по всем жилушкам переливается“. В сказках Писахова всюду Ц мажо
р, веселость и упоение бытием как самой удивительной сказкой мира. Он сме
ется, шутит, острит, и озорная радость преображает будни в праздник. Расск
азчик и одновременно герой его произведений мужик-помор Сеня Малина (он
то крестьянин, то рыбак, то охотник, то матрос, то солдат, то рабочий Ц и все
в одном лице) Ц это народ, понимаемый не только как собирательная социал
ьная сила, но и как олицетворение всеобщего жизнетворящего начала.
Может ли быть поставлен в тупик невзгодами, препятствиями и трудностями
тот, в ком одухотворена сила самой природы?… Разумеется, нет. И эта «отприр
одность», всебытийность героя Писахова Ц естественный и неиссякаемый
источник его оптимизма.
«Выспался я во всю силу. Проснулся, потянулся, ногами в поветь уперся, а са
м тянусь, тянусь легкой потяготой. До города вытянулся…». «Я руки раскину
л… охватил ветер охапкой, сжал в горсть, в комок да за пазуху сунул… Я моло
дых ветров, игривых да ласковых, много наловил». «Хорошо дружить с ветром,
хорошо и с дождем дружбу вести… Дождик не стал по сторонам разливаться, а
весь Ц на меня… Стал я на огороде… да босыми ногами в мягку землю! Чую: в ро
ст пошел! Ноги Ц корнями, руки Ц ветвями».
Могущество Малины таково, что он может раскачать море, связать хвостами
волков, править косяком рыб, оседлать тучу, скатиться по радуге в свою изб
у. Он знает так много, что ему даже известно, о чем утки и рыбы «думают». Он в
ечен: жил-был и при «Наполеонтии», и при Мамае.
Малина Ц это воплощение мечты человека о всевластии над природой как др
ужбе и согласий с нею, и оттого радуги, дожди, медведи, налимы Ц все превра
щается в его волшебных помощников: река рыбу дарит, река бежит-журчит в ед
ином ритме с песней героя, туман «сладостью конфетной рот набивает».
Малина может становиться по хотению своему то великим, то малым, на работ
у может выходить артельно, разбившись на ватагу двойников. И все, что им за
думано, Ц тотчас сделано.
Подобный божеству, герой выполняет желания своих односельчан, заботитс
я, «чтобы хорошим людям… любо было», чтобы «вся деревня», весь работящий п
арод были сыты, нарядны, веселы.
Удивительно ли, что народ сказочной деревни Уймы, способный придвинуть б
ерег к берегу и проветрить реку, умеет в социальной жизни защитить себя о
т всего сонма нагло величающихся, пыжащихся «хозяев» старой России Ц ца
рей, архиереев, полицейских, кабатчиков, купцов, чиновников.
В шутейной сказке Ц своя стилистика. Посрамить, опозорить народного вра
га Ц это и значит совершить классовое возмездие. И так оно и происходит в
сказках Писахова, где крестьянской пареной репой-брюквой давится губер
натор, где плавает пузырем по озеру оглушенный мужицким ружьем поп Сивол
дай, где народ выкатывает из деревни туши объевшихся полицейских, где «и
нстервентов» лупцует телега и шишками одаривает господ за обман рабоче
го человека «мордобитное» письмо, Ц всюду звучит не просто торжествующ
ий, а победительный смех. Смех этот всесилен, как сам Сеня Малина, и «извод
ятся» в сказках Писахова недруги крестьян оттого, что казнит их народная
«сила смеховая».
Автор не верит, что зло, ограниченность, мещанство могут одолеть добро, ве
ликодушие, щедрость. Народная убежденность в «конечной» победе правды (о
на всегда устремлена в будущее, равняется на высший этический идеал и пр
евращает надежду в свершившийся факт) и уверенность писателя в нравстве
нной неодолимости добрых начал истории практически совпадают. Это созд
ает основу многообразных дополнительных стилевых воздействий фолькло
ра на блистательную литературную версию сказочной традиции.
В сказках Писахова действительно великолепна не просто смесь, но взаимо
обратимость реального и фантастического. Расщепившись сначала на рабо
чую артель, Сеня Малина идет на крестьянский обед, экономно собравшись в
одного человека. Вытянувшись на восемнадцать километров, чтобы оделить
материей целую деревню, он вскоре сидит в доме в рядовом обличье. Чудо-тел
ега, побившая незваных иноземцев-насильников, стоит под навесом как сам
ое обычное сельское орудие.
Рисунок Писахова сохраняет массу правдоподобных, разительно зорко схв
аченных черточек жизни. Сказочная северная деревня Уйма ими-то и «привя
зана» к земле. В мире земном предметы, люди, растения, животные не могут ле
гко меняться местами. А улыбки либо гримасы, перекликаясь друг с другом, б
удто пляшущие солнечные зайчики Ц волшебно претворяют подлинное в нео
быкновенное.
Писаховская фантазия Ц дар счастливый и достигающий исключительной п
оэтической силы. Малиновый солнечный свет вмерзает в снежные столбы, и и
х полыхание всю ночь озаряет деревню, превращая даже старух в маковые цв
еты. С лимона «обдирают» запах и вагонами отправляют из Архангельска в М
оскву. Чайки оставляют крыльями в тумане узор, и его перенимают кружевни
цы. Герой катит домой телеграммой по телеграфной проволоке, подпрыгивая
на фарфоровых чашечках. Тепло таскают из печи, словно хлебные ковриги, те
плом торгуют с лотка. Крестьянин видит чужие сны. Народ, поддев на вилы туч
и, несет их на сухие поля…
Это подлинное пиршество воображения. Поток совершенно оригинальных об
разов. Ища подобий им в нашей новой литературе, ловец совпадений разводи
т пустыми руками. Более отдаленные параллели, притом международные, подч
ас установить можно: отдельные частности в сказках Писахова созвучны с п
охождениями Мюнхгаузена, Пантагрюэля, Швейка. Но верно ли вообще искать
для прозы Писахова образцы литературные, если фантазию писателя питает
свободная стихия русского ума, игра красноречия?
Писахов впервые в нашем литературном искусстве концентрирует и подним
ает на высоту особой стилистической манеры то, что находим в народных ан
екдотических сказках-небылицах, песнях-скоморошинах, да еще разве в нек
оторых повестях старинного XVII века: речевые метафоры овеществляются, иди
омы материализуются, Ц мир полнится парадоксами, небывалостями и непре
двиденностями.
Чудеса обитают в сказках Писахова преимущественно на поморском Севере,
ими Ц не в пример иным селам Ц особенно славна деревня Уйма, с которой «в
се» мечтают породниться.
Милая привязанность к родному краю была живительной для литературного
таланта Писахова. «С детства, Ц говорит он, Ц я был среди богатого север
ного словотворчества… Иногда одна фраза даст тему для сказки: например:
«Какой ты горячой, тебя тронуть Ц руки обожгешь».
И не эта ли тоска по русской народной речи порождала у Писахова, побывавш
его в Турции, Палестине, Египте, Италии, Греции, неизъяснимую тоску по Роди
не?…
Сам родной язык, со всем его богатейшим инструментарием, творит в сказка
х писателя.
Если о ком-то говорят: «измочален» Ц значит, его можно вживе вывесить на
плетень, как сохнущую мочалу. Раз есть пословица о крепких словах, которы
ми подпирают заборы, Ц отчего не подпереть ими заборы сказочные? Отчего
при этом не добавить: «На крепких словах, что на столбах, горки ледяны стро
ят»? Отчего не вспомнить слово доброе, о которое, мол, «старухи да старики
опираются»? Прозвище «Перепилиха» столь выразительно, что его обладате
льнице ничего не остается, как доказать способность перепилить голосом
и медведя, и мужика, и всякого, кто подвернется. Если герой «разгорячается
», то уж натурально, и в кармане у него даже закивает в бутылке вода… Затер
тые разговорные метафоры у Писахова расцветают, и вокруг них начинает ра
звертываться прихотливо-узорчатое повествование.
Будто объяснение к заглавному слову возникает сказка «Инстервенты», с п
оистине бессмертной народной ненавистью ко всякого рода национальному
порабощению и угнетению. Словесная игра организует сюжет сказки «Царь в
поход собрался», где весть о «писаных-печатных» пряниках доходит «до ца
рского двора» и (логика комического заострения образа у Писахова здесь б
езукоризненна!)… «до царской подворотни». «Печатные» пряники вызывают с
трах недалеких министров и карликового царя перед самочинной народной
«печатью», а затем приказ «опечатать» пряники приводит царя и его камари
лью к полной конфузии.
Писахов любил рассказывать свои произведения ученикам, которым препод
авал в архангельских школах рисунок, и оттого сказки его обладают непоср
едственной устностью, «аудиторностью»: в них используются рифмы народн
ой драмы, красноречие Торжка, звенят чисто фонетические элементы речи: п
одчеркнуто сближаются слова-близнецы, являются слова-«перевертыши».
«Сказки не то, что писать о чем-либо знаемом. Там только надо обсказать. В с
казке, часто, не знаю, как повернется узор. Столько соблазнов! Будто зазыва
ют в разные закоулки, полянки. Бывает, что плету одну, а рядом вьется друга
я сказка. Иногда теряется, а порой и попутную удается на бумагу уложить. По
ка сказка вьется, пока вся еще не сказана, узор еще не совсем готов и нет по
следнего словечка, сказка хрупка. Законченную торопятся назвать народн
ой!» Ц исповедовался Писахов в письме ленинградскому собрату Ивану Сок
олову-Микитову.
Сказки Писахова зачерпнуты из колодца живой и чистой северной речи, и эт
ого было бы достаточно, чтобы признать за его книгой неоспоримое литерат
урное значение. Но почвенные связи писателя, самый тип его отношения к тр
адициям фольклора имеют смысл гораздо более принципиальный.
Писахов Ц из той русской литературной плеяды, которая своевременно ощу
тила, что жизнь народной культуры находится в XX веке на переломе развития
, что уже вершится бесповоротная смена исторических форм массового наро
дного творчества и что вместе с исчезновением в сельской местности стар
инной народной обрядности начинает «сбывать» прежде полноводный класс
ический фольклор. Пересыхает одно из русел преемственности национальн
ой культуры, и плеяда Ц Писахов, Шергин, Бажов, Мисюрев, и другие родствен
ные им писатели, которые еще не получили своей подлинной историко-литер
атурной оценки, Ц дала совершенные образцы синтеза профессионального
и стихийного словесного искусства. Ее вклад в закрепление и перенесение
в литературу сокровищ народного творчества определяется не только ярк
остью индивидуальности каждого представителя неповторимой школы, но и
этой прямотой и непосредственностью связи их искусства с еще активно пу
льсировавшими в тот час родниками-первоисточниками.
В Степане Писахове будут всегда привлекать яркость таланта, неутомимая
жажда творчества и восхищения действительными достоинствами многообр
азной русской первородной культуры, которой он постоянно находил анало
гии в великих историко-художественных ценностях других стран.
Еще в 1923 году Писахов показывает на Архангельской краевой художественно-
промысловой выставке коллекцию из пятисот рождественских «козуль» Ц
ритуальных расписных фигурных печений. Его волнует сходство русских яз
ыческих пресновиков с новогодними немецкими пряниками, а того более Ц и
зображение на козулях холмогорских крылатого солнца Египта, на мезенск
их Ц лотосов Индии. Между эмблематикой стран полуденного, индигового не
ба и края полярных сполохов обнаруживался изумляющий мифологический п
араллелизм.
Изумление Писахова, однако, ничуть не трогает некоторых этнографов: колл
екция козуль гибнет… Спустя годы Писахов расскажет, как в порыве гнева д
ал в театре публично пощечину бюрократу, отметившему службу на родине Ло
моносова варварским отношением к произведениям народного творчества.
И вот когда вместе с патриотами Севера Ц Б. Шергиным, О. Озаровской, А. Поп
овым, П. Истоминым, А. Покровской, Е. Тагер Писахов вел борьбу против убоги
х взглядов на крестьянскую культуру, он и создал первые свои сказки. А вст
ретив однажды в 1928 году в пригородной архангельской деревне Уйме даровит
ого рассказчика небылиц старика Семена Кривоногова, по прозванью «Мали
на» (от него писатель услышал, как тот «на корабле через Карпаты ездил» и «
как собака Розка волков ловила»), будучи очарован его искусством, так гар
монировавшим с творческим устремлением самого писателя, Писахов решил
вести все свои дальнейшие повествования от имени Сени Малины: он чтил «п
амять безвестных северных сказителей», своих «сородичей и земляков».
Большое в искусстве не может возникнуть из примитива, из скудного мораль
ного и эстетического пожитка. Сказки Писахова Ц отражение человеческо
й души, которая творила в соприкосновении с великим: «В Москве, Ц обронил
он в одном из писем, Ц мне надо каждый день видеть кремлевские звезды… В
Архангельске мне надо видеть Двину».
«Жатва», которую пожинал писатель в год своего «совершеннолетия» (так он
называл восемьдесят лет жизни), была обильна. Поздравления шли из Новгор
ода, Арзамаса, Вологды, Ленинграда, Москвы. Ученики-художники, называя дни
на Поморской лучшими в их жизни, растрогали до слез: послали самовар и шут
очный рисунок Ц Писахов несет огромную книгу сказок «На самоваре вокру
г Луны». В поздравлении Леонида Леонова были слова: «Читал присланную Ва
ми книжку сказок и поражался количеством юмора, оптимизма и вообще хорош
его, заразительного для читателей настроения. Как видите, и на меня, извес
тного своей мрачной писательской философией, творчество Ваше производ
ит благотворное влияние». И было еще добавлено: «Без Вас не мыслю Севера».
Писахов, вспоминая былые «мрачные дни» Леонова, гордился: «Прошибить Лео
нида!» А своим биографам говорил: «Если провожают, то хорошо». Сам же сочин
ял новую веселую сказку «Как мы встречали 2000-й год», подумывал о третьем со
рокалетии жизни и как бы в оправдание себе цитировал слова Гете: «Неправ
да, что человек впадает в детство. Старость, приходя, застает детство». И п
оследняя из известных нам его сказок Ц «Корона», вопреки старческим нед
угам, была написана за полгода до кончины во всегдашнем искрометном ключ
е. В нем воистину, как вечное детство, жила вечная радость.
Сказки Степана Григорьевича Писахова Ц будто радуга, возникшая из слож
ной человеческой жизни и перекинувшаяся к людям сверкающим мостом. Така
я радуга Ц не померкнет.
Ал. Горелов
Не любо Ц не слушай…
Про наш Архангельской край столько всякой неправды да напраслины говор
ят, что я придумал сказать все как есть у нас.
Всю сушшую правду. Что ни скажу, все Ц правда.
Кругом все свои Ц земляки, соврать не дадут.
К примеру, Двина Ц в узком месте тридцать пять верст, а в широком Ц шире м
оря. А ездим по ней на льдинах вечных. У нас и леденики есть. Таки люди, котор
ы ледяным промыслом живут. Льдины с моря гонят да давают в прокат, кому жел
ательно.
Запасливы стары старухи в вечных льдинах проруби делали. Сколь годов дер
жится прорубь!
Весной, чтобы занапрасно льдина с прорубью не таяла, ее на погребицу зата
скивали Ц квас, пиво студили.
В стары годы девкам в придано давали перьвым делом Ц вечну льдину, вторы
м делом Ц лисью шубу, чтобы было на чем да в чем за реку в гости ездить.
Летом к нам много народа приезжат. Вот придут к леденику да торговаться у
чнут, чтобы дал льдину полутче, а взял по три копейки с человека, а трамвай
пятнадцать копеек.
Ну, леденик ничего, для виду согласен. Подсунет дохлу льдину Ц стару, игли
сту, чуть живу (льдины хошь и вечны, да и им век приходит).
Ну, приезжи от берега отъедут верст с десяток, тоже как путевы, песню завед
ут, а робята уж караулят (на то дельны, не первоучебны). Крепкой льдиной тол
конут, стара-то и сыпаться начнет. Приезжи завизжат: «Ой, тонем, ой, спасайт
е!»
Ну, робята сейчас подъедут на крепких льдинах, обступят.
Ц По целковому с рыла, а то вон и медведь плывет, да и моржей напустим!
А мишки с моржами, вроде как на жалованье али на поденшшине, Ц свое дело з
нают. Уж и плывут. Ну, приезжи с перепугу платят по целковому. Впредь не тор
гуйся.
А мы сами-то хорошей компанией наймем льдину, сначала пешней попробуем, с
колько ей годов узнам. Коли больше ста Ц и не возьмем. Коли сотни нет Ц зн
ачит, молода и гожа. Парус для скорости поставим. А от солнца зонтики расто
пырим да вертим кругом, чтобы не загореть. У нас летом солнце-то не закаты
вается: ему на одном-то месте стоять скучно, ну, оно и крутит по небу. В сутк
и разов пятьдесят обернется, а коли погода хороша да поветерь, то и семьде
сят. Ну, коли дождь да мокресть, дак отдыхат, стоит.
А на том берегу всяка благодать, всяческо благорастворение! Морошка раст
ет большушшими кустами, крупна, ягоды по фунту и боле, и всяка друга ягода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
р, веселость и упоение бытием как самой удивительной сказкой мира. Он сме
ется, шутит, острит, и озорная радость преображает будни в праздник. Расск
азчик и одновременно герой его произведений мужик-помор Сеня Малина (он
то крестьянин, то рыбак, то охотник, то матрос, то солдат, то рабочий Ц и все
в одном лице) Ц это народ, понимаемый не только как собирательная социал
ьная сила, но и как олицетворение всеобщего жизнетворящего начала.
Может ли быть поставлен в тупик невзгодами, препятствиями и трудностями
тот, в ком одухотворена сила самой природы?… Разумеется, нет. И эта «отприр
одность», всебытийность героя Писахова Ц естественный и неиссякаемый
источник его оптимизма.
«Выспался я во всю силу. Проснулся, потянулся, ногами в поветь уперся, а са
м тянусь, тянусь легкой потяготой. До города вытянулся…». «Я руки раскину
л… охватил ветер охапкой, сжал в горсть, в комок да за пазуху сунул… Я моло
дых ветров, игривых да ласковых, много наловил». «Хорошо дружить с ветром,
хорошо и с дождем дружбу вести… Дождик не стал по сторонам разливаться, а
весь Ц на меня… Стал я на огороде… да босыми ногами в мягку землю! Чую: в ро
ст пошел! Ноги Ц корнями, руки Ц ветвями».
Могущество Малины таково, что он может раскачать море, связать хвостами
волков, править косяком рыб, оседлать тучу, скатиться по радуге в свою изб
у. Он знает так много, что ему даже известно, о чем утки и рыбы «думают». Он в
ечен: жил-был и при «Наполеонтии», и при Мамае.
Малина Ц это воплощение мечты человека о всевластии над природой как др
ужбе и согласий с нею, и оттого радуги, дожди, медведи, налимы Ц все превра
щается в его волшебных помощников: река рыбу дарит, река бежит-журчит в ед
ином ритме с песней героя, туман «сладостью конфетной рот набивает».
Малина может становиться по хотению своему то великим, то малым, на работ
у может выходить артельно, разбившись на ватагу двойников. И все, что им за
думано, Ц тотчас сделано.
Подобный божеству, герой выполняет желания своих односельчан, заботитс
я, «чтобы хорошим людям… любо было», чтобы «вся деревня», весь работящий п
арод были сыты, нарядны, веселы.
Удивительно ли, что народ сказочной деревни Уймы, способный придвинуть б
ерег к берегу и проветрить реку, умеет в социальной жизни защитить себя о
т всего сонма нагло величающихся, пыжащихся «хозяев» старой России Ц ца
рей, архиереев, полицейских, кабатчиков, купцов, чиновников.
В шутейной сказке Ц своя стилистика. Посрамить, опозорить народного вра
га Ц это и значит совершить классовое возмездие. И так оно и происходит в
сказках Писахова, где крестьянской пареной репой-брюквой давится губер
натор, где плавает пузырем по озеру оглушенный мужицким ружьем поп Сивол
дай, где народ выкатывает из деревни туши объевшихся полицейских, где «и
нстервентов» лупцует телега и шишками одаривает господ за обман рабоче
го человека «мордобитное» письмо, Ц всюду звучит не просто торжествующ
ий, а победительный смех. Смех этот всесилен, как сам Сеня Малина, и «извод
ятся» в сказках Писахова недруги крестьян оттого, что казнит их народная
«сила смеховая».
Автор не верит, что зло, ограниченность, мещанство могут одолеть добро, ве
ликодушие, щедрость. Народная убежденность в «конечной» победе правды (о
на всегда устремлена в будущее, равняется на высший этический идеал и пр
евращает надежду в свершившийся факт) и уверенность писателя в нравстве
нной неодолимости добрых начал истории практически совпадают. Это созд
ает основу многообразных дополнительных стилевых воздействий фолькло
ра на блистательную литературную версию сказочной традиции.
В сказках Писахова действительно великолепна не просто смесь, но взаимо
обратимость реального и фантастического. Расщепившись сначала на рабо
чую артель, Сеня Малина идет на крестьянский обед, экономно собравшись в
одного человека. Вытянувшись на восемнадцать километров, чтобы оделить
материей целую деревню, он вскоре сидит в доме в рядовом обличье. Чудо-тел
ега, побившая незваных иноземцев-насильников, стоит под навесом как сам
ое обычное сельское орудие.
Рисунок Писахова сохраняет массу правдоподобных, разительно зорко схв
аченных черточек жизни. Сказочная северная деревня Уйма ими-то и «привя
зана» к земле. В мире земном предметы, люди, растения, животные не могут ле
гко меняться местами. А улыбки либо гримасы, перекликаясь друг с другом, б
удто пляшущие солнечные зайчики Ц волшебно претворяют подлинное в нео
быкновенное.
Писаховская фантазия Ц дар счастливый и достигающий исключительной п
оэтической силы. Малиновый солнечный свет вмерзает в снежные столбы, и и
х полыхание всю ночь озаряет деревню, превращая даже старух в маковые цв
еты. С лимона «обдирают» запах и вагонами отправляют из Архангельска в М
оскву. Чайки оставляют крыльями в тумане узор, и его перенимают кружевни
цы. Герой катит домой телеграммой по телеграфной проволоке, подпрыгивая
на фарфоровых чашечках. Тепло таскают из печи, словно хлебные ковриги, те
плом торгуют с лотка. Крестьянин видит чужие сны. Народ, поддев на вилы туч
и, несет их на сухие поля…
Это подлинное пиршество воображения. Поток совершенно оригинальных об
разов. Ища подобий им в нашей новой литературе, ловец совпадений разводи
т пустыми руками. Более отдаленные параллели, притом международные, подч
ас установить можно: отдельные частности в сказках Писахова созвучны с п
охождениями Мюнхгаузена, Пантагрюэля, Швейка. Но верно ли вообще искать
для прозы Писахова образцы литературные, если фантазию писателя питает
свободная стихия русского ума, игра красноречия?
Писахов впервые в нашем литературном искусстве концентрирует и подним
ает на высоту особой стилистической манеры то, что находим в народных ан
екдотических сказках-небылицах, песнях-скоморошинах, да еще разве в нек
оторых повестях старинного XVII века: речевые метафоры овеществляются, иди
омы материализуются, Ц мир полнится парадоксами, небывалостями и непре
двиденностями.
Чудеса обитают в сказках Писахова преимущественно на поморском Севере,
ими Ц не в пример иным селам Ц особенно славна деревня Уйма, с которой «в
се» мечтают породниться.
Милая привязанность к родному краю была живительной для литературного
таланта Писахова. «С детства, Ц говорит он, Ц я был среди богатого север
ного словотворчества… Иногда одна фраза даст тему для сказки: например:
«Какой ты горячой, тебя тронуть Ц руки обожгешь».
И не эта ли тоска по русской народной речи порождала у Писахова, побывавш
его в Турции, Палестине, Египте, Италии, Греции, неизъяснимую тоску по Роди
не?…
Сам родной язык, со всем его богатейшим инструментарием, творит в сказка
х писателя.
Если о ком-то говорят: «измочален» Ц значит, его можно вживе вывесить на
плетень, как сохнущую мочалу. Раз есть пословица о крепких словах, которы
ми подпирают заборы, Ц отчего не подпереть ими заборы сказочные? Отчего
при этом не добавить: «На крепких словах, что на столбах, горки ледяны стро
ят»? Отчего не вспомнить слово доброе, о которое, мол, «старухи да старики
опираются»? Прозвище «Перепилиха» столь выразительно, что его обладате
льнице ничего не остается, как доказать способность перепилить голосом
и медведя, и мужика, и всякого, кто подвернется. Если герой «разгорячается
», то уж натурально, и в кармане у него даже закивает в бутылке вода… Затер
тые разговорные метафоры у Писахова расцветают, и вокруг них начинает ра
звертываться прихотливо-узорчатое повествование.
Будто объяснение к заглавному слову возникает сказка «Инстервенты», с п
оистине бессмертной народной ненавистью ко всякого рода национальному
порабощению и угнетению. Словесная игра организует сюжет сказки «Царь в
поход собрался», где весть о «писаных-печатных» пряниках доходит «до ца
рского двора» и (логика комического заострения образа у Писахова здесь б
езукоризненна!)… «до царской подворотни». «Печатные» пряники вызывают с
трах недалеких министров и карликового царя перед самочинной народной
«печатью», а затем приказ «опечатать» пряники приводит царя и его камари
лью к полной конфузии.
Писахов любил рассказывать свои произведения ученикам, которым препод
авал в архангельских школах рисунок, и оттого сказки его обладают непоср
едственной устностью, «аудиторностью»: в них используются рифмы народн
ой драмы, красноречие Торжка, звенят чисто фонетические элементы речи: п
одчеркнуто сближаются слова-близнецы, являются слова-«перевертыши».
«Сказки не то, что писать о чем-либо знаемом. Там только надо обсказать. В с
казке, часто, не знаю, как повернется узор. Столько соблазнов! Будто зазыва
ют в разные закоулки, полянки. Бывает, что плету одну, а рядом вьется друга
я сказка. Иногда теряется, а порой и попутную удается на бумагу уложить. По
ка сказка вьется, пока вся еще не сказана, узор еще не совсем готов и нет по
следнего словечка, сказка хрупка. Законченную торопятся назвать народн
ой!» Ц исповедовался Писахов в письме ленинградскому собрату Ивану Сок
олову-Микитову.
Сказки Писахова зачерпнуты из колодца живой и чистой северной речи, и эт
ого было бы достаточно, чтобы признать за его книгой неоспоримое литерат
урное значение. Но почвенные связи писателя, самый тип его отношения к тр
адициям фольклора имеют смысл гораздо более принципиальный.
Писахов Ц из той русской литературной плеяды, которая своевременно ощу
тила, что жизнь народной культуры находится в XX веке на переломе развития
, что уже вершится бесповоротная смена исторических форм массового наро
дного творчества и что вместе с исчезновением в сельской местности стар
инной народной обрядности начинает «сбывать» прежде полноводный класс
ический фольклор. Пересыхает одно из русел преемственности национальн
ой культуры, и плеяда Ц Писахов, Шергин, Бажов, Мисюрев, и другие родствен
ные им писатели, которые еще не получили своей подлинной историко-литер
атурной оценки, Ц дала совершенные образцы синтеза профессионального
и стихийного словесного искусства. Ее вклад в закрепление и перенесение
в литературу сокровищ народного творчества определяется не только ярк
остью индивидуальности каждого представителя неповторимой школы, но и
этой прямотой и непосредственностью связи их искусства с еще активно пу
льсировавшими в тот час родниками-первоисточниками.
В Степане Писахове будут всегда привлекать яркость таланта, неутомимая
жажда творчества и восхищения действительными достоинствами многообр
азной русской первородной культуры, которой он постоянно находил анало
гии в великих историко-художественных ценностях других стран.
Еще в 1923 году Писахов показывает на Архангельской краевой художественно-
промысловой выставке коллекцию из пятисот рождественских «козуль» Ц
ритуальных расписных фигурных печений. Его волнует сходство русских яз
ыческих пресновиков с новогодними немецкими пряниками, а того более Ц и
зображение на козулях холмогорских крылатого солнца Египта, на мезенск
их Ц лотосов Индии. Между эмблематикой стран полуденного, индигового не
ба и края полярных сполохов обнаруживался изумляющий мифологический п
араллелизм.
Изумление Писахова, однако, ничуть не трогает некоторых этнографов: колл
екция козуль гибнет… Спустя годы Писахов расскажет, как в порыве гнева д
ал в театре публично пощечину бюрократу, отметившему службу на родине Ло
моносова варварским отношением к произведениям народного творчества.
И вот когда вместе с патриотами Севера Ц Б. Шергиным, О. Озаровской, А. Поп
овым, П. Истоминым, А. Покровской, Е. Тагер Писахов вел борьбу против убоги
х взглядов на крестьянскую культуру, он и создал первые свои сказки. А вст
ретив однажды в 1928 году в пригородной архангельской деревне Уйме даровит
ого рассказчика небылиц старика Семена Кривоногова, по прозванью «Мали
на» (от него писатель услышал, как тот «на корабле через Карпаты ездил» и «
как собака Розка волков ловила»), будучи очарован его искусством, так гар
монировавшим с творческим устремлением самого писателя, Писахов решил
вести все свои дальнейшие повествования от имени Сени Малины: он чтил «п
амять безвестных северных сказителей», своих «сородичей и земляков».
Большое в искусстве не может возникнуть из примитива, из скудного мораль
ного и эстетического пожитка. Сказки Писахова Ц отражение человеческо
й души, которая творила в соприкосновении с великим: «В Москве, Ц обронил
он в одном из писем, Ц мне надо каждый день видеть кремлевские звезды… В
Архангельске мне надо видеть Двину».
«Жатва», которую пожинал писатель в год своего «совершеннолетия» (так он
называл восемьдесят лет жизни), была обильна. Поздравления шли из Новгор
ода, Арзамаса, Вологды, Ленинграда, Москвы. Ученики-художники, называя дни
на Поморской лучшими в их жизни, растрогали до слез: послали самовар и шут
очный рисунок Ц Писахов несет огромную книгу сказок «На самоваре вокру
г Луны». В поздравлении Леонида Леонова были слова: «Читал присланную Ва
ми книжку сказок и поражался количеством юмора, оптимизма и вообще хорош
его, заразительного для читателей настроения. Как видите, и на меня, извес
тного своей мрачной писательской философией, творчество Ваше производ
ит благотворное влияние». И было еще добавлено: «Без Вас не мыслю Севера».
Писахов, вспоминая былые «мрачные дни» Леонова, гордился: «Прошибить Лео
нида!» А своим биографам говорил: «Если провожают, то хорошо». Сам же сочин
ял новую веселую сказку «Как мы встречали 2000-й год», подумывал о третьем со
рокалетии жизни и как бы в оправдание себе цитировал слова Гете: «Неправ
да, что человек впадает в детство. Старость, приходя, застает детство». И п
оследняя из известных нам его сказок Ц «Корона», вопреки старческим нед
угам, была написана за полгода до кончины во всегдашнем искрометном ключ
е. В нем воистину, как вечное детство, жила вечная радость.
Сказки Степана Григорьевича Писахова Ц будто радуга, возникшая из слож
ной человеческой жизни и перекинувшаяся к людям сверкающим мостом. Така
я радуга Ц не померкнет.
Ал. Горелов
Не любо Ц не слушай…
Про наш Архангельской край столько всякой неправды да напраслины говор
ят, что я придумал сказать все как есть у нас.
Всю сушшую правду. Что ни скажу, все Ц правда.
Кругом все свои Ц земляки, соврать не дадут.
К примеру, Двина Ц в узком месте тридцать пять верст, а в широком Ц шире м
оря. А ездим по ней на льдинах вечных. У нас и леденики есть. Таки люди, котор
ы ледяным промыслом живут. Льдины с моря гонят да давают в прокат, кому жел
ательно.
Запасливы стары старухи в вечных льдинах проруби делали. Сколь годов дер
жится прорубь!
Весной, чтобы занапрасно льдина с прорубью не таяла, ее на погребицу зата
скивали Ц квас, пиво студили.
В стары годы девкам в придано давали перьвым делом Ц вечну льдину, вторы
м делом Ц лисью шубу, чтобы было на чем да в чем за реку в гости ездить.
Летом к нам много народа приезжат. Вот придут к леденику да торговаться у
чнут, чтобы дал льдину полутче, а взял по три копейки с человека, а трамвай
пятнадцать копеек.
Ну, леденик ничего, для виду согласен. Подсунет дохлу льдину Ц стару, игли
сту, чуть живу (льдины хошь и вечны, да и им век приходит).
Ну, приезжи от берега отъедут верст с десяток, тоже как путевы, песню завед
ут, а робята уж караулят (на то дельны, не первоучебны). Крепкой льдиной тол
конут, стара-то и сыпаться начнет. Приезжи завизжат: «Ой, тонем, ой, спасайт
е!»
Ну, робята сейчас подъедут на крепких льдинах, обступят.
Ц По целковому с рыла, а то вон и медведь плывет, да и моржей напустим!
А мишки с моржами, вроде как на жалованье али на поденшшине, Ц свое дело з
нают. Уж и плывут. Ну, приезжи с перепугу платят по целковому. Впредь не тор
гуйся.
А мы сами-то хорошей компанией наймем льдину, сначала пешней попробуем, с
колько ей годов узнам. Коли больше ста Ц и не возьмем. Коли сотни нет Ц зн
ачит, молода и гожа. Парус для скорости поставим. А от солнца зонтики расто
пырим да вертим кругом, чтобы не загореть. У нас летом солнце-то не закаты
вается: ему на одном-то месте стоять скучно, ну, оно и крутит по небу. В сутк
и разов пятьдесят обернется, а коли погода хороша да поветерь, то и семьде
сят. Ну, коли дождь да мокресть, дак отдыхат, стоит.
А на том берегу всяка благодать, всяческо благорастворение! Морошка раст
ет большушшими кустами, крупна, ягоды по фунту и боле, и всяка друга ягода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40