Все совпадало с моими наблюдениями: Сара была секретаршей Флейшера и его любовницей, а Беверли жила вместе с Сарой… Затем я понял, что Флейшер рассердился на нее за то, что она не переспала со мной прошлой ночью. Я сказал:– Но разве ты не объяснила ему, что я крепко спал?– Да, я знаю. Я заглядывала к тебе вчера ночью, – подтвердила она.Я смущенно жевал клюкву – хотя мне не очень хотелось, – чтобы скрыть свое замешательство. Я оказался в глупой ситуации: не мог же я ей предложить: «Прекрасно. Так в чем же дело? Снимай платье и мы восполним потерянное время».Я сказал:– Ну… объясни Говарду, что меня ждут жена и дочь в Нью-Хевене.С несчастным видом она растерянно произнесла:– Да, я знаю.Я спросил:– Не понимаю, какая разница – пересплю я с тобой или нет?Хотя, честно говоря, я догадывался, в чем дело: Флейшер из тех людей, которые добиваются своего любой ценой. Он прочел мою книгу и решил, что я именно тот человек, который ему необходим, чтобы придать книге Донелли респектабельный имидж. А если я проведу уикенд у него в доме, да еще с девушкой, которую он мне подсунул, тогда я попаду в определенную зависимость от него и буду чувствовать себя его должником. Я сказал:– Понимаешь, я не думаю, что смогу принять предложение Флейшера. Эта книга – не просто глупая и плоская порнография. Это плохо написанная порнография. Она неубедительна.В качестве доказательства я прочел ей эпизод, где герой залезает в постель к сестре, узнает, что у нее менструация, и несмотря на это лишает ее невинности.– Ирландская девушка в 1780 году не позволила бы никому, даже родному брату, узнать, что у нее менструация.Тем не менее, я ощутил, что чтение этого эпизода вслух вызвало возбуждение у меня в паху, помимо моей воли оно достигло такой степени, что мне стало затруднительно ходить по комнате. Чтобы скрыть это от Беверли, я вынужден был присесть на довольно широкий подоконник. Она возразила, что манеры в восемнадцатом столетии были более раскрепощенными, а Донелли, конечно же, малоопытный писатель, который прошел мимо важных этапов в совращении девушки. Я сказал:– Прекрасно. А что ты скажешь об этом эпизоде?Я обратился к сцене, где описывается, как он совращает школьную подругу своей сестры. Беверли прижалась к моему плечу и ее грудь уперлась в мою руку. В сцене говорится о том, как девушка стоит рядом с героем, а он расстегивает ей корсет и начинает ласкать кончики ее грудей, затем вставляет пальцы в «коралловую раковину». Все кончается тем, что они трахаются в позе, когда она оседлала его, а ноги ее раскинуты в стороны у него на коленях. Я заметил, что все это мне кажется нелепым и абсурдным, но голос мой звучал напряженно и хрипло. Сочетание порнографии и реальной груди девушки, тесно прижимающейся ко мне, возбудило меня еще больше, и Беверли заметила бы это, если бы на коленях у меня не лежала рукопись. На ней была ниспадающая, свободная кофточка из пушистой розовой шерсти, очень хорошо сочетающаяся с ее золотистой кожей. Когда я закончил читать, она смочила слюной указательный пальчик, обняла меня и засунула его нежно прямо в мое ухо. Не знаю, где она освоила этот прием, но подействовал он потрясающе. Она сразу же стала хозяйкой положения и осознавала это: неловкость исчезла, я потянулся к ней, спустил кофточку ниже плеч, затем ослабил бюстгальтер, представляющий собой крошечный кусочек кружевной материи. Приподнятые кверху нежные груди оказалась снаружи, оба соска ярко набухли розовыми ягодками. Я поочередно брал их ртом и ласкал кончиком языка. Она скользнула мне на колени, сбросив на пол рукопись, и расстегнула молнию на моих брюках. Мы посидели некоторое время в таком положении, тяжело дыша, и мне захотелось знать, не собирается ли она перейти на постель, но ее пальчики продолжали с утонченным искусством ласкать меня, и мне захотелось остаться на подоконнике, наслаждаясь ее ласками. За ее плечами в окне я мог видеть темные силуэты деревьев на фоне моря, их ветви были покрыты первыми зелеными побегами. Они выглядели удивительно твердыми, как будто сделаны из какого-то черного и серебристого металла. Когда я почувствовал оргазм, деревья накренились и заколыхались, и что-то внутри меня затвердело так, что все вокруг меня стало таким же твердым – твердым и прекрасным, таким прекрасным, каким только и может быть твердое и чистое. Она наклонилась надо мной и вложила свой язычок в мой рот, держа его там, пока я постепенно не успокоился в ее руке. Я дал ей свой носовой платок, и она аккуратно протерла им свои пальчики. Она потянула меня за руку, и мы перешли на постель и просто легли на ней, не снимая одежды. Я уже начал засыпать, когда какой-то легкий скрип заставил меня поднять глаза: в зеркале я увидел отражение открывающейся двери. В комнату заглянул Флейшер, заметил нас и немедленно скрылся. Беверли мирно спала, полуоткрыв рот. Внезапно я почувствовал к ней острую жалость, в основе которой была любовь. Флейшер приказал ей прийти и отдаться мне. Она сделала все возможное, чтобы предоставить мне максимальное наслаждение, самозабвенно, совершенно позабыв о себе, и наилучшее свидетельство тому – мой носовой платок. Я нежно и благодарно поцеловал ее полураскрытые губы, когда она слегка шевельнулась, и нежно коснулся ртом ее лба.Когда я спустился вниз, я сказал Флейшеру, что мне необходимо немедленно выезжать, но я принимаю его предложение. Он покровительственно сказал:– Конечно, мой мальчик, все прекрасно. И Флейшер одобрительно похлопал меня по плечу. Позже Эту запись в дневнике я начал в Грейтнек и закончил на автобусной станции в аэропорту Кеннеди. По дороге в Нью-Хевен я вспомнил, что Бергсон нашел ответ, объясняющий чувство бессмысленности жизни у Хельги. В одном из своих эссе он описывает, как эстрадный фокусник – кажется, Хоуден – воспитывал в пятилетнем сыне мгновенную наблюдательность. Мальчику показывали костяшку домино, но не позволяли считать, точки. Чуть позже его просили вспомнить, сколько точек было на этой костяшке домино, таким образом он вынужден был считать их в своем воображении. Затем ему показывали две костяшки, не предупреждая о том, что он не должен запоминать точек, и снова просили «вообразить» их, воспроизвести в своей памяти, когда их убирали, и вспомнить, сколько на них было точек. Его тренировали делать визуальные фотографии в своей памяти. Позже его проводили вдоль витрин магазина игрушек, позволяя бросить на них взгляд только на секунду, а затем просили написать по памяти сорок или пятьдесят предметов, которые он там увидел и запомнил. Хоуден тренировал сына, чтобы выработать у него «второе зрение». Мальчик обычно выходил на сцену и с минуту рассматривал публику, пока отец представлял его. За этот краткий промежуток времени он «фотографировал» в памяти все видимые предметы – часы на цепочке и т. п. Затем ему завязывали глаза, и по условному сигналу отца определял, кому принадлежат предметы, которые ему передавали из публики. Он, конечно, слышал голос человека, подающего предмет, и мог судить, где тот сидел.Бергсон отмечает, что сущность этого метода в том, что мальчику не позволялось считать точки на поверхности домино. Вместо того, чтобы интерпретировать то, что он видел, как поступаем обычно мы в нашем повседневном восприятии, он с помощью верхнего уровня сознания просто «фотографировал» это. Верхний уровень его сознания освобождался таким образом от его чувств, интуиции, суждений и т. п. и мог поэтому «передвигаться» гораздо быстрее, что создавало эффект «блуждающего света».Сообразительные молодые люди быстро усваивают этот трюк – особенно, когда зубрят, готовясь к экзаменам. Они учатся разъединять уровни сознания. Но заметьте, это означает, что вы учитесь «фотографировать» факты без их смысла и значения. Если бы меня попросили за несколько секунд запомнить витрину магазина игрушек, то я бы сказал: «В центре витрины – пожарная машина, в том углу – кукла, а игрушечный медвежонок – в противоположном углу…», – т. е. за это короткое время я смог бы запомнить только несколько предметов.Запоминание предметов без их смысла и значения легко входит в привычку. Становится трудно воссоединять верхние уровни сознания с инстинктами и чувствами. Как это обычно случается: лошадь отказывается впрягаться в телегу. Вы слоняетесь вокруг, «видя» предметы, лишенные смысла. И вы провозглашаете: «Мир бессмыслен». Понедельник, 14 апреля. Чарльстон, Южная Каролина Воскресенье, проведенное в обществе Дианы и Мопси, привело мои расстроенные чувства в порядок. Вчера целый день я лелеял счастливую мысль выбросить за ненадобностью весь текст мемуаров Донелли и написать для Флейшера книгу целиком. Но сегодня утром, перед самым отъездом, мне вдруг позвонил Флейшер. Он только что вспомнил, что я собираюсь ехать в Батон-Руж, и хотел бы сообщить мне, что потомок рода Донелли – Монро Донелли – живет в городке под названием Денхам-Спрингс. Я буду там тридцать шесть часов и попытаюсь нанести ему визит.Я продолжал думать о Беверли. Не столько о ней, сколько о том, что произошло между нами, что случилось с деревьями, когда я во все глаза смотрел на них. Я все время пытался выразить все это словами. Когда вы в подавленном настроении, все, на что вы не кинете взгляд, выглядит несчастным, кажется связанным с вашим несчастьем, – все становится символом вашего несчастья, подобно серым облакам или падающим осенним листьям… поэтому в момент, когда оргазм охватывает ваше тело, все вокруг становится символом силы и мощи. Это объясняет, почему я так презираю Донелли. Его пресные, безвкусные, вялые, безжизненные оргазмы никуда не ведут: он никогда даже не предпринял попытки продолжить их к источнику внутри самого себя.(Записи следующей недели опущены) Понедельник, 21 апреля То, что случилось со мной за последние двадцать четыре часа, настолько потрясающе, что я обязан описать все подробно и детально.В субботу утром и вечером я читал лекции в государственном университете штата Луизиана – добротные лекции, несмотря на то, что все еще никак не мог стряхнуть с себя накопившуюся усталость. (Но я не слишком обольщаюсь своими лекциями. Я стараюсь всегда помнить замечание маркиза из Галифакса: «Суета преподавания часто подвергает человека искушению забыть о том, что он болван».)В воскресенье рано утром, позавтракав в мотеле, я нанял такси, чтобы добраться до Денхам-Спрингс, который находился приблизительно в десяти милях от Батон-Руж (Флейшер разрешил подобные расходы). Я намеренно нанял такси из Денхам-Спрингс, шофером был пожилой негр. Я спросил у него, знает ли он, где живет полковник Донелли. О, конечно же, ответил он, кто же не знает полковника Донелли! Он живет в миле от города. Он поинтересовался, являюсь ли я другом полковника, и я ответил, что никогда в жизни не видел его, но надеюсь застать Донелли дома.Шофер заметил:– Ну, возможно, он вас к себе впустит, а может быть, и нет. С ним никогда ничего нельзя знать наверняка: неизвестно, что ему может взбрести в голову через минуту.Как и большинство американских таксистов, шофер оказался весьма словоохотливым и общительным. За минут двадцать он мне выложил все, что знал о Донелли. Многое из этого мне пришлось не по душе. Полковник Донелли переехал в Луизиану из Мексики сразу же после войны и за бесценок купил землю на окраине городка Денхам-Спрингс. Земля была болотистая и переполненная змеями. Но Донелли нанял технику, осушил этот болотистый участок и начал заниматься фермерством: выращивать рис, сахарный тростник и цитрусовые. Своим работникам он платил хорошо, но и спуску им не давал, драл с них семь шкур. Наемные работники – в основном, негры – жили в деревянных, барачного типа зданиях. Донелли слыл совершенным тираном и одновременно до фанатичности справедливым человеком. Он разрешал споры сам и даже приговаривал к плетям, причем, зачастую, сам же приводил приговор в исполнение. Но насильно никого не держал, каждый был волен уйти, когда вздумается. Донелли жил один, и никогда не спал с женщиной. Его единственным слугой был огромный и угрюмый мексиканец, которого он привез с собой. Ходили слухи, что он избивал слугу – звуки ударов и проклятий иногда доносились из его дома, но слуга никогда не жаловался, умер он от тифа несколько лет назад.В 1962 году «Стандарт ойл компани», владевшая большим нефтеперегонным заводом в Батон-Руж, открыла на его земле залежи нефти и предложила купить часть его земли за большую сумму денег. В конце концов Донелли сдал им в аренду этот участок. И хотя у него оставалось еще много пашни для обработки, он бросил заниматься фермерством, распустил своих работников и стал жить полным отшельником, с каждым днем тая на глазах и становясь все более замкнутым и молчаливым. Несколько раз в году он куда-то исчезал – полагали, что он ездит в Новый Орлеан. Один из обитателей Денхам-Спрингс клялся, что встречал его там в местном борделе, но в это мало кто верил.Мы находились уже в нескольких милях от Денхам-Спрингс, когда водитель вдруг предложил мне закрыть наглухо окно. Он объяснил, что мы приближаемся к птицефабрике, недавно сгоревшей дотла, и тушки мертвых птиц еще не успели убрать. Мы проехали мимо этого места – от былой птицефабрики остался только остов огромного деревянного сарая. Даже при закрытых окнах в автомобиль проникала удушливая, тошнотворная вонь. Водитель сказал, что в округе в последнее время много пожаров. Бараки работников на ферме Донелли сожжены до основания, так же как и полный зерна амбар.Это меня не удивляет. Единственное, что меня действительно поражает в южной части Америки, – это то, что не вся она еще охвачена огнем в середине лета. Хотя еще не было и одиннадцати утра, но весь воздух уже раскалился, как в топке печи.Мы проехали маленький сонный городок, где все в это тихое воскресное утро выглядело пустынным и спокойным, затем свернули направо, спустились по узкой дороге, которая вилась вокруг Денхам-Спрингс. Еще полчаса осторожной езды – чтобы сохранить рессоры автомобиля – и мы оказались у просторной фермы, деревянные здания которой выглядели сиротливыми и покинутыми. Я заплатил таксисту и вышел из машины. Он предупредил:– Я лучше обожду немного – посмотрю, пустит ли он вас. Он может вас не принять.Я пересек широкий пыльный двор и мимо проржавевшего сельскохозяйственного инвентаря направился к основному зданию фермы. Опаршивевший, чесоточный пес рыжей масти сердито зарычал на меня, но не сделал даже попытки встать мне навстречу.Не успел я подойти к двери, как она распахнулась. В проходе стоял Донелли. Я узнал его сразу – слишком уж по-европейски выглядел этот импозантный мужчина: такого привычно видеть на старых щитах, рекламирующих чай для плантаторов или походный кофе для туристов: худой, поджарый, загорелый, с выразительным лицом, на котором четко проступал каждый мускул. Он молча наблюдал, как я подходил к двери, затем спросил:– Вы мистер Сорм?У меня сразу же отлегло на сердце. Я ожидал, что он спросит: «Какого черта вам здесь нужно?». Я подтвердил. Он коротко кивнул и придержал дверь, давая возможность мне войти.Комната выглядела пустой и аккуратной, как казенная квартира офицера. Донелли не улыбнулся и не пожал мне руки. Но я повернулся, когда прошел створ двери – он остался стоять снаружи, пока не уехало такси, – и заметил, что он наблюдает за мной со странным выражением – задумчиво и настороженно, как кот следит за ежом. Он сказал:– Не хотите ли чашку чаю?Я с искренней благодарностью сказал «да». Он вышел. Я оглядел комнату. Было ясно, что он живет тут один. В комнате стояли походная кровать, неудобное кресло, обычный деревянный стул и небольшой складной походный столик. Пол был голым и чистым. В углу помещалась старая зеленая софа. На стенах развешано полдюжины рисунков и фото графий, на которых изображены в боевой стойке два боксера, прекрасные лошади. Никаких книг нигде я не увидел.Донелли вернулся с чаем и тарелкой крекеров с маслом. У меня было чувство, что он изо всех сил старается раскрепоститься, сказать мне что-нибудь ободряющее, вести себя непосредственно, но забыл, как это делается. Наливая мне чай, он поинтересовался, как я доехал. Я ответил, что хорошо. Я сопротивлялся искушению как-то заполнить тягостное молчание, попытаться вывести его на разговор. Когда я пил чай, который, кстати, был прекрасно заварен, я вспомнил классическое выражение, принадлежащее Гейне: «Молчание – разговор англичан», – и с трудом подавил усмешку. Наконец, я не выдержал и усмехнулся. Донелли бросил на меня удивленный взгляд, и я превратил усмешку в дружескую улыбку:– Да, действительно приятно найти настоящего англичанина, заброшенного судьбой в столь отдаленные края.Он резко парировал:– Я ирландец.– Что одно и то же, в сущности, в такой далекой от Великобритании стране, – осторожно заметил я, ожидая, что он сейчас же швырнет в меня чем-нибудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43