Они, затаившись, поджидали его приближения, чтобы пустить в ход палки, плети, башмаки.
Что такое для александрийского грузчика миска чечевицы, три заплесневелых лепешки и кружка бузы в день? В свое время он весь заработок тратил на еду. Теперь он был обречен на голодное существование, и долго ему было не протянуть. Он терял в весе не по дням, а по часам. Мышцы таяли, обнажая рельеф скелета из крупных костей, руины великолепного гиганта, внушавшего некогда страх своей мощью. Прошло немного времени, и он превратился в скелет, обтянутый пожелтевшей кожей.
Серым пасмурным утром восемьдесят дней спустя после того, как Абуль Вафу доставили в аль-Урди, скованные цепью люди проснулись, как обычно, под вопли горна. Заворочались, сбросили тряпицы, заменявшие одеяла, и сели, растирая застывшие ноги. Встали один за другим. Но когда короткая колонна попыталась двинуться, какая-то тяжесть помешала им сделать это. Глаза поискали в сумраке и увидели неподвижное тело. Сбежавшиеся охранники принялись тыкать в него палками, дергать за цепь, но он продолжал лежать не шелохнувшись.
Его переправили обратно в каирскую центральную тюрьму. Однажды, когда теплым апрельским утром Азиз, крадучись, шел по коридору мимо зеленых карточек на вновь прибывших, он увидел знакомое имя и номер камеры, в которую поместили Абуль Вафу.
Азиз вставил массивный ключ, выпрошенный у Абдель Гаф-фара, в замочную скважину и повернул его. Когда дверь раскрылась, он торопливо отнес ключ Абдель Гаффару и вернулся в девяносто седьмую камеру. Толкнув дверь плечом, вошел.
В первое мгновение комната показалась ему пустой. У стены напротив — полмиски молока, поверхность которого покрыта сероватым налетом пыли, букашками, частицами копоти из дымящей трубы прачечной. Рядом валялась одеревеневшая лепешка хлеба. Пустая параша в углу, ведерко питьевой воды — на поверхности воды тоже пыль, мусор, насекомые. Оба ведерка стояли рядом. Ночью можно было легко их перепутать, но жильцу камеры, видно, все было безразлично.
Слева у самой стены он увидел вытянутую фигуру, прикрытую ветхим тонким одеялом, вокруг которой роились мухи. Их, казалось, ничем не испугаешь, не прогонишь.
Из-под одеяла вытекала беловатая жидкость, окружая бордюром накрытое тело, за исключением той части, где угадывалась голова.
Азиз стоял в нерешительности посреди комнаты, охваченный чувством отвращения. Омерзительно было зрелище скопища жадно сосущих мух и этой беловатой жижи, медленно стекавшей на пол камеры.
Собравшись с духом, Азиз осторожно подошел к тому месту, где находилась голова, и приподнял край ветхого одеяла. В этот момент Абуль Вафа открыл глаза. Они равнодушно взглянули на Азиза. В них было равнодушие человека, который перестал чувствовать или понимать что-либо, различать вещи и людей вокруг. Взгляд их был пустой, немигающий, почти безумный. Глаза мертвого тела, в котором все застыло в неизменном положении. Рот слегка приоткрыт, из уголка стекает тонкой струйкой белая слюна. Губы стали тонкими, бледными, с синевой. Высохшее лицо испещрено множеством морщинок.
Азиз стянул одеяло чуть пониже. Складки кожи на остове тела, выступающая вперед нижняя челюсть придавали ему сходство с доисторическим животным.
Азизу казалось, что он видит перед собой уродливое тело умирающего дряхлого старика. Он отбросил одеяло. Туча черных мух поднялась с гудением и тут же облепила лежащую фигуру. Азизу чуть дурно не стало от открывшегося перед ним зрелища. Скелет из крупных костей, выпиравших под кожей, и по всему телу зияющие раны: плоть разлагалась еще до того, как наступила смерть. Глубоко в ранах копошились сотни белых червей, непрерывно терзая беспомощное, бесчувственное тело.
Азиз снова прикрыл тело одеялом, взял большую, безвольно повисшую руку и прошептал:
— Абуль Вафа...
Глаза отрешенно смотрели на него. Только едва заметно зашевелились губы, словно силясь что-то произнести.
- Абуль Вафа, ты меня слышишь? — Он повторил этот вопрос несколько раз с отчаянной настойчивостью. — Абуль Вафа, это я, Азиз. Ты не узнаешь меня?
В какой-то момент ему послышался невнятный звук. Преодолевая отвращение, он наклонил ухо поближе к губам. Ни звука не донеслось до него.
— Абуль Вафа, ты чего-нибудь хочешь?
Ему показалось, что это имя прозвучало как эхо в пустоте: Абуль Вафа>.. Абуль Вафа... Абуль Вафа...
Азиз выпрямился, шагнул назад, прочь от распростертой фигуры, и торопливо вышел из камеры, оглянувшись на прощанье.
В тот день он проснулся рано. Почти всю ночь он ворочался с боку на бок на жестком одеяле, расстеленном на полу, лишь ненадолго проваливаясь в сон.
Он прислонился к стене и сунул ноги под одеяло. Обрывки странных образов из недосмотренного сна мелькали в памяти, вызывая непонятный страх, недобрые предчувствия, что наступающий день сулит неприятные происшествия.
Неделю назад доктор Фуад сообщил ему, что власти согласились отправить его на лечение в больницу Каср аль-Айни. Вчера, когда все двери были заперты, он услышал громкий голос из коридора:
— Доктор Азиз из сто семьдесят третьей — утром в больницу Каср аль-Айни!
Он стоял у двери и отчетливо слышал, как голос повторил эту фразу. Когда все смолкло, Азиз беспокойно зашагал по узкой камере, в которую его поместили одного — из "медицинских соображений".
Последние дни были для него днями возвращения к жизни. Тюремная жизнь так монотонна, что постепенно убивает чувства, хоронит воспоминания о внешнем мире, о тех, кого любишь. Потому что невозможно постоянно жить одним лишь воображением, не испытывая в реальности того, что когда-то было доступно. Но в тюрьме надо смиряться и забывать, если хочешь выжить.
С другой стороны, и в тюремной жизни происходят своеобразные всплески, когда воображение внезапно разыгрывается, оживают эмоции, зреет подспудное желание взбунтоваться. Это напоминает неожиданный шторм в спокойном море. Вдруг задуют свирепые ветры, вздыбятся волны, которые потревожат не только гладь морскую, но и покой глубин. Любая новизна, перемена переворачивают жизнь, нарушают внешний покой.
Когда наконец Азиз в полной мере осознал, что очень скоро, возможно, окажется за пределами тюремных стен, он воспрянул духом. Он написал на папиросной бумажке записку с просьбой прислать ему вещи, о которых давно забыл и думать: пару новых туфель, новую тюремную униформу, брюки, длинный двубортный жакет с круглым стоячим воротником, четыре пары темных носков, расческу, белые платки, белье, портсигар, флакон одеколона. Обычно такие предметы не разрешались, и потому пришлось договориться со знакомым ассистентом-медиком, чтобы через него их передали тайком. В блок "А" он переносил их потом по частям в котомке во время ежедневных визитов вместе с Абдель Гаффаром в разные секции тюрьмы.
Как обычно, он весь день был на ногах, выполняя то, что положено, с привычным автоматизмом движений, хотя голова была занята совсем другим. Так водит машину на перегруженных улицах опытный водитель: думает о чем-то своем, а руки и ноги что-то нажимают, переключают. Азиз инстинктивно чувствовал, что в его жизни начинается новый этап. Он попытался представить свое будущее, и это дало толчок безудержной фантазии. Впервые за многие месяцы смог вспомнить лица Нации и Юсефа с такой отчетливостью, что они казались осязаемыми.
Обычно он спал крепко, без сновидений. Но в прошлую ночь сны были какими-то странными, тревожными и вспоминались и после пробуждения. Неужели через считанные часы он покинет эти стены, увидит прохожих на улицах, будет беседовать с обыкновенными людьми — доктором, медсестрами, носить нормальную одежду, питаться вместе с другими? Дышать утренним воздухом на террасе, глядя на Нил? Его навестит мать, и он поболтает с ней о повседневных мелочах, о которых давно позабыл. Он возьмет на руки сына, коснется губами лица Надии. О нет! Непременно должно что-то стрястись в последний момент. Все изменится, и в больницу он не попадет.
Он потянулся и нервно зевнул несколько раз подряд. Потоптался в нерешительности посреди камеры. Сегодня не было настроения делать физическую зарядку. Он поставил ноги на перевернутое жестяное ведро и подтянулся к решетке на окне. Взглянул на кусочек голубого неба и тут же спрыгнул на пол.
Во дворе прозвучал сигнал подъема. Азиз подождал, прислушиваясь. Заскрежетал ключ в воротах на первом этаже. Начинался новый день в тюрьме.
Накануне вечером Азиз договорился с Абдель Гаффаром, что тот отопрет его камеру прежде других. Теперь он с раздражением смотрел на неподвижную серую дверь. Когда же, черт побери, старик откроет ее? Почему опаздывает? Забыл, что ли? Впрочем, Абдель Гаффар никогда не страдал забывчивостью.
— Вас я никогда не позабуду. — Азиз вспомнил, как странно звучали эти слова в устах человека, чей лексикон был ограничен повседневной тюремной рутиной.
Но со временем он обнаружил, что этот не очень разговорчивый человек всегда имел в виду то, что говорил. От него трудно было что-либо скрыть. Он ухитрялся все подмечать, даже не отрываясь от своих дел. Незапертую дверь он замечал из самого дальнего конца коридора. От него не ускользало самое ничтожное нарушение заведенного порядка. Запрещенная вещь, как бы ни была мала и как бы тщательно ни скрывалась, в конце концов каким-то образом перекочевывала к нему. Обломок стальной бритвы, с помощью которого высекали огонь из кремня, чтобы прикурить самокрутку, прятали в самые хитроумные места, но и его он непременно обнаруживал.
Часть жизни он провел как главный надзиратель карцеров, в которые сажали закоренелых уголовников, подстрекателей тюремных бунтов и тех, кто не подчинялся тюремным властям.
Абдель Гаффар был весьма набожным человеком. Религия для него была главным в жизни. Он был доволен своей судьбой и благодарен аллаху за хлеб насущный. Ни разу не посягнул он на тюремный паек или чужие деньги, зашитые в униформу. Не участвовал он и в обычном тюремном бизнесе, которым занимались другие надзиратели: торговлей из-под полы табаком, опиумом, гашишем и множеством других вещей, которые приобретались на черном рынке, контролируемом могущественными гангстерами. Он не страшился самых влиятельных главарей, бандитов и убийц, потому что глубоко в душе этого человека лежало непоколебимое уважение к властям, к установленному порядку вещей, словно все это было создано по воле аллаха. Для него это и было царством божьим, а все вопросы, сомнения, бунтарство он считал ересью. Абдель Гаффар был идеальным орудием тирании.
Приказам он подчинялся слепо. Аллах повелевал небесами, а на земле его наместником был начальник тюрьмы. Приказы надо было выполнять не думая. Тюремные законы и Ко рай были в равной степени священны для него и служили руководством к действию. Слова "приказ" и "дисциплина" он произносил благоговейно. Инструкции не подлежали обсуждению. Они были частью незыблемого порядка вещей, сил, контролировавших мироздание. Они приходили свыше, от властей на небесах и на земле.
В карцерах он предавался любимому делу: весь день бил палкой по телам арестантов, без устали и не зная жалости. Из их ран струилась кровь, хрустели кости, а он, как верный пес, вонзивший клыки в жертву, не отпускал ее. Потом, виляя хвостом, бежал к хозяину, чтобы его погладили по головке и сказали: "Хорошо, Абдель Гаффар. Все правильно выполнил. В тюрьме порядок и дисциплину надо соблюдать". Он стоял навытяжку, выпятив грудь колесом, — впору нацепить медаль. "Бей их, Абдель Гаффар, ломай им кости и не бойся никаких расследований. Мы тебя всегда выгородим".
Он стал знаменитым. Кто в тюрьме не слыхал об Абдель Гаффаре Грозном? Его все ненавидели. Кто в тюрьме не призывал всех несчастий на его голову? Несколько раз на него нападали. Но он, как хищный зверь, всегда начеку, и реакция его молниеносна. С каждым неудачным нападением на него он становился только более неуязвимым, и попытки прикончить его прекратились.
Однажды утром толстяк послал за ним. В кабинете никого не было, кроме них двоих. Абдель Гаффар терпеливо ждал, пока начальник, сидя за своим столом, осматривал ногти. Наконец он поднял взгляд на него:
— Ты знаешь, Абдель Гаффар, как мы доверяем тебе, поручаем именно тебе нелегкие задачи. Пришла пора перевести тебя на другое место.
На лице Абдель Гаффара отразилось беспокойство: это все равно что перевести рыбу из воды на сушу.
— Почему, господин начальник? Я что-нибудь не так сделал?
— Нет, наоборот! Мы хотим поручить тебе дело поважнее.
— Как прикажете.
— Мы хотим поручить тебе политическое крыло. Они просочились повсюду в блоке "А", перешли все границы дозволенного. Вот ты и исправишь положение, научишь их уважению к порядку и дисциплине.
— Будет сделано, господин начальник.
— Сначала очистишь крыло как следует. Не оставляй ничего необычного. Никаких книг, ручек, бумаги, бритвенных лезвий, табаку, сигарет, чая. Ничего из того, что запрещено заведенным у нас порядком.
— Как прикажете.
— И еще. Я не хочу, чтобы двери держались открытыми. Только когда разносят пищу и меняют параши. Не больше часа в общей сложности за сутки.
— Как прикажете.
— Все. Отправляйся принимать крыло от сержанта Аталлы. Абдель Гаффар, как положено солдату, грохнул каблуками
об пол, отсалютовал дрожащей рукой, четко развернулся и промаршировал вон из кабинета.
Вот так получилось, что однажды утром после подъема они обнаружили, что у них новый тюремщик. Он быстрым поворотом ключа отпер дверь, просунул голову и внимательно, прищурив глаза, осмотрел камеру. После этого дверь закрылась. Они ощутили напряжение. Что-то тревожащее было в этом странном утреннем визите. Привыкли, что по утрам все двери отмыкались и они отправлялись по своим обычным делам — в туалет, сменить воду, помыться. Изменения в рутине означали, что назревает неприятность. Они учуяли ее каким-то шестым чувством, которое развилось в них в результате долгой, упорной Гмрьбы за свои права в стенах тюрьмы.
Утреннюю сонливость как рукой сняло. Они расторопно спрятали все, что могло подлежать конфискации, так как всегда ела в тай-
были готовы к худшему. Дыра, проделанная в полу, вела ник, куда помещалось все, что они имели. Начали с самого ценного — с книг. Укладывали осторожно, чтобы не порвать о края тайника. Азиз взглянул на названия: "Революция Ораби" ар-Рафи, "Глаза Эльзы" Луи Арагона, второй том избранных сочинений В. И. Ленина, "Начало и конец" Нагиба Махфуза. Двадцать книг их маленькой, но бесценной библиотеки. Поверх них уложили писчую бумагу, ручки, папиросную бумагу, незаменимую для тайной переписки, баночку чернил, табак, чай, сахар, личные письма и фотографии, наручные часы, расчески, лезвия и острый перочинный нож.
Азиз поднял диск черного асфальта, который они вырезали в полу, и заложил отверстие тайника. Хлебным мякишем зашпаклевали узкую щель вокруг диска и замазали мазутом. После этого сложили одеяла вдоль стен, положили пару одеял на циновку и уселись на них, скрестив ноги, в ожидании новостей. Снаружи доносились привычные звуки. Сочный теплый баритон из соседней камеры зычно пожелал всем доброго утра, а точнее, "утра жасминов". Они переглянулись с улыбкой. Этот голос проникал сквозь стены, как богатырский меч.
Так началась борьба между ними, и Абдель Гаффаром. Им на руку была самоуверенность нового надзирателя. Абдель Гаффар исключал возможность того, что его сочтут беспомощным, был слишком горд, чтобы обращаться за помощью к администрации. Он чувствовал, что способен преодолеть все в одиночку, справиться с кем угодно. Прибегнуть к чьей-либо помощи значило признать поражение. А он всегда побеждал.
Но тюремщик забыл, что до сих пор имел дело с противником-одиночкой, не способным дать ему отпор. У пояса всегда под рукой висел ключ, которым Абдель Гаффар мог запереть любую дверь на день-два, а то и на пару недель. В некоторых случаях дверь отпиралась только для подачи пищи и смены параши. Он не расставался с палкой, которую готов был пустить в ход в любой момент, и уж если бил ею, то со всей силой своих мускулистых рук. Фактически под его единоличным контролем находились все жизненно необходимые службы: водопровод, канализация и кухня. Он имел право обыскать любую камеру и забрать все, что не было включено в списки дозволенного, — чай, табак, нижнее белье, мыло. Практически все, за исключением синей униформы, циновки, одного одеяла летом и двух — зимой, параши и ведерка с питьевой водой. И он прекрасно знал, что пустить в ход, если арестант упрямился: немного коварной хитрости, много силы и глубокое понимание натуры противника.
Борьба началась с первого же дня его прибытия в блок. Для заключенных подобные конфликты были не новы, и они пережили их в разных ситуациях и формах — от тихого, скрытого сопротивления с целью добиться мелких улучшений до всеобщего бунта перед строем вооруженных солдат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Что такое для александрийского грузчика миска чечевицы, три заплесневелых лепешки и кружка бузы в день? В свое время он весь заработок тратил на еду. Теперь он был обречен на голодное существование, и долго ему было не протянуть. Он терял в весе не по дням, а по часам. Мышцы таяли, обнажая рельеф скелета из крупных костей, руины великолепного гиганта, внушавшего некогда страх своей мощью. Прошло немного времени, и он превратился в скелет, обтянутый пожелтевшей кожей.
Серым пасмурным утром восемьдесят дней спустя после того, как Абуль Вафу доставили в аль-Урди, скованные цепью люди проснулись, как обычно, под вопли горна. Заворочались, сбросили тряпицы, заменявшие одеяла, и сели, растирая застывшие ноги. Встали один за другим. Но когда короткая колонна попыталась двинуться, какая-то тяжесть помешала им сделать это. Глаза поискали в сумраке и увидели неподвижное тело. Сбежавшиеся охранники принялись тыкать в него палками, дергать за цепь, но он продолжал лежать не шелохнувшись.
Его переправили обратно в каирскую центральную тюрьму. Однажды, когда теплым апрельским утром Азиз, крадучись, шел по коридору мимо зеленых карточек на вновь прибывших, он увидел знакомое имя и номер камеры, в которую поместили Абуль Вафу.
Азиз вставил массивный ключ, выпрошенный у Абдель Гаф-фара, в замочную скважину и повернул его. Когда дверь раскрылась, он торопливо отнес ключ Абдель Гаффару и вернулся в девяносто седьмую камеру. Толкнув дверь плечом, вошел.
В первое мгновение комната показалась ему пустой. У стены напротив — полмиски молока, поверхность которого покрыта сероватым налетом пыли, букашками, частицами копоти из дымящей трубы прачечной. Рядом валялась одеревеневшая лепешка хлеба. Пустая параша в углу, ведерко питьевой воды — на поверхности воды тоже пыль, мусор, насекомые. Оба ведерка стояли рядом. Ночью можно было легко их перепутать, но жильцу камеры, видно, все было безразлично.
Слева у самой стены он увидел вытянутую фигуру, прикрытую ветхим тонким одеялом, вокруг которой роились мухи. Их, казалось, ничем не испугаешь, не прогонишь.
Из-под одеяла вытекала беловатая жидкость, окружая бордюром накрытое тело, за исключением той части, где угадывалась голова.
Азиз стоял в нерешительности посреди комнаты, охваченный чувством отвращения. Омерзительно было зрелище скопища жадно сосущих мух и этой беловатой жижи, медленно стекавшей на пол камеры.
Собравшись с духом, Азиз осторожно подошел к тому месту, где находилась голова, и приподнял край ветхого одеяла. В этот момент Абуль Вафа открыл глаза. Они равнодушно взглянули на Азиза. В них было равнодушие человека, который перестал чувствовать или понимать что-либо, различать вещи и людей вокруг. Взгляд их был пустой, немигающий, почти безумный. Глаза мертвого тела, в котором все застыло в неизменном положении. Рот слегка приоткрыт, из уголка стекает тонкой струйкой белая слюна. Губы стали тонкими, бледными, с синевой. Высохшее лицо испещрено множеством морщинок.
Азиз стянул одеяло чуть пониже. Складки кожи на остове тела, выступающая вперед нижняя челюсть придавали ему сходство с доисторическим животным.
Азизу казалось, что он видит перед собой уродливое тело умирающего дряхлого старика. Он отбросил одеяло. Туча черных мух поднялась с гудением и тут же облепила лежащую фигуру. Азизу чуть дурно не стало от открывшегося перед ним зрелища. Скелет из крупных костей, выпиравших под кожей, и по всему телу зияющие раны: плоть разлагалась еще до того, как наступила смерть. Глубоко в ранах копошились сотни белых червей, непрерывно терзая беспомощное, бесчувственное тело.
Азиз снова прикрыл тело одеялом, взял большую, безвольно повисшую руку и прошептал:
— Абуль Вафа...
Глаза отрешенно смотрели на него. Только едва заметно зашевелились губы, словно силясь что-то произнести.
- Абуль Вафа, ты меня слышишь? — Он повторил этот вопрос несколько раз с отчаянной настойчивостью. — Абуль Вафа, это я, Азиз. Ты не узнаешь меня?
В какой-то момент ему послышался невнятный звук. Преодолевая отвращение, он наклонил ухо поближе к губам. Ни звука не донеслось до него.
— Абуль Вафа, ты чего-нибудь хочешь?
Ему показалось, что это имя прозвучало как эхо в пустоте: Абуль Вафа>.. Абуль Вафа... Абуль Вафа...
Азиз выпрямился, шагнул назад, прочь от распростертой фигуры, и торопливо вышел из камеры, оглянувшись на прощанье.
В тот день он проснулся рано. Почти всю ночь он ворочался с боку на бок на жестком одеяле, расстеленном на полу, лишь ненадолго проваливаясь в сон.
Он прислонился к стене и сунул ноги под одеяло. Обрывки странных образов из недосмотренного сна мелькали в памяти, вызывая непонятный страх, недобрые предчувствия, что наступающий день сулит неприятные происшествия.
Неделю назад доктор Фуад сообщил ему, что власти согласились отправить его на лечение в больницу Каср аль-Айни. Вчера, когда все двери были заперты, он услышал громкий голос из коридора:
— Доктор Азиз из сто семьдесят третьей — утром в больницу Каср аль-Айни!
Он стоял у двери и отчетливо слышал, как голос повторил эту фразу. Когда все смолкло, Азиз беспокойно зашагал по узкой камере, в которую его поместили одного — из "медицинских соображений".
Последние дни были для него днями возвращения к жизни. Тюремная жизнь так монотонна, что постепенно убивает чувства, хоронит воспоминания о внешнем мире, о тех, кого любишь. Потому что невозможно постоянно жить одним лишь воображением, не испытывая в реальности того, что когда-то было доступно. Но в тюрьме надо смиряться и забывать, если хочешь выжить.
С другой стороны, и в тюремной жизни происходят своеобразные всплески, когда воображение внезапно разыгрывается, оживают эмоции, зреет подспудное желание взбунтоваться. Это напоминает неожиданный шторм в спокойном море. Вдруг задуют свирепые ветры, вздыбятся волны, которые потревожат не только гладь морскую, но и покой глубин. Любая новизна, перемена переворачивают жизнь, нарушают внешний покой.
Когда наконец Азиз в полной мере осознал, что очень скоро, возможно, окажется за пределами тюремных стен, он воспрянул духом. Он написал на папиросной бумажке записку с просьбой прислать ему вещи, о которых давно забыл и думать: пару новых туфель, новую тюремную униформу, брюки, длинный двубортный жакет с круглым стоячим воротником, четыре пары темных носков, расческу, белые платки, белье, портсигар, флакон одеколона. Обычно такие предметы не разрешались, и потому пришлось договориться со знакомым ассистентом-медиком, чтобы через него их передали тайком. В блок "А" он переносил их потом по частям в котомке во время ежедневных визитов вместе с Абдель Гаффаром в разные секции тюрьмы.
Как обычно, он весь день был на ногах, выполняя то, что положено, с привычным автоматизмом движений, хотя голова была занята совсем другим. Так водит машину на перегруженных улицах опытный водитель: думает о чем-то своем, а руки и ноги что-то нажимают, переключают. Азиз инстинктивно чувствовал, что в его жизни начинается новый этап. Он попытался представить свое будущее, и это дало толчок безудержной фантазии. Впервые за многие месяцы смог вспомнить лица Нации и Юсефа с такой отчетливостью, что они казались осязаемыми.
Обычно он спал крепко, без сновидений. Но в прошлую ночь сны были какими-то странными, тревожными и вспоминались и после пробуждения. Неужели через считанные часы он покинет эти стены, увидит прохожих на улицах, будет беседовать с обыкновенными людьми — доктором, медсестрами, носить нормальную одежду, питаться вместе с другими? Дышать утренним воздухом на террасе, глядя на Нил? Его навестит мать, и он поболтает с ней о повседневных мелочах, о которых давно позабыл. Он возьмет на руки сына, коснется губами лица Надии. О нет! Непременно должно что-то стрястись в последний момент. Все изменится, и в больницу он не попадет.
Он потянулся и нервно зевнул несколько раз подряд. Потоптался в нерешительности посреди камеры. Сегодня не было настроения делать физическую зарядку. Он поставил ноги на перевернутое жестяное ведро и подтянулся к решетке на окне. Взглянул на кусочек голубого неба и тут же спрыгнул на пол.
Во дворе прозвучал сигнал подъема. Азиз подождал, прислушиваясь. Заскрежетал ключ в воротах на первом этаже. Начинался новый день в тюрьме.
Накануне вечером Азиз договорился с Абдель Гаффаром, что тот отопрет его камеру прежде других. Теперь он с раздражением смотрел на неподвижную серую дверь. Когда же, черт побери, старик откроет ее? Почему опаздывает? Забыл, что ли? Впрочем, Абдель Гаффар никогда не страдал забывчивостью.
— Вас я никогда не позабуду. — Азиз вспомнил, как странно звучали эти слова в устах человека, чей лексикон был ограничен повседневной тюремной рутиной.
Но со временем он обнаружил, что этот не очень разговорчивый человек всегда имел в виду то, что говорил. От него трудно было что-либо скрыть. Он ухитрялся все подмечать, даже не отрываясь от своих дел. Незапертую дверь он замечал из самого дальнего конца коридора. От него не ускользало самое ничтожное нарушение заведенного порядка. Запрещенная вещь, как бы ни была мала и как бы тщательно ни скрывалась, в конце концов каким-то образом перекочевывала к нему. Обломок стальной бритвы, с помощью которого высекали огонь из кремня, чтобы прикурить самокрутку, прятали в самые хитроумные места, но и его он непременно обнаруживал.
Часть жизни он провел как главный надзиратель карцеров, в которые сажали закоренелых уголовников, подстрекателей тюремных бунтов и тех, кто не подчинялся тюремным властям.
Абдель Гаффар был весьма набожным человеком. Религия для него была главным в жизни. Он был доволен своей судьбой и благодарен аллаху за хлеб насущный. Ни разу не посягнул он на тюремный паек или чужие деньги, зашитые в униформу. Не участвовал он и в обычном тюремном бизнесе, которым занимались другие надзиратели: торговлей из-под полы табаком, опиумом, гашишем и множеством других вещей, которые приобретались на черном рынке, контролируемом могущественными гангстерами. Он не страшился самых влиятельных главарей, бандитов и убийц, потому что глубоко в душе этого человека лежало непоколебимое уважение к властям, к установленному порядку вещей, словно все это было создано по воле аллаха. Для него это и было царством божьим, а все вопросы, сомнения, бунтарство он считал ересью. Абдель Гаффар был идеальным орудием тирании.
Приказам он подчинялся слепо. Аллах повелевал небесами, а на земле его наместником был начальник тюрьмы. Приказы надо было выполнять не думая. Тюремные законы и Ко рай были в равной степени священны для него и служили руководством к действию. Слова "приказ" и "дисциплина" он произносил благоговейно. Инструкции не подлежали обсуждению. Они были частью незыблемого порядка вещей, сил, контролировавших мироздание. Они приходили свыше, от властей на небесах и на земле.
В карцерах он предавался любимому делу: весь день бил палкой по телам арестантов, без устали и не зная жалости. Из их ран струилась кровь, хрустели кости, а он, как верный пес, вонзивший клыки в жертву, не отпускал ее. Потом, виляя хвостом, бежал к хозяину, чтобы его погладили по головке и сказали: "Хорошо, Абдель Гаффар. Все правильно выполнил. В тюрьме порядок и дисциплину надо соблюдать". Он стоял навытяжку, выпятив грудь колесом, — впору нацепить медаль. "Бей их, Абдель Гаффар, ломай им кости и не бойся никаких расследований. Мы тебя всегда выгородим".
Он стал знаменитым. Кто в тюрьме не слыхал об Абдель Гаффаре Грозном? Его все ненавидели. Кто в тюрьме не призывал всех несчастий на его голову? Несколько раз на него нападали. Но он, как хищный зверь, всегда начеку, и реакция его молниеносна. С каждым неудачным нападением на него он становился только более неуязвимым, и попытки прикончить его прекратились.
Однажды утром толстяк послал за ним. В кабинете никого не было, кроме них двоих. Абдель Гаффар терпеливо ждал, пока начальник, сидя за своим столом, осматривал ногти. Наконец он поднял взгляд на него:
— Ты знаешь, Абдель Гаффар, как мы доверяем тебе, поручаем именно тебе нелегкие задачи. Пришла пора перевести тебя на другое место.
На лице Абдель Гаффара отразилось беспокойство: это все равно что перевести рыбу из воды на сушу.
— Почему, господин начальник? Я что-нибудь не так сделал?
— Нет, наоборот! Мы хотим поручить тебе дело поважнее.
— Как прикажете.
— Мы хотим поручить тебе политическое крыло. Они просочились повсюду в блоке "А", перешли все границы дозволенного. Вот ты и исправишь положение, научишь их уважению к порядку и дисциплине.
— Будет сделано, господин начальник.
— Сначала очистишь крыло как следует. Не оставляй ничего необычного. Никаких книг, ручек, бумаги, бритвенных лезвий, табаку, сигарет, чая. Ничего из того, что запрещено заведенным у нас порядком.
— Как прикажете.
— И еще. Я не хочу, чтобы двери держались открытыми. Только когда разносят пищу и меняют параши. Не больше часа в общей сложности за сутки.
— Как прикажете.
— Все. Отправляйся принимать крыло от сержанта Аталлы. Абдель Гаффар, как положено солдату, грохнул каблуками
об пол, отсалютовал дрожащей рукой, четко развернулся и промаршировал вон из кабинета.
Вот так получилось, что однажды утром после подъема они обнаружили, что у них новый тюремщик. Он быстрым поворотом ключа отпер дверь, просунул голову и внимательно, прищурив глаза, осмотрел камеру. После этого дверь закрылась. Они ощутили напряжение. Что-то тревожащее было в этом странном утреннем визите. Привыкли, что по утрам все двери отмыкались и они отправлялись по своим обычным делам — в туалет, сменить воду, помыться. Изменения в рутине означали, что назревает неприятность. Они учуяли ее каким-то шестым чувством, которое развилось в них в результате долгой, упорной Гмрьбы за свои права в стенах тюрьмы.
Утреннюю сонливость как рукой сняло. Они расторопно спрятали все, что могло подлежать конфискации, так как всегда ела в тай-
были готовы к худшему. Дыра, проделанная в полу, вела ник, куда помещалось все, что они имели. Начали с самого ценного — с книг. Укладывали осторожно, чтобы не порвать о края тайника. Азиз взглянул на названия: "Революция Ораби" ар-Рафи, "Глаза Эльзы" Луи Арагона, второй том избранных сочинений В. И. Ленина, "Начало и конец" Нагиба Махфуза. Двадцать книг их маленькой, но бесценной библиотеки. Поверх них уложили писчую бумагу, ручки, папиросную бумагу, незаменимую для тайной переписки, баночку чернил, табак, чай, сахар, личные письма и фотографии, наручные часы, расчески, лезвия и острый перочинный нож.
Азиз поднял диск черного асфальта, который они вырезали в полу, и заложил отверстие тайника. Хлебным мякишем зашпаклевали узкую щель вокруг диска и замазали мазутом. После этого сложили одеяла вдоль стен, положили пару одеял на циновку и уселись на них, скрестив ноги, в ожидании новостей. Снаружи доносились привычные звуки. Сочный теплый баритон из соседней камеры зычно пожелал всем доброго утра, а точнее, "утра жасминов". Они переглянулись с улыбкой. Этот голос проникал сквозь стены, как богатырский меч.
Так началась борьба между ними, и Абдель Гаффаром. Им на руку была самоуверенность нового надзирателя. Абдель Гаффар исключал возможность того, что его сочтут беспомощным, был слишком горд, чтобы обращаться за помощью к администрации. Он чувствовал, что способен преодолеть все в одиночку, справиться с кем угодно. Прибегнуть к чьей-либо помощи значило признать поражение. А он всегда побеждал.
Но тюремщик забыл, что до сих пор имел дело с противником-одиночкой, не способным дать ему отпор. У пояса всегда под рукой висел ключ, которым Абдель Гаффар мог запереть любую дверь на день-два, а то и на пару недель. В некоторых случаях дверь отпиралась только для подачи пищи и смены параши. Он не расставался с палкой, которую готов был пустить в ход в любой момент, и уж если бил ею, то со всей силой своих мускулистых рук. Фактически под его единоличным контролем находились все жизненно необходимые службы: водопровод, канализация и кухня. Он имел право обыскать любую камеру и забрать все, что не было включено в списки дозволенного, — чай, табак, нижнее белье, мыло. Практически все, за исключением синей униформы, циновки, одного одеяла летом и двух — зимой, параши и ведерка с питьевой водой. И он прекрасно знал, что пустить в ход, если арестант упрямился: немного коварной хитрости, много силы и глубокое понимание натуры противника.
Борьба началась с первого же дня его прибытия в блок. Для заключенных подобные конфликты были не новы, и они пережили их в разных ситуациях и формах — от тихого, скрытого сопротивления с целью добиться мелких улучшений до всеобщего бунта перед строем вооруженных солдат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43