А я взвопил со слезами:
Ц Миша! Давно ли мы стали тебе чужие? Миша, отнял ты у нас нашу радость!
Все молчат, глядят на Мишу. Он стоит прям, как изваяние. Но вот из-под опущен
ных ресниц у него блеснули две слезы и медленно покатились по щекам.
Старчище Воробьев взял Мишину коробочку, положил ему в руку, поцеловал в
сех нас троих и сказал:
Ц На дворе ненастье, дождик, а здесь у нас благоуханная весна.
С тех пор прошло много лет. Я давно уехал из родного города. Но недавно пол
учил письмо от Михаила Ласкина. В письме засушенные лепестки шиповника.
Старый друг мне пишет:
«Наш шиповник широко разросся, и, когда цветет, весь берег пахнет розами».
Новоземельское знание
Отец мой всю жизнь плавал на судах по Северному океану
Плавание по Белому морю, Се
верному Ледовитому океану и их залиням требовало большого опыта и знани
й. Наука кораблевождения в той или другой части Белого моря и океана обоз
началась у поморов термином «знание». Различались Новоземельское знан
ие Ц умение водить корабли вдоль западных берегов Новой Земли; Двинское
и Соловецкое знание Ц вождение судов в сложном фарватере Двины, среди м
ногочисленных островов и шхер. Ц Прим. автора.
. Товарищи у него были тоже моряки, опытные и знающие. Особенно хорош
о помню я Пафнутия Осиповича Анкудинова. Он был уже стар. Когда собирался
в гости, концы своей длинной седой бороды прятал за жилет.
Бывало, я спрошу его:
Ц Дедушко Пафнутий, вам сколько лет?
Он неизменно отвечал:
Ц Сто лет в субботу.
Отца моего Пафнутий Осипович иногда называл «Витька» или «Викторко». Я и
пеняю отцу:
Ц Батя, у тебя у самого борода с проседью. Какой же ты «Витька»?
Отец засмеется:
Ц Глупая ты рыба! Он мой учитель. Я в лодье Анкудинова курс морской науки
начал проходить.
Ц Батя, как же он тебя учил?
Ц Мы, дитя, тогда без книг учились. Морское знание брали с практики. Я расс
кажу тебе о первом моем плавании с Пафнутием Анкудиновым. Ты поймешь, как
мы учились…
Пафнутий Анкудинов превосходно знал берега Новой Земли, где были промыс
лы на белого медведя, на песца. В эти дальние берега Анкудинов ходил на лод
ье Ц большом парусном трехмачтовом судне. На таком судне Анкудинов был
кормщиком. Кормщику была «послушна и подручна» вся команда лодьи. Самым
молодым подручным был я. Спутницей нашей лодьи всегда бывала лодья друго
го архангельского кормщика, Ивана Узкого.
Однажды, возвращаясь с промысла, обе лодьи шли вдоль западного берега Но
вой Земли. Ветер с берега развел лихую непогоду. Наш кормщик успел укрыть
ся в губу Пособную. Лодью Узкого стало отдирать от берега, и она потерялас
ь из виду. Через четыре дня береговой восточный ветер сменился южным, «ру
сским» ветром. Этот ветер держал нас в Пособной еще четыре дня. Русский ве
тер сменился ветром с севера. Тотчас Анкудинов подымает якоря, открывает
паруса и отправляется искать Ивана Узкого.
Продолжая прерванный курс, Анкудинов опять шел вдоль берега. Поветерь бы
ла неровная. Временем накатывал туман. Мы убавляли паруса, шли тихо, по теч
ению.
Я знал, что Анкудинов не пойдет домой, на Русь, без Ивана Узкого, и думал, что
пойдем обыскивать все попутные заливы. Но кормщик наш подряд два дня и дв
е ночи шел вперед, не обращая никакого внимания на берег, чуть видный скво
зь туман. Я удивился еще больше, когда кормщик круто управил лодью в залив
, ничем не отличный от пройденных. Не я один, и другие из команды говорили:
«Будто тебя, кормщик, кто за руку взял и повел в эту маловидную лахту».
Но действительно, здесь, в этой лахте, Иван Узкий ждал Анкудинова.
Я удивился в третий раз, когда увидел, что нас ждали именно сегодня и Узкий
с раннего утра велел готовить обед на тридцать человек, по числу команды
двух лодей.
За обедом ученики Ивана Узкого говорят:
«Ты, Виктор, дивился на своего кормщика, а мы на своего. Как только мы забеж
али в эту лахту, Иван Узкий стал говорить, как по книге читать: „Мы сидим бе
з дела здесь, Анкудинов тоскует там“. Дня через три кормщик говорит: „Сего
дня Анкудинов выскочил из заключения и устремился к нам. То летит на крыл
ьях, то ползунком ползет“. А вчера, в канун вашего прихода, высказал: „Завт
ра, в час большой воды, можно ждать гостей…“
Прямо как колдун читал по тайной книге».
Старшие обедали в молчании, и наш разговор был слышен. Иван Узкий рассмея
лся и сказал:
«Кормщик Анкудинов, объясни моим ребятам наше колдовство».
Анкудинов стал объяснять:
«Как известно, мы в разлуке были десять дней. Первые четыре дня восточный
ветер меня держал под берегом, а вас гонил открытым морем. В следующие чет
ыре дня дул русский ветер. Он опять держал меня на месте, но вам позволил с
править к берегу.
Как я, оставшись далеко, в Пособной, мог предугадать, где кинет якорь лодья
Узкого?…
Я знал, сколько верст в сутки могла проходить ваша лодья. За четыре дня, пр
и ваших многотрудных обстоятельствах, вы сделали в направлении юго-запа
да четыреста верст. Этот счет мой сразу прекратился, когда ударил против
ный вам ветер с юго-запада. Немедленно, на всех парусах, вы устремились в б
ерег.
Как мог я в точности определить место вашей стоянки?
Зная, что вы ушли на юго-запад и находитесь от Пособной на расстоянии четы
рехсот верст, я вообразил, какие бухты и заливы там имеются. А так как у мен
я и у Ивана Узкого один и тот же опыт и те же мысли, я знал, что он выберет эту
лахту.
Точно так же кормщик Узкий знал, что я в четыре дня берегового ветра не дви
нусь из Пособной. Он знал, что и в следующие четыре дня дует ветер, не попут
ный для меня. В тот день, когда взялся северный ветер, Иван Узкий сказал ва
м: «Сегодня Анкудинов выскочил из заключения».
Расстояние в четыреста верст, при попутном ровном ветре, можно одолеть з
а тридцать два часа. Иван Узкий учел, что за туманами мы шли без парусов, уч
ел неровность ветра и для этих трудностей прибавил к нашему походу еще ч
асиков двенадцать. Его расчет был точен.
День встречи и место встречи мы определили знанием ветра, знанием моря, з
нанием берегов, а не гаданьем и не колдовством».
На рассвете следующего дня лодьи Анкудинова и Узкого оставили Новоземе
льский берег и добрым порядком пришли домой, в Архангельск.
Новая Земля
Веку мне Ц «сто лет в субботу». Песнями да баснями, гудками да волынками,
присказками-сказками, радостью-весельем от старости отманиваюсь и люде
й от смерти-тоски отымаю.
Архангельская страна, Двинская земля богатеет от моря. Угрюмо Студеное м
оре Ц седой океан. И поморы, идучи на дальние промысла, брали с собой на ко
рабль песню и сказку.
Таковым-то побытом в молодые, давние годы подрядился я в двинскую артель,
идти на Новую Землю, бить зверя и сказывать сказку в мрачные дни.
Из-за нас, мастеров-посказателей, артельные старосты плахами березовым
и бились, дрались, боем отбивали, отымом отымали нас друг у друга.
Дула праматерь морская Ц пособная поветерь. Наша лодья от Двины до Ново
й Земли добежала в пятеры сутки. Зверя в тот год выстала несосветимая сил
а. Целое лето били тюленя, моржа, стреляли оленя. Такой задор одолел Ц гус
ли мои паутиной заткало, без них весело!
Осень пошла. Старики говорят: «Время обратно. На добычу задоримся, да кабы
беды не дождаться!»
Здесь у ветров обычаи. Весной заведется ветер с юга Ц полудник. Очистит м
оре от льда, угонит льдину на север, вдаль, в неведомый край, и держит льдин
у у полуночи, в задвенной стране. А осенью приходит день и час Ц полуденны
й ветер умолкнет. Волю возьмет ветер полуночник. Погонит льдину обратно
к Новой Земле. Смены летнего ветра на зимний не жди!
Вот этак с вечера спать завалимся: «Ребята, завтра домой непременно». А ут
ро настанет Ц ветер вчерашний. Опять тебя так и подмывает: «Коли зверя-то
, стреляй! Все золото в клубок. Женок, невест с экой добычи в шелк и бархат од
енем!»
До бортов корабль нагрузили. Староста назначил час отхода.
Тогда артель раскололась надвое. Одиннадцать зашли на лодью. Мы, одиннад
цать, толкуем свое: «Плывите, доставьте добычу домой. А за нами сюда другой
кораблик немедля пошлите. Мы будем ждать, новый груз припасать. Сей год зи
ма не торопится».
Староста нас и клял и ругал. В последнюю минуту с нами остался:
Ц Я клятву давал вас, дураков, охранять! Слово дадено Ц как пуля стрелян
а. Твори, бог, волю свою! Вы с меня волю сняли.
Те убежали, мы опять промышляем, барыши считаем. Прошла неделя, другая. Вре
мя бы за нами и судну быть. Тайно-то, про себя-то, тревожиться стали. На Здви
женье птица улетела. Лебеди, гуси, гагары Ц все потерялось. Тихо пропало…
Заболели сердца-то у нас. Защемило туже да туже.
Как-то спросил я:
Ц Староста, почто ты с лодьи книги снес Ц Четьи-Минеи, зимние месяцы?
Он бороду погладил:
Ц Вдруг да кому, баюнок, на Новой Земле зимовать доведется… Они нам за кн
иги спасибо скажут.
Ц Староста, даль небесная над морем побелела. Это от снегов?
Ц Нет, дитя, от льдины… Ц И ласково так и печально поглядел мне в глаза.
Ц А ты, ладь, ладь гусли-то. Ежели не на корабле, дак на песне твоей поедем.
Ночевали мы в избушке за горой. В пятую неделю ожиданья на заре пошел я к м
орю, глядеть корабля. Иду и. чувствую, что холодно, что вечер не вчерашний. Ш
апчонку сорвал, щеку подставил, а ветер-то норд-ост, полуночник… Ноги буд
то подрезал кто-то, присел даже. Однако усилился, вылез на глядень. И море у
видел: белое такое… Лед, сколько глазом достать, Ц все лед. Льдины Ц что г
робы белые. И лезут они на берег, и стонут, и гремят. Жмет их полуночник-от…
Воротился, сказываю. Только ахнули: месяц ждавши, с тоски порвались, а како
во будет девять месяцев ждать!
Помолились мы крепко, с рыданием, и зазимовали.
Староста говорит:
Ц Не тужи, ребята! Ни радость вечна, ни печаль бесконечна. Давайте избу на
зиму налаживать.
Собрали по берегам остатки разбитых кораблей. Избу заштопали, зашили. Ту
т и снегом нас завалило до трубы. Сутки отгребались.
Стало тепло, а темно. И на дворе день потерялся: ночь накрыла землю и море. И
в полдень и в полночь горят звездные силы, как паникадила.
Староста научил по созвездьям время читать, часы узнавать. В избе на мати
це календарь на год нарезали: кресты, кружки, рубежи Ц праздники, будни, п
осты. Заместо свечи жирник горел денно-нощно…
Тут повадились гости незваные Ц белые медведи: рыбный, мясной запас про
верять. В сени зашли, в дверь колотили; когтищами, будто ножами, свои письм
ена по стенам навели. Мы десять медведей убили; семь-то матерых. Перестали
гостить. Они, еретики, пуще всего свистом своим донимали. В когти свистят
столь пронзительно, ажно мы за сердце хватались.
Тут и всток-ветерок из-за гор приударил. По ветру льдина с камнем летела. П
о две недели мы за порог не ступали, Ц как мыши в подполье, сидели. Счет дня
м по жирнику вели: приметили, сколько сала сгорит от полдня до полдня. Стар
оста дышит мне: «Пуще всего, чтобы люди в скуку не упали. Всякими манами их
ние мысли уводи».
С утра мужики шить сядут, приказывают мне:
Ц Пост теперь, книгу читать. Да чтобы страх был!
Слушают, вздыхают… А оконце вдруг осветится странным, невременным свето
м. Горят в небе сполохи, северное сияние. С запада до востока, будто река вс
я жемчужная, изумрудная свернется да развернется; то как бы руки златые п
о небу пойдут, перебирают серебряные струны…
Вечером ребята песню запросят. Староста строго:
Ц В песнях все смехи да хи-хи. Заводи, баюнок, лучше старину.
Сказываю Соловья Будимировича:
Из-за морд, моря Студеного
Выплывают корабли Будимировы.
Тридцать кораблей без единого,
Нос-корма по-звериному.
Бока взведены по-туриному.
А и вместо глаз было вставлено
По камню было по яхонту.
Вместо бровей было прибито
По черному соболю сибирскому…
В пост на былину-старину разрешено, а уж как завыговаривает старинка про
любовь да как зачнут мужики сгогатывать, так староста только головой вер
тит да руками машет:
Ц Ну, разлилась масленица, затопила великий пост!
Про Лира-короля слушать любили. По книжке у меня было выучено.
Ц Ты, баюнок, мастер слезы выжимать. Поплачешь, оно и легче.
Был у меня в артели друг, подпеватель, Тимоша. Перед святками он замолчал.
Староста мне наказывает:
Ц Не давай ему задумываться!
Я заплакал:
Ц Тимоша моложе всех, что ему печалиться!
Ц То и горе. Стар человек, многоопытен Ц беды по сортам разбирает: это, мо
л, беда, это полбеды. А молодому уму несродно ни терпеть, ни ждать.
Я Тимошу отчаянно любил, жалел:
Ц Тимошенька, чем ты будешь зиму провожать, весну встречать? Давай сдела
ем гудок.
На деревянную чашу натянули жилы оленьи, гриф из вереска Ц вот и гудок с п
огудальцем.
Два коровьих рога, в чем иглы держали, то сопелки-свирели.
Ц Староста, нам до праздника надо сыгровку делать.
Ц Играть нельзя, а сыгровку можно.
«Во святых-то вечерах виноградчики стучат: виноградие красно-зеленое!»
В праздник всякий вечер ударим в гусли: запоет гудок девическим голосом,
завизжат рожки. Учинится топот-хлопот, скаканье-плясанье. Зажиг от старо
сты пойдет: зачнет пудовыми сапожищами в половицы бухать, перстами щелка
ть, закружится…
У нас песни поют,
У нас гудки гудут,
Золотая труба трубит,
Переладец разговаривает…
За старостой стар и млад, Ц ажно ветер по избе. И Тимоша с ними. Только я за
метил, глаза у него блестели и губы рдели по-особому. Утром он не встал. И за
чал наш Тимошенька таять, как снег.
Я обниму его, реву над ним.
Ц Тимошенька, не спи! Во снах тебя смерть схватит…
Он рассмехнется:
Ц Ты не отдавай меня смерти-то.
Нет, не укараулил я Тимошеньку, не сохранил, не уберег от смерти…
За Тимошей еще трое товарищей повалились в той же тоске. Сам староста пер
ед ними в гудок играл и кружился. Все артельные попеременно плясали, смеш
или недужных. На Афанасьев день, января восемнадцатого, они рассмеялись
и встали. Только Тимошеньку моего не мог я рассмешить… Положили его на гл
ядень, откуда море видать. Графитной плитой накрыли и начертали:
Спит Тимоша-горожанин,
Ждет трубы архангеловы.
На Афанасьев-от день первый свет показался над Новой Землей. В полдень за
ря зарумянилась. Мы и ночник погасили на часок. На Аксинью-полузимницу со
лнышко-батюшко как бы с красным фонариком прошло по горам.
В Сретенев день солнышка мы навидались. В полном лике оно над морем встал
о. Мы-то целовались, обнимались в охапку, по снегу катались, в землю кланял
ись солнцу-то красному:
Ц Здравствуй, отец наш родной, солнце пресветлое! При тебе теперь живы бу
дем!
Да в землю ему, да в землю ему, солнцу-то красному.
Друг друга разглядываем:
Ц Ты баюнок, обородател!
Ц А ты поседател!
Ц А это кто, негрянин черной?
Ц Ничего, промоюсь Ц краше вас буду!
И Благовещенье и Пасху славить к морю выходили. В медные котлы звонили. Пр
оталинки ребячьими глазками в небо заглядели. Мох закудрявился. На Радон
ицу в тысячу звонков-колокольчиков Новая Земля зазвенела Ц с гор ручьи
побежали. На Егорьев день гуся два, чайки две, гагары две прилетели, посиде
ли, поглядели, поговорили Ц опять улетели. Передовые это были. На вешнего
Николу слышим сквозь сон: стон стоит на дворе. Выбежали Ц птица прилетел
а! И лебеди, и гуси, и гагары, и… все прилетели. Земли не видать, голосу челов
еческого не слышно. Лебедь кикает, гагара вопит, чайка кричит. Любо! Весело
!
На Троицу в ночь будто орган заиграл, во вселенной будто трубы запели. Это
ветры сменились. Ветры с полдня, южные, летние ветры ударили. Дрогнула льд
ина морская, заворотилась и ушла. Море по-веселому зашумело, волна разгул
ялась во все стороны света белого. По горам шиповник зацвел. Березка, вся-
то она ростом в аршин, притулилась за камешком, листочки по грошику, а тоже
, как невеста, сережки надела. Тут и травочка маленька, и пчелка бунчит…
Мы, где эко место увидим, падем на колени, руками охапим:
Ц Мать-земля благоцветущая! Мать сыра-земля!
День тогда беззакатный стоит над Новой Землей, и ночи нет ни единого часу.
А мы в солнечные-те ночи и сон и еду потеряли. Своих ждем, корабля ждем. Так
и живем на берегу, на высоком-то гляденье. Так и едим глазами край-то морюш
ка, откуда кораблю быть…
Раз этак задремали о полдне. Вдруг староста кричит:
Ц Парус! Парус! Парус!…
Подняло нас. Правда, парус! Да не один. Вон два кораблика, вон три соколика…
Наши это! С Двины за нами идут…
Тут опять слезы. Только Ц ах! Ц сладкие это были слезы. Слаще их ничего не
живет на земле.
Морской устав живущий
Корабельные вожи
В устье Северной Двины много островов и отмелей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Ц Миша! Давно ли мы стали тебе чужие? Миша, отнял ты у нас нашу радость!
Все молчат, глядят на Мишу. Он стоит прям, как изваяние. Но вот из-под опущен
ных ресниц у него блеснули две слезы и медленно покатились по щекам.
Старчище Воробьев взял Мишину коробочку, положил ему в руку, поцеловал в
сех нас троих и сказал:
Ц На дворе ненастье, дождик, а здесь у нас благоуханная весна.
С тех пор прошло много лет. Я давно уехал из родного города. Но недавно пол
учил письмо от Михаила Ласкина. В письме засушенные лепестки шиповника.
Старый друг мне пишет:
«Наш шиповник широко разросся, и, когда цветет, весь берег пахнет розами».
Новоземельское знание
Отец мой всю жизнь плавал на судах по Северному океану
Плавание по Белому морю, Се
верному Ледовитому океану и их залиням требовало большого опыта и знани
й. Наука кораблевождения в той или другой части Белого моря и океана обоз
началась у поморов термином «знание». Различались Новоземельское знан
ие Ц умение водить корабли вдоль западных берегов Новой Земли; Двинское
и Соловецкое знание Ц вождение судов в сложном фарватере Двины, среди м
ногочисленных островов и шхер. Ц Прим. автора.
. Товарищи у него были тоже моряки, опытные и знающие. Особенно хорош
о помню я Пафнутия Осиповича Анкудинова. Он был уже стар. Когда собирался
в гости, концы своей длинной седой бороды прятал за жилет.
Бывало, я спрошу его:
Ц Дедушко Пафнутий, вам сколько лет?
Он неизменно отвечал:
Ц Сто лет в субботу.
Отца моего Пафнутий Осипович иногда называл «Витька» или «Викторко». Я и
пеняю отцу:
Ц Батя, у тебя у самого борода с проседью. Какой же ты «Витька»?
Отец засмеется:
Ц Глупая ты рыба! Он мой учитель. Я в лодье Анкудинова курс морской науки
начал проходить.
Ц Батя, как же он тебя учил?
Ц Мы, дитя, тогда без книг учились. Морское знание брали с практики. Я расс
кажу тебе о первом моем плавании с Пафнутием Анкудиновым. Ты поймешь, как
мы учились…
Пафнутий Анкудинов превосходно знал берега Новой Земли, где были промыс
лы на белого медведя, на песца. В эти дальние берега Анкудинов ходил на лод
ье Ц большом парусном трехмачтовом судне. На таком судне Анкудинов был
кормщиком. Кормщику была «послушна и подручна» вся команда лодьи. Самым
молодым подручным был я. Спутницей нашей лодьи всегда бывала лодья друго
го архангельского кормщика, Ивана Узкого.
Однажды, возвращаясь с промысла, обе лодьи шли вдоль западного берега Но
вой Земли. Ветер с берега развел лихую непогоду. Наш кормщик успел укрыть
ся в губу Пособную. Лодью Узкого стало отдирать от берега, и она потерялас
ь из виду. Через четыре дня береговой восточный ветер сменился южным, «ру
сским» ветром. Этот ветер держал нас в Пособной еще четыре дня. Русский ве
тер сменился ветром с севера. Тотчас Анкудинов подымает якоря, открывает
паруса и отправляется искать Ивана Узкого.
Продолжая прерванный курс, Анкудинов опять шел вдоль берега. Поветерь бы
ла неровная. Временем накатывал туман. Мы убавляли паруса, шли тихо, по теч
ению.
Я знал, что Анкудинов не пойдет домой, на Русь, без Ивана Узкого, и думал, что
пойдем обыскивать все попутные заливы. Но кормщик наш подряд два дня и дв
е ночи шел вперед, не обращая никакого внимания на берег, чуть видный скво
зь туман. Я удивился еще больше, когда кормщик круто управил лодью в залив
, ничем не отличный от пройденных. Не я один, и другие из команды говорили:
«Будто тебя, кормщик, кто за руку взял и повел в эту маловидную лахту».
Но действительно, здесь, в этой лахте, Иван Узкий ждал Анкудинова.
Я удивился в третий раз, когда увидел, что нас ждали именно сегодня и Узкий
с раннего утра велел готовить обед на тридцать человек, по числу команды
двух лодей.
За обедом ученики Ивана Узкого говорят:
«Ты, Виктор, дивился на своего кормщика, а мы на своего. Как только мы забеж
али в эту лахту, Иван Узкий стал говорить, как по книге читать: „Мы сидим бе
з дела здесь, Анкудинов тоскует там“. Дня через три кормщик говорит: „Сего
дня Анкудинов выскочил из заключения и устремился к нам. То летит на крыл
ьях, то ползунком ползет“. А вчера, в канун вашего прихода, высказал: „Завт
ра, в час большой воды, можно ждать гостей…“
Прямо как колдун читал по тайной книге».
Старшие обедали в молчании, и наш разговор был слышен. Иван Узкий рассмея
лся и сказал:
«Кормщик Анкудинов, объясни моим ребятам наше колдовство».
Анкудинов стал объяснять:
«Как известно, мы в разлуке были десять дней. Первые четыре дня восточный
ветер меня держал под берегом, а вас гонил открытым морем. В следующие чет
ыре дня дул русский ветер. Он опять держал меня на месте, но вам позволил с
править к берегу.
Как я, оставшись далеко, в Пособной, мог предугадать, где кинет якорь лодья
Узкого?…
Я знал, сколько верст в сутки могла проходить ваша лодья. За четыре дня, пр
и ваших многотрудных обстоятельствах, вы сделали в направлении юго-запа
да четыреста верст. Этот счет мой сразу прекратился, когда ударил против
ный вам ветер с юго-запада. Немедленно, на всех парусах, вы устремились в б
ерег.
Как мог я в точности определить место вашей стоянки?
Зная, что вы ушли на юго-запад и находитесь от Пособной на расстоянии четы
рехсот верст, я вообразил, какие бухты и заливы там имеются. А так как у мен
я и у Ивана Узкого один и тот же опыт и те же мысли, я знал, что он выберет эту
лахту.
Точно так же кормщик Узкий знал, что я в четыре дня берегового ветра не дви
нусь из Пособной. Он знал, что и в следующие четыре дня дует ветер, не попут
ный для меня. В тот день, когда взялся северный ветер, Иван Узкий сказал ва
м: «Сегодня Анкудинов выскочил из заключения».
Расстояние в четыреста верст, при попутном ровном ветре, можно одолеть з
а тридцать два часа. Иван Узкий учел, что за туманами мы шли без парусов, уч
ел неровность ветра и для этих трудностей прибавил к нашему походу еще ч
асиков двенадцать. Его расчет был точен.
День встречи и место встречи мы определили знанием ветра, знанием моря, з
нанием берегов, а не гаданьем и не колдовством».
На рассвете следующего дня лодьи Анкудинова и Узкого оставили Новоземе
льский берег и добрым порядком пришли домой, в Архангельск.
Новая Земля
Веку мне Ц «сто лет в субботу». Песнями да баснями, гудками да волынками,
присказками-сказками, радостью-весельем от старости отманиваюсь и люде
й от смерти-тоски отымаю.
Архангельская страна, Двинская земля богатеет от моря. Угрюмо Студеное м
оре Ц седой океан. И поморы, идучи на дальние промысла, брали с собой на ко
рабль песню и сказку.
Таковым-то побытом в молодые, давние годы подрядился я в двинскую артель,
идти на Новую Землю, бить зверя и сказывать сказку в мрачные дни.
Из-за нас, мастеров-посказателей, артельные старосты плахами березовым
и бились, дрались, боем отбивали, отымом отымали нас друг у друга.
Дула праматерь морская Ц пособная поветерь. Наша лодья от Двины до Ново
й Земли добежала в пятеры сутки. Зверя в тот год выстала несосветимая сил
а. Целое лето били тюленя, моржа, стреляли оленя. Такой задор одолел Ц гус
ли мои паутиной заткало, без них весело!
Осень пошла. Старики говорят: «Время обратно. На добычу задоримся, да кабы
беды не дождаться!»
Здесь у ветров обычаи. Весной заведется ветер с юга Ц полудник. Очистит м
оре от льда, угонит льдину на север, вдаль, в неведомый край, и держит льдин
у у полуночи, в задвенной стране. А осенью приходит день и час Ц полуденны
й ветер умолкнет. Волю возьмет ветер полуночник. Погонит льдину обратно
к Новой Земле. Смены летнего ветра на зимний не жди!
Вот этак с вечера спать завалимся: «Ребята, завтра домой непременно». А ут
ро настанет Ц ветер вчерашний. Опять тебя так и подмывает: «Коли зверя-то
, стреляй! Все золото в клубок. Женок, невест с экой добычи в шелк и бархат од
енем!»
До бортов корабль нагрузили. Староста назначил час отхода.
Тогда артель раскололась надвое. Одиннадцать зашли на лодью. Мы, одиннад
цать, толкуем свое: «Плывите, доставьте добычу домой. А за нами сюда другой
кораблик немедля пошлите. Мы будем ждать, новый груз припасать. Сей год зи
ма не торопится».
Староста нас и клял и ругал. В последнюю минуту с нами остался:
Ц Я клятву давал вас, дураков, охранять! Слово дадено Ц как пуля стрелян
а. Твори, бог, волю свою! Вы с меня волю сняли.
Те убежали, мы опять промышляем, барыши считаем. Прошла неделя, другая. Вре
мя бы за нами и судну быть. Тайно-то, про себя-то, тревожиться стали. На Здви
женье птица улетела. Лебеди, гуси, гагары Ц все потерялось. Тихо пропало…
Заболели сердца-то у нас. Защемило туже да туже.
Как-то спросил я:
Ц Староста, почто ты с лодьи книги снес Ц Четьи-Минеи, зимние месяцы?
Он бороду погладил:
Ц Вдруг да кому, баюнок, на Новой Земле зимовать доведется… Они нам за кн
иги спасибо скажут.
Ц Староста, даль небесная над морем побелела. Это от снегов?
Ц Нет, дитя, от льдины… Ц И ласково так и печально поглядел мне в глаза.
Ц А ты, ладь, ладь гусли-то. Ежели не на корабле, дак на песне твоей поедем.
Ночевали мы в избушке за горой. В пятую неделю ожиданья на заре пошел я к м
орю, глядеть корабля. Иду и. чувствую, что холодно, что вечер не вчерашний. Ш
апчонку сорвал, щеку подставил, а ветер-то норд-ост, полуночник… Ноги буд
то подрезал кто-то, присел даже. Однако усилился, вылез на глядень. И море у
видел: белое такое… Лед, сколько глазом достать, Ц все лед. Льдины Ц что г
робы белые. И лезут они на берег, и стонут, и гремят. Жмет их полуночник-от…
Воротился, сказываю. Только ахнули: месяц ждавши, с тоски порвались, а како
во будет девять месяцев ждать!
Помолились мы крепко, с рыданием, и зазимовали.
Староста говорит:
Ц Не тужи, ребята! Ни радость вечна, ни печаль бесконечна. Давайте избу на
зиму налаживать.
Собрали по берегам остатки разбитых кораблей. Избу заштопали, зашили. Ту
т и снегом нас завалило до трубы. Сутки отгребались.
Стало тепло, а темно. И на дворе день потерялся: ночь накрыла землю и море. И
в полдень и в полночь горят звездные силы, как паникадила.
Староста научил по созвездьям время читать, часы узнавать. В избе на мати
це календарь на год нарезали: кресты, кружки, рубежи Ц праздники, будни, п
осты. Заместо свечи жирник горел денно-нощно…
Тут повадились гости незваные Ц белые медведи: рыбный, мясной запас про
верять. В сени зашли, в дверь колотили; когтищами, будто ножами, свои письм
ена по стенам навели. Мы десять медведей убили; семь-то матерых. Перестали
гостить. Они, еретики, пуще всего свистом своим донимали. В когти свистят
столь пронзительно, ажно мы за сердце хватались.
Тут и всток-ветерок из-за гор приударил. По ветру льдина с камнем летела. П
о две недели мы за порог не ступали, Ц как мыши в подполье, сидели. Счет дня
м по жирнику вели: приметили, сколько сала сгорит от полдня до полдня. Стар
оста дышит мне: «Пуще всего, чтобы люди в скуку не упали. Всякими манами их
ние мысли уводи».
С утра мужики шить сядут, приказывают мне:
Ц Пост теперь, книгу читать. Да чтобы страх был!
Слушают, вздыхают… А оконце вдруг осветится странным, невременным свето
м. Горят в небе сполохи, северное сияние. С запада до востока, будто река вс
я жемчужная, изумрудная свернется да развернется; то как бы руки златые п
о небу пойдут, перебирают серебряные струны…
Вечером ребята песню запросят. Староста строго:
Ц В песнях все смехи да хи-хи. Заводи, баюнок, лучше старину.
Сказываю Соловья Будимировича:
Из-за морд, моря Студеного
Выплывают корабли Будимировы.
Тридцать кораблей без единого,
Нос-корма по-звериному.
Бока взведены по-туриному.
А и вместо глаз было вставлено
По камню было по яхонту.
Вместо бровей было прибито
По черному соболю сибирскому…
В пост на былину-старину разрешено, а уж как завыговаривает старинка про
любовь да как зачнут мужики сгогатывать, так староста только головой вер
тит да руками машет:
Ц Ну, разлилась масленица, затопила великий пост!
Про Лира-короля слушать любили. По книжке у меня было выучено.
Ц Ты, баюнок, мастер слезы выжимать. Поплачешь, оно и легче.
Был у меня в артели друг, подпеватель, Тимоша. Перед святками он замолчал.
Староста мне наказывает:
Ц Не давай ему задумываться!
Я заплакал:
Ц Тимоша моложе всех, что ему печалиться!
Ц То и горе. Стар человек, многоопытен Ц беды по сортам разбирает: это, мо
л, беда, это полбеды. А молодому уму несродно ни терпеть, ни ждать.
Я Тимошу отчаянно любил, жалел:
Ц Тимошенька, чем ты будешь зиму провожать, весну встречать? Давай сдела
ем гудок.
На деревянную чашу натянули жилы оленьи, гриф из вереска Ц вот и гудок с п
огудальцем.
Два коровьих рога, в чем иглы держали, то сопелки-свирели.
Ц Староста, нам до праздника надо сыгровку делать.
Ц Играть нельзя, а сыгровку можно.
«Во святых-то вечерах виноградчики стучат: виноградие красно-зеленое!»
В праздник всякий вечер ударим в гусли: запоет гудок девическим голосом,
завизжат рожки. Учинится топот-хлопот, скаканье-плясанье. Зажиг от старо
сты пойдет: зачнет пудовыми сапожищами в половицы бухать, перстами щелка
ть, закружится…
У нас песни поют,
У нас гудки гудут,
Золотая труба трубит,
Переладец разговаривает…
За старостой стар и млад, Ц ажно ветер по избе. И Тимоша с ними. Только я за
метил, глаза у него блестели и губы рдели по-особому. Утром он не встал. И за
чал наш Тимошенька таять, как снег.
Я обниму его, реву над ним.
Ц Тимошенька, не спи! Во снах тебя смерть схватит…
Он рассмехнется:
Ц Ты не отдавай меня смерти-то.
Нет, не укараулил я Тимошеньку, не сохранил, не уберег от смерти…
За Тимошей еще трое товарищей повалились в той же тоске. Сам староста пер
ед ними в гудок играл и кружился. Все артельные попеременно плясали, смеш
или недужных. На Афанасьев день, января восемнадцатого, они рассмеялись
и встали. Только Тимошеньку моего не мог я рассмешить… Положили его на гл
ядень, откуда море видать. Графитной плитой накрыли и начертали:
Спит Тимоша-горожанин,
Ждет трубы архангеловы.
На Афанасьев-от день первый свет показался над Новой Землей. В полдень за
ря зарумянилась. Мы и ночник погасили на часок. На Аксинью-полузимницу со
лнышко-батюшко как бы с красным фонариком прошло по горам.
В Сретенев день солнышка мы навидались. В полном лике оно над морем встал
о. Мы-то целовались, обнимались в охапку, по снегу катались, в землю кланял
ись солнцу-то красному:
Ц Здравствуй, отец наш родной, солнце пресветлое! При тебе теперь живы бу
дем!
Да в землю ему, да в землю ему, солнцу-то красному.
Друг друга разглядываем:
Ц Ты баюнок, обородател!
Ц А ты поседател!
Ц А это кто, негрянин черной?
Ц Ничего, промоюсь Ц краше вас буду!
И Благовещенье и Пасху славить к морю выходили. В медные котлы звонили. Пр
оталинки ребячьими глазками в небо заглядели. Мох закудрявился. На Радон
ицу в тысячу звонков-колокольчиков Новая Земля зазвенела Ц с гор ручьи
побежали. На Егорьев день гуся два, чайки две, гагары две прилетели, посиде
ли, поглядели, поговорили Ц опять улетели. Передовые это были. На вешнего
Николу слышим сквозь сон: стон стоит на дворе. Выбежали Ц птица прилетел
а! И лебеди, и гуси, и гагары, и… все прилетели. Земли не видать, голосу челов
еческого не слышно. Лебедь кикает, гагара вопит, чайка кричит. Любо! Весело
!
На Троицу в ночь будто орган заиграл, во вселенной будто трубы запели. Это
ветры сменились. Ветры с полдня, южные, летние ветры ударили. Дрогнула льд
ина морская, заворотилась и ушла. Море по-веселому зашумело, волна разгул
ялась во все стороны света белого. По горам шиповник зацвел. Березка, вся-
то она ростом в аршин, притулилась за камешком, листочки по грошику, а тоже
, как невеста, сережки надела. Тут и травочка маленька, и пчелка бунчит…
Мы, где эко место увидим, падем на колени, руками охапим:
Ц Мать-земля благоцветущая! Мать сыра-земля!
День тогда беззакатный стоит над Новой Землей, и ночи нет ни единого часу.
А мы в солнечные-те ночи и сон и еду потеряли. Своих ждем, корабля ждем. Так
и живем на берегу, на высоком-то гляденье. Так и едим глазами край-то морюш
ка, откуда кораблю быть…
Раз этак задремали о полдне. Вдруг староста кричит:
Ц Парус! Парус! Парус!…
Подняло нас. Правда, парус! Да не один. Вон два кораблика, вон три соколика…
Наши это! С Двины за нами идут…
Тут опять слезы. Только Ц ах! Ц сладкие это были слезы. Слаще их ничего не
живет на земле.
Морской устав живущий
Корабельные вожи
В устье Северной Двины много островов и отмелей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40