Дальнегорска, бывшего Тетюхе.
Баламут вообразил расколотую бомбу. Что-то вроде разбитого чугунного котла с характерными чертами газового баллона. Сначала баллон представлялся голубым, затем стал черным.
– Она, наверное, раскололась... – то ли понадеялся, то ли расстроился он.
– Нет, не раскололась. Генерал тот не дурак был. Послал туда самолет, он аэрогаммасъемку сделал – все чисто.
– Ну, тогда она под землю ушла метров на сорок...
– Ну, ты даешь! – возмутился Бельмондо. – Ты, что, хочешь ее на блюдечке с золотой каемочкой получить? Нет уж, дорогой, попотеть придется! Поискать, выкопать, в Токио или под Токио на кораблике привезти, на постамент поставить, щеточкой-бархоткой пройтись...
– Поискать в тайге, – хмыкнул Баламут, вспоминая непроходимые заросли, усыпанные прожорливыми клещами.
– Да, в тайге. Но ты не все еще знаешь. Дело в том, что разговор этот с Веретенниковым в присутствии Чернова происходил. Несколько лет спустя этого инцидента, то есть потери бомбы нашими ВВС, он начал работать в Приморье, в научной геологической партии. И пользовался в своих исследованиях детальными аэрофотоснимками Кавалеровского и Дальнегорского районов. Эти снимки, кстати, очень высокого разрешения, были сделаны всего через месяц после того, как бомба сделала ручкой. И Женька сказал, что при дешифрировании снимков обратил на это место особое внимание. Обратил и нашел на склоне одной сопки севернее Дальнегорска какую-то странную воронку, не воронку, а скорее заплывшую дерном дыру. Снимки эти зимними были, листвы на деревьях не было, и он ее заметил. Так что остальные вопросы, пожалуйста, к нему.
– Ну а ты где плутоний найдешь?
– Тю! – прыснул Бельмондо. – Ты думаешь, американцы бомб не теряют? В Гренландии давно одна водородная лежит! Я слышал о ней от одного делового человека, когда на Брайтон-Бич пару лет назад отдыхал. Поисковая команда год ее искала и не нашла. Но янки ребята тоже дошлые. Сделали в конце концов муляж, "нашли" его и затопили в Атлантике с утечкой информации. А бомба, милая, до сих пор лежит во льдах, как сосиска в морозильнике...
– Ну, хорошо, найдем мы бомбы, а кто их разбирать будет?
– Ну и простой ты! Японцы в Японии, янки в Америке!
– Бомбу? Это же не пылесос...
– Да, бомбу, – снисходительно подтвердил Борис. – Ты знаешь, что в ядерных бомбах самое важное?
– Что?
– Да то! Сделаны они так, что фиг их случайно взорвешь! Их распотрошить пара пустяков. Ну а новую сделать, с алмазами, найдем какого-нибудь нобелевского лауреата. Их в еврейском Нью-Йорке пруд пруди. Ты чувствуешь, что мы уже обо всем договорились?
– Ну-ну. Начать и кончить осталось...
– Ничего! Зато ты потом американского президента будешь жизни учить. "Зачем ты, мол, сука, однополярного мира алчешь?" Ну, что, еще по рюмочке и в школу не пойдем?
– Здравая мысль, – согласился Баламут. – Так значит, завтра в одиннадцать вяжем Черного и сдаем его в психушку?
– Нет, в одиннадцать нельзя, – задумчиво проговорил Бельмондо, провожая скептическим взглядом молоденькую девушку в несуразных ботинках на платформе. – Может быть, он дурака валяет, ты же его знаешь... Пусть сначала покажет свою бомбу... И если она на самом деле существует, возьмем его за жопу. Вместе с его коллегами по болезни.
– Ты прав, – согласился Баламут. – Поехали, что ли ко мне? У меня соседка есть... Пирожки с капустой сегодня печет. Пальчики оближешь. В первом подходе я по пятнадцати штук съедаю.
– Поехали, – согласился Борис, разливая оставшийся коньяк.
4. Ресторан "Прага", сырники со сметаной и пиво после шампанского. – Зеленая дорожка, плательный шкаф дореволюционной постройки и дверь, блестящая никелем. – Шаг к бомбе.
Ни Баламут, ни Бельмондо, понятное дело, не знали, что в голове их друга накрепко сидела "мысленная" бомба, заложенная Анастасией Синичкиной. Этой бомбе предстояло неслышно и незаметно взорваться в один из дней второй недели августа. Сразу же после ее взрыва Чернов-Баклажан должен был найти в доме на Поварской железный предмет, например, монтировку, спрятать ее под пиджак, затем спустится вниз, во святая святых "Хрупкой Вечности" и разбить ровно столько алмазов, сколько он успеет разбить до ядерного взрыва мощностью, эквивалентной мощности взрыва пятисот тысяч тонн тринитротротуола.
На дворе стояло утро 10-го августа, и Иннокентий Александрович шел пешком в ресторан "Прага". Московская погода колебалась на грани лето-осень, колебалась совсем как женщина, решающая, оставаться ей доброй и отзывчивой или послать всех куда подальше. Баклажану нравилась такая погода, ему вообще нравилось все, что может измениться в каждую секунду, постоянство претило ему всегда. Он любил угрозу, он любил принимать ее вызов, только она выпрямляла его хребет, и заставляла упрямо сжимать губы.
Он шел к людям, которые были друзьями Черного, и хоть сам оставался Черным лишь в самых глубинах своего подсознания, он знал, что они ему помогут и помогут не формально, а по сердцу. И потому он не отдавался предостережениям внедренного в его мозг Баклажана, а шел вопреки им, шел в круг, в котором его силы умножались десятикратно. Он чувствовал – жить ему осталось совсем немного. Но он знал, что Баламут, Бельмондо и Черный будут жить всегда, и будут жить, потому что если они умрут, то умрут и силы природы, силы, пытающиеся вдохнуть жизнь в повсеместные глину и камень.
Завтрак получился скучным. Друзья не выспались после ночи, проведенной в компании соседки Баламута и необходимо подвернувшейся ее подруги. Баклажан, ковыряясь в пятидолларовом сырнике, сочувствовал им (надо же так бездумно расходовать единственную жизнь), сочувствовал и думал, не перенести ли их рандеву с бомбой на другой день.
Но Баламут прочувствовал эту мысль и, отставив в сторону тарелку с напрасно четвертованным сырником, щелчком пальцев подозвал к столу радостно улыбающегося официанта, и заказал ему бутылку полусухого шампанского. Бельмондо хотел, было, озвучить широко известное мнение, что по утрам шампанское даже лошади не пьют, но жажда, мучившая его, наложила на поползновение ума вето, и Борис смолчал.
Баклажан с уважением отнесся к попытке друзей, как можно скорее, избавится от похмельного синдрома. Он даже повеселился, усмотрев в глазах Баламута подавленное желание обойтись без фужера, по крайней мере, на первой стадии утоления жажды.
Покончив с перебродившими выжимками французского лета, Баламут и Бельмондо механически прекратили существование дорогостоящих образчиков возрождающегося капиталистического кулинарного искусства (то есть сырников со сметаной по пяти баксов за пару), и потребовали водки по сто пятьдесят (граммов, а не долларов) и чего-нибудь солененького из отечественного репертуара.
К делу Баклажан перешел после того, как официант принес мороженое. Выслушав его (глубокомысленно вращая свои вазочки), Бельмондо с Баламутом потребовали пива, ибо ни шампанское, ни водка не привели к положительным изменениям в их страждущих организмах.
– Я понимаю, что это безвкусно, – извинился Баламут перед Баклажанем, наливая ячменный напиток в фужер, на дне которого оставалось лужица шампанского, – но, понимаешь, очень хочется. Но ты не беспокойся. Мы уже почти в норме.
– А я и не беспокоюсь. Наоборот, мне интересно.
– Интересно?
– Да, интересно. Интересно наблюдать за людьми, которые пьют последний раз в жизни.
– Не понял? – испугался Баламут.
– Люди, соединившиеся с бомбой, бросают пить раз и навсегда.
– Я запа-а-л! – протянул Бельмондо, кося глазом на проходящие мимо чудовищно стройные ноги на высоких модных каблучках. – Что, ваш политсовет разрешил нам аудиенцию с бомбой?
– В порядке исключения по моему ходатайству вам разрешено посетить ее сегодня в 13-00, – сказал Баклажан. И, посмотрев на часы, сухо сказал:
– Однако нам пора. Следуйте за мной.
Николай что-то хотел спросить, но не успел: Иннокентий Александрович, приняв официальный вид, встал из-за стола и степенно вышел из зала.
Баламут с Бельмондо удивленно переглянулись, одновременно потянулись к бутылкам, в которых оставалось пиво, привстав в спешке, налили его в фужеры, выпили и побежали за Баклажаном, шедшим по направлению к Арбатской площади. На часах было 12-30.
Иннокентий Александрович шел широким шагом уверенного в себе человека и друзья, изнеможенные ночными событиями и последующей реабилитацией, догнали его лишь в подземном переходе под Новым Арбатом. На вопросы, а также предложения перекурить на скамеечке, Баклажан не отвечал и даже не оборачивался.
В огороженный забором особняк их пропустили без вопросов и пристального рассмотрения. Оставив гостей в широкой, но весьма уютной гостиной (вощеный паркет, старинная мебель в белых чехлах, повсюду цветы и бронзовые статуэтки), Иннокентий Александрович, сходил куда-то на минутку. Вернулся, посмотрел на Баламута и Бельмондо испытывающим взглядом и, не сказав и слова, сбежал в подвальное помещение по лестнице, застланной красно-зеленой ковровой дорожкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42