— Я намерен отправить вас в больницу Каср аль-Айни и не хочу, чтобы вы возвращались сюда, — сказал он твердо, глядя прямо в глаза Азизу.
Наступила пауза. Какой-то комок подступил к горлу Азиза. Он кашлянул и сказал:
— Почему вы делаете это для меня?
— Не знаю. Может быть, потому, что у меня был сын, похожий на вас.
— Где же он теперь?
— Умер, когда еще был в колледже. Ему было девятнадцать лет. — Доктор Фуад поднялся с табуретки, подошел к двери, остановился, словно вспомнил что-то.
— Не забывайте, — сказал он Азизу. — Вы не должны возвращаться сюда.
Азиз отчетливо увидел его утомленные глаза за стеклами очков. Сутулая щуплая фигура в проеме дверей, на миг в неподвижности. Потом он ушел, а Азиз еще долго смотрел на захлопнувшуюся за ним белую дверь.
Доктор Фуад... Азиз, помнишь ли ты доктора Фуада? Где он теперь? Жив ли? С того дня ты больше никогда его не видел. Люди говорили о нем разное. Кое-кто утверждал, что он был наркоманом. Не исключено. Ведь ему постоянно хотелось... забыться. Но ты, Азиз, хорошо знал его. Может быть, ты один только и знал по-настоящему, что это был за человек.
"Говорят, что у вас нет любви к родине, нет патриотизма". Это были слова доктора Фуада. Возможно, он так и не понял тебя, Азиз. А возможно, только в конце он стал видеть тебя таким, какой ты есть на самом деле. Верно, что у тебя не было ни отечества, ни народа, ни чувства патриотизма, когда ты жил в огромном особняке с садом, конюшней и слугами. Не было этого и потом, в бытность студентом медицинского факультета, когда ты проводил долгие часы у операционного стола, а вечерами возвращался в родительский дом в Каср ад-Дуббаре. Лишь значительно позднее ты узнал, что значит иметь родину, принадлежать ее народу. Ты постигал это постепенно, общаясь с молодыми людьми, которых Сидки-паша назьшал " элементами", а иные окрестили "наемниками зарубежных сил". Ты учился у тех, кого местные реакционеры называли "предателями и агентами": у Эмада и Хусейна, Хильми и Махмуда, который однажды бесследно исчез. Тебя многому научил Асад, погибший во время демонстрации, молчаливый охранник Мухаммед, который, возможно, сейчас проходит мимо твоей камеры, улыбаясь солнцу. Твоими учителями были и мальчонка, с нетерпением ждавший твоего приезда на берегу реки, и усталые феллахи, пропахшие потом и пылью, с которыми ты ехал в кузове грузовика лунной ночью, и старый полицейский, разделивший с тобой свой скудный ужин в подземном каземате. Среди тех, у кого ты учился, был и доктор Фуад, которого ты всегда будешь помнить, и Нация, которую всегда любить...
В то утро в огромном здании тюрьмы царила тишина. Двери камер были заперты. Не слышалось звука шагов в коридорах, исхудавшие тела на пальмовых циновках, с глухим стуком к закрытым дверям. Обычно кованые сапоги охранников день-деньской грохочут в тюремных блоках. В то утро их не было слышно. Не гремели ключи, не поворачивались со скрежетом в запорах. Никто не переговаривался, даже не перешептывался. Все замерло. Исчезли обычные звуки тюрьмы: песни, стоны больных, всхлипы, рыдания. Никто не кашлял, не чихал, не смеялся. Казалось, все вокруг замерло в ожидании какого-то страшного события. Абсолютная, бездонная и безграничная тишина, превращающая само время в медленную, удушающую, парализующую силу, которая давит на людей, сидящих или лежащих в камерах...
В каждой камере было пять человек. Пять тел в синих выцветших униформах. Пять неподвижных лиц, глядевших в ничто, пытавшихся проникнуть в неведомое. Их взгляды не встречались, каждый избегал смотреть на соседа.
А внизу, на площадке между двумя тюремными корпусами, стоял толстый человек с обрюзгшим лицом — его тонкие губы кривились в брезгливой гримасе. Его взгляд скользил по безмолвным желтым стенам с рядами зарешеченных окон вдоль шеренги солдат, застывших с тупой отрешенностью по команде "смирно". В эти минуты толстый человек вообразил себя генералом, осматривающим фортификации, и был уверен в своей победе в грядущей битве.
Рядом с ним стоял человек огромного роста. Его лысина блестела на солнце, самодовольно топорщились черные усы. В толстых пальцах он держал лист бумаги, громко зачитывая его содержание. Чтение давалось ему с трудом — приходилось прилагать немало усилий, чтобы разобрать отдельные слова. Время от времени он слюнявил кончиком языка химический карандаш и делал на листе пометки.
Все здесь двигалось медленно и привычно, как древняя машина, ловко отделяющая зерна от плевел. Человек здесь всего лишь номер, а номер не имеет лица, сердца, чувств, которые пришлось бы учитывать, решая его судьбу.
А за стенами в каждой камере — тела. Их силуэты становятся отчетливее в утреннем свете, просачивающемся сквозь толстые прутья в оконце. Каждое тело пронумеровано, каждый номер имеет свое имя, а каждое имя — это человек.
Тысяча арестантов в двухстах клетках. Они сидят, лежат и стоят по пять человек в камере. Каждый ощупывает свое тело, оценивает взглядом других, сравнивает с собой. В часы, предшествующие колоколам аль-Урди, смерть витает над их головами. Никогда так близко она не подбиралась к ним.
Много лет жили они, как дикие звери в джунглях. Выживал тот, кто оказывался сильнее, хитрее, более жестоким, у кого было больше денег. Они прошли эту школу задолго до того, как попали в тюрьму. А теперь, проведя здесь какое-то время, еще больше уверовали в эту истину. Поскольку в тюрьме, называемой официально "институтом образования, перевоспитания и исправления , место, отведенное человеку, сужается до одного квадратного метра пространства и до двух-трех кубометров воздуха. Луковицу здесь называют "курицей", а миску чечевичной похлебки с луком "куриным бульоном". Здесь впятером собираются, чтобы выкурить одну сигарету, вчетвером — чтобы изнасиловать пятого. На отчаянные крики жертвы, мольбу о помощи, полную агонии и ужаса, никто не отзовется в ночной тишине.
Тысяча арестантов лежали безмолвно в громадной клетке в ожидании зова аль-Урди, переползая в рассветных сумерках с места на место, как волки в берлоге.
В сорок третьей камере вместе с остальными, забившись в угол и подняв бледное лицо к оконцу, ждал сигнала Сайд. Азиз, как и другие, частенько заглядывал в камеру номер сорок три. У Сайда много друзей, и они заходят к нему выпить крепкого сладкого чая из маленьких консервных банок, покурить тонкие сигаретки из черного табака, которые он сам ловко скручивал. И конечно же, послушать бесконечный репертуар всяких историй. Сайд был человеком, который с детства познал, что такое борьба за существование. Родился в трущобах Каира, потерял родителей, когда был еще совсем мальчишкой. И чем он только не занимался, пока в конце концов около десяти лет назад не нашел то единственное дело, которому с тех пор не изменял: он стал взломщиком.
Азиз никогда до этого не думал, что это самая настоящая профессия, пока не послушал Сайда. От него Азиз узнал, что такое грабеж со взломом. Для этого требовались, оказывается, необыкновенная сообразительность, ловкость и наблюдательность. Надо было предварительно изучить все ходы и выходы в здании, как соединяются комнаты и как они расположены, привычки обитателей дома, в котором часу они просыпаются и когда ложатся спать, количество слуг и их перемещения по дому, продиктованные их обязанностями. Даже повадки домашних животных надо было принимать в расчет, потому что от них иногда было больше неожиданностей, чем от людей. Требовалась смелость, потому что у обитателей дома, в который проникал грабитель, могло оказаться оружие. Но и забраться в дом было само по себе делом нелегким, вор должен был обладать такими качествами, как проворство, сила, акробатическая ловкость, чтобы взбираться по трубам, ползать по крышам и прыгать из окон, умение бесшумно двигаться, чтобы не разбудить спящих пни не привлечь внимания соседей.
Но прежде всего нужно было иметь сообщников — людей, на которых можно положиться. Сайд всегда становился главарем такой шайки, потому что был прирожденным лидером. Люди не только слушались его, но и боялись, несмотря на то чю он не обладал большой физической силой. Он обдумывал и планировал операцию. Но при этом он брал на себя основной риск как самый ловкий и отчаянный. Его глаза вспыхивали странным, почти пугающим зеленоватым светом, когда он гневался. Почти каждый его арест кончался побегом. Однажды он бежал с поезда. Вошел в туалет, быстро выпилил квадрат в полу вокруг унитаза с помощью пилки, которую ухитрился спрятать на себе. Отставил унитаз в сторону, перебрался через отверстие на амортизаторы, подождал, когда поезд на стрелке замедлил ход, и спрыгнул в безлюдном месте.
Сайду нравились темные тона, поскольку он привык работать в темноте. Даже свою тюремную форму он перекрасил в угольно-черный цвет. Когда он шел по тюремным коридорам, его поджарое, сильное тело двигалось с уверенной грацией пантеры. Однако, когда их отношения стали доверительными, Азиз был немало удивлен тем, что этот неграмотный и для многих опасный человек обладал незаурядным природным умом и немалым жизненным опытом.
Забившись в угол своей камеры, Сайд думал о жене, о детях, о своем младшем брате, которого он по мере возможности оберегал и держал подальше от той полной непредвиденных опасностей и трудностей жизни, которую вел сам. Он ни на минуту не забывал о своей семье, но ни разу вслух не обмолвился о них. Как он завидовал тем, у кого был туберкулез легких и они могли прохлаждаться в палате для хроников. Он завидовал любому калеке и в такие моменты жалел, что ему не оторвало руку во время войны или не переехало ногу колесом поезда, с которого он спрыгнул.
Больной человек был настоящим счастливчиком по сравнению со здоровым, слепец завидовал зрячему, а безногому, можно было считать, благоволили сами боги.
А все потому, что, когда подходил день аль-Урди и набирали группу арестантов для отправки туда, здорового человека охватывал такой ужас, что он мечтал о мгновенной смерти* которая была бы куда более милостивым концом, чем тот, который ожидал его на окраине Александрии — Мамуре, среди песчаных дюн на берегу синего моря.
Напротив Сайда в другом углу камеры сидел человек могучего телосложения, вытянув свои длинные ноги почти до самой двери. Он выглядел бы устрашающе, если бы его бронзово-смуг-лое лицо жителя Верхнего Египта не излучало доброту и покой. У него были задумчивые глаза, в которых иногда мелькала улыбка. Его крупные, в мозолях руки знали, что такое тяжелый физический труд. Их спокойная сила чувствовалась, когда он сжимал чью-нибудь ладонь. Абуль Вафа — простой парень из Кены — работал грузчиком на вокзале в Александрии. Однажды, подравшись со своим напарником, он ударил его кулаком. К его великому изумлению, тот рухнул замертво на тротуар на глазах у толпы зевак. Абуль Вафа стоял в шоке от случившегося. Вокруг поднялся шум, завизжала какая-то женщина, завопили дети. А он в молчаливой беспомощности обводил взглядом искаженные лица, жестикулирующие руки, ища хоть у кого-нибудь сочувствия. Он никак не мог понять, почему такая волна ненависти обрушилась на него.
Так он попал в одну камеру с Саидом. Они удивительно дополняли друг друга и вместе напоминали кошку и льва. Абуль Вафу нельзя было назвать глупым человеком, но он не обладал остротой мышления, свойственной Сайду. Они быстро стали близкими друзьями. Абуль Вафа оказался редким исключением — его минул едкий сарказм Сайда, его ядовитые подкалывания, возможно благодаря чудовищной физической силе Абуль Вафы, а может быть, и потому, что он по натуре был ребенком, которого люди стеснялись обижать.
Итак, в то утро оба они сидели в своей камере и ждали. Время от времени их взгляды встречались — мягкий всплеск безмолвных эмоций, словно волны в океане.
В тишине вдруг раздался звон колокола, показавшийся им гласом, призывавшим на Страшный суд, если аллаху будет угодно использовать для этого колокол. Он так же внезапно оборвался короткой паузой мертвой тишины. И тут же началась сумятица звуков. Скрежетали большие ключи в запорах, распахивались двери с ударами, похожими на приглушенный взрью. Потянулась из камер вереница призраков в синих ветхих униформах, образуя людской поток, льющийся навстречу своей судьбе. Тысяча ног шуршала по коридору и лестницам. Влекомые безжалостной силой, они толпились возле железных ворот, просачивались через них во двор и становились в нестройные ряды, заполняя пространство между двумя тюремными зданиями. Когда последний заключенный шагнул во двор, гигантская клетка тюрьмы опустела, если не считать секций, где содержались больные и политические заключенные. Вновь воцарилась тишина. Глаза с нескрываемой завистью смотрели на ряды запертых дверей в двух крыльях, составлявших шестую секцию.
Те, кто держал их судьбы в своих руках, не делали различий между политикой и болезнью. И ту и другую следовало изолировать. Чтобы не допускать их общения с остальными, и политических заключенных, и больных — носителей инфекции и носителей новых идей — держали в одном отсеке. К тому же — тем лучше, если туберкулезные палочки поселятся среди политических. А если бацилла вольнодумства заразит человека с туберкулезом легких, то ничего страшного, поскольку здесь, в тюрьме, он и так обречен на смерть.
Азиз прислушивался к поднявшемуся среди арестантов шуму: глухой ропот, вопли осужденных, идущих навстречу своей гибели. Азиз видел шествие, направляющееся в аль-Урди. И видел возвращение оттуда.
Серый декабрьский день. Сердитые тучи заволакивают небо. Ветер свистит в тюремных стенах, гуляет от зарешеченного оконца к щели под дверью. Весь блок "А" становится похожим на корабль. Свободно гуляет ветер в трюме, а пассажиры скорчились под одеялами, пытаясь согреться за закрытыми дверями кают.
Азиз сидел на откидной скамейке, когда услышал, как раскрылись железные ворота. Он встал и подошел поближе к лестнице, стараясь быть незамеченным снизу — инстинкт арестанта держаться подальше от тех, кто может придраться за нарушение правил. Тем более что в это время дня ему полагалось находиться под замком в камере.
Именно тогда он и увидел колонну людей, которая начала проходить через ворота внутрь здания. Рваные остатки униформы висели на скелетообразных фигурах, как поблекшие листья на высохшем дереве. Провалившиеся глаза, неуверенная поступь на негнувшихся ногах. У одних не хватало ступни — вместо нее культя, обмотанная тряпьем в засохшей крови. Другие передвигались самостоятельно, поддерживая искалеченных товарищей. Были и такие, которые совсем не могли идти и даже стоять. Их несли на плечах другие арестанты, которые еще не окончательно выбились из сил.
Необычайно медленно продвигалась колонна людей, напоминая разбитую в сражении армию, которая приползла назад, чтобы прожить у себя дома последние перед смертью часы агонии. Эти человеческие развалины утратили чувство времени, жажду жизни — лишенные воли, не способные к сопротивлению существа. Азизу казалось, что они никогда не осилят ступенек на второй этаж, куда их вели четверо охранников с длинными палками в руках, которые, видимо, впервые за много месяцев бездействовали, не наносили ударов по изможденным телам с выпирающими ребрами.
Сверху на лестнице начали собираться заключенные, выходя из камер по одному и по двое. Они сбились в кучу и молча наблюдали за происходящим. А люди в колонне между тем хоть и бесконечно медленно, но поднимались по лестнице, делая передышку через каждые несколько ступенек. Пальцы, похожие на паучьи лапки, цеплялись за перила, тела прислонялись к перилам, чтобы не свалиться. В тишине слышны были сопение, хриплая одышка. Один из них упал и с глухим стуком покатился по лестнице. Его тело распростерлось на земле бесформенной грудой костей и тряпья. Охранник ткнул палкой в эту груду. Двое арестантов отделились от вереницы и начали спускаться, дергаясь, как марионетки, к упавшему товарищу.
Уже сотни заключенных столпились наверху. Кто-то закричал:
— Люди из аль-Урди вернулись! Проклятье аллаха на головы тиранов!
Этот выкрик вдруг подхватили другие голоса, слившись в едином порыве, и так же внезапно умолкли. Все напряженно наблюдали за тем, как упавшего подняли под руки и повели наверх. Когда они добрались до площадки второго этажа, их ждали раскрытые объятья. Одни приглушенно рыдали, у других по впалым щекам текли безмолвные слезы, падая на пол.
Кто-то настойчиво повторял:
— Это ты, Сайд? Я тебя не узнаю. Сайд, что случилось? Ты меня видишь, а? Сайд...
Едва слышный ответ:
— Дай мне руку...
Толпа начала постепенно расходиться. В медицинском отсеке открывались одна за другой двери камер, впуская тех, кто вернулся из аль-Урди. Отовсюду люди несли одеяла, матрасы, стаканы чая, пакеты черного табака, молоко, сыр, мясо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43