У них было шесть глаз, а может быть, десять, двадцать. Они смотрели сквозь прищуренные веки остро, пронзительно. Приближались к нему, не оставляя никакой возможности выскользнуть из ловушки. Множество длинных цепких рук тянулось к нему. Мохнатые черные лапы с острыми когтями вонзались в его беззащитную плоть.
Он услышал треск разрьюаемой на нем одежды, съежился от соприкосновения обнаженной кожи с холодным сырым воздухом. Он чувствовал совсем рядом их горячее дыхание. Перед глазами мелькнул взметнувшийся черный хвост трехглавого зверя. Не хвост, а змея, готовая наброситься на него. Плеть со свистом рассекла воздух над его головой. Обжигающая боль пронзила спину. Тело, его судорожно забилось в их могучих цепких лапах.
Он упал на колени на каменный пол. Снова свист плети, и еще одна полоса жгучей боли на спине. Попытался поднять лицо. Перед глазами замелькали, размножаясь, толстые пальцы с темными пятнами волос, а между ними, извиваясь, взлетала вверх черная змея. Ее шипение постепенно перешло в пронзительный свист, от которого закладывало уши. Огненные полосы множились на спине, сливались друг с другом в сплошной огненный слой.
Перед его глазами плыли туманные пятна. Четко он видел только гигантскую руку — она то поднималась к потолку, то как молот обрушивалась вниз. Она росла, заполняя собой все помещение, вытесняя из него все, кроме длинной черной змеи. В ушах стоял пронзительный свист.
Мучительная боль достигла крайнего предела — хуже уже ничего не могло быть. С каждым ударом плети огненная волна пронизывала его плоть, заливала его с головы до пят лавой расплавленного стекла, проникала в сердце, в каждую пору измученного тела.
Стены перед его глазами ходили ходуном, готовые вот-вот обрушиться. Чудовище было многолико: его носы, уши, рты, оскаленные зубы дергались вокруг, словно куклы на невидимых нитях. На квадратные плиты пола падали капли крови. С каждым новым ударом расплескивался в его глазах ослепительный свет лампы над его головой, во все стороны разлетались черные блики. Наконец его тело не выдержало. Способность к сопротивлению иссякла. Он обмяк, растянулся на полу — бесчувственный, слепой, оглохший. До его сознания уже не доходил смысл повторяющихся выкриков:
— Говори! Где Эмад?!
Он уже не чувствовал ударов. Нервные клетки исчезли, и само тело словно распалось. Только где-то на периферии зрения мерцала одинокая звездочка посреди кромешного мрака, пульсировала, как бы наблюдая все со стороны.
В этой далекой светящейся точке сконцентрировалась теперь вся его жизнь. Там нашли убежище иной его разум и иное сердце. Оттуда, поднявшись над собственным телом, над этими людьми, он наблюдал с холодным отвращением то, что творили с распростертым на полу человеком. Кровавые струйки на шероховатых камнях уже не были его кровью. Он видел, как тоненькие алые струйки стекали с шеи, образуя лужицу, быстро густеющую на полу. Тело, на которое обрушивались побои, больше не было его телом — оно принадлежало тому полуобнаженному человеку, который лежал под ударами извивающейся плети и тяжелых башмаков. Оно дергалось, как от ударов гальваническим током, и издавало слабые стоны, но и эти стоны уже не имели к нему никакого отношения.
Он внимательно следил за тем, что делали эти люди, наблюдая за ними сквозь прищуренные веки, чтобы никто не заметил. Он был как маленький зверек, притворившийся мертвым. Каждый раз, когда он слышал тяжелую одышку экзекуторов или видел, как один из них смахивает со лба капельки пота, на его губах появлялась еле заметная торжествующая улыбка.
— Говори!.. Мы убьем тебя... Где Эмад?.. Где Эмад?.. Человек, безжизненно распростершийся на полу, уже не слышал этих вопросов. После каждого взмаха могучей, тяжелой руки плеть со свистом вонзалась в обнаженную плоть, давно уже потерявшую чувствительность. Он был как пьяный, бредущий наугад по лабиринтам своего собственного мира и бессмысленно вглядывающийся в людей сквозь туман. Одна маленькая клеточка в мозгу теперь вмещала всего его целиком. Туда сходились все нити, связывавшие его с жизнью, с прошлым, с Эмадом и другими товарищами, с воспоминаниями о борьбе, с его маленьким сыном, глядящим на него доверчиво бездонными черными глазами, со всеми мечтами, покинувшими его или оставшимися с ним навсегда.
— Врежь ему... врежь ему...
Это уже не имеет значения. Все равно его распростертое тело ничего уже не ощущает. Можете бить сколько влезет. Час или два. День, два или три. Этого человека больше нет перед вами. Он ушел далеко-далеко. Удалился в глубину, в маленькую светлую пульсирующую клеточку собственной воли, благодаря которой он одержал победу над болью, над самим собой.
В темноте он осторожно вытянул ноги. Обжигающая боль пронзила спину. Каждое нервное окончание как острая игла, вонзающаяся в его тело, едва лишь он делал какое-нибудь движение...
Снова навалились воспоминания. Вновь и вновь переживал он ту кошмарную ночь экзекуции, отчетливо вспоминая все детали. В его ушах стоял свист плети, его тело корчилось под ударами могучего кулака. Он даже ощущал солоноватый вкус крови во рту...
В эти минуты он безуспешно пытался представить себе Надаю, приблизить ее к себе, извлечь ее образ из темных глубин тускнеющей памяти. Почему она отвернулась от него, предоставив ему страдать в одиночестве? Чувствуя щемящую жалость к самому себе, он вдруг неодолимо захотел, чтобы ее рука легла на его голову, избавила своим утешительным прикосновением от боли и страха. Здесь, в одиночестве тюремной камеры, он понял, сколько глубины было в ее глазах, как много было в них такого, чего он до конца не смог понять. Это всегда разделяло их невидимой стеной, так же как сейчас эти стены отделяли их физически друг от друга. Она часто говорила ему:
— Ты не любишь меня так, как я тебя. Я отдала тебе всю себя с самого начала. Без колебаний я отдала тебе свое сердце и свои чувства. Именно так. Мой рассудок был моим сердцем, а сердце — моим рассудком. Все в жизни для меня делалось легким и простым, когда ты был рядом, когда я слышала твой голос, чувствовала тепло твоих рук. Но ты не такой, как я. Ты все обдумываешь, взвешиваешь. Рассудок контролирует твое сердце.
Он выслушивал молча» не зная, что ответить. Возможно, она была права. Многое мешало ему раскрыться до конца — такова была сама его жизнь, его борьба, в которую он включился еще в ранние годы. Не раз он безуспешно пытался преодолеть эти преграды, устранить их, чтобы она увидела всю глубину и искренность его чувств.
Прикрыв глаза, он видел, как она идет рядом с ним через мост Замалек. Через несколько минут им предстоит проститься, и она еще долго будет добираться до своего дома в Маниале. Он пытался угадать, о чем она думает. Может быть, ей хочется скорее вернуться домой, в свою маленькую комнату, опуститься в удобное кресло с полинявшей зеленой обивкой? На ее столе, как обычно, беспорядочное нагромождение книг... Он видел, как она ложится на свою деревянную кровать с высокими спинками, замирает, обняв руками подушку, — она всегда так делает, когда обдумывает что-то важное...
Азизу казалось, что он чувствует ее дыхание на своей коже, ее пальцы, легко касающиеся его руки, губ. И вдруг мгновение спустя она ускользнула, исчезла, как исчезает песок сквозь растопыренные пальцы. Газель убежала от охотника. Он мучительно напряг воображение, пытаясь восстановить ее образ, но тщетно — знакомое лицо исчезало за туманным облаком, как сказочная фея. Он протянул руку, пытаясь коснуться ее, но его пальцы повисли в пустоте...
Вот он сидит в старом удобном кресле с полинявшей обивкой. Вся обстановка ее комнаты действует умиротворяюще на его мятежную, встревоженную душу. Здесь он всегда находит желанное спокойствие. Она стоит в другом углу комнаты. Ее неясные очертания становятся все отчетливей. Изгибы ее тела напоминают волны.
Она садится на кровать, сбрасывает с ног туфли с немного стоптанными каблуками. Потом медленно снимает длинные чулки, поднимается, быстрыми движениями сбрасывает одежду. Ежась от холода, торопливо достает из шкафа шерстяной халат. Перед его взором мелькает ее обнаженное тело: тонкая талия, длинные ноги, полная грудь, открывшаяся из-под приподнятой руки... Он весь напрягся, по его телу пробежала дрожь. Но она вдруг исчезла, и он принялся лихорадочно искать ее...
Через мгновение она вернулась. Он снова почувствовал запах ее кожи, нежное прикосновение ее руки. Он видел ее темные глаза на бледном лице, полные губы, волнующую выпуклость груди под халатом. Им овладело чудесное и мучительное чувство, которого он так жаждал и в то же время боялся. Теплые пульсирующие волны распространялись по артериям и нервам в то время, как он любовался плавными изгибами ее фигуры, которые то исчезали в темноте, то возникали снова, становясь отчетливыми, почти реальными. Рука невидимого художника водила карандашом по листу бумаги: из пустоты рождались линии, смутное становилось четким, туманный облик делался осязаемым. Бестелесный образ обретал жизнь и теплоту. Азиз ощущал его обволакивающее воздействие, сливался с ним в одно целое. Вот уже ее тепло стало его теплом, предвещ сладостный и запретный экстаз, пробуждая безумные желания.
Ему хотелось биться головой о холодный камень стены, немедленно и навсегда избавиться от наваждения, от жаркого живого тела, которое становилось все ближе и ближе...
Прошло шесть месяцев — и никаких перемен. Он строго и неукоснительно изо дня в день выполнял намеченную программу. Не позволял себе послаблений, без конца придумывал для себя разные занятия, чтобы заполнить долгие часы от пробуждения до отбоя. Он понимал, что все это — единственное спасение для разума и плоти: только так можно было поддврмсивать спокойствие, душевное равновесие. И все же, несмотря на все эти усилия, бесконечный, ужасающий своим однообразием ход времени, словно тяжелая гиря, тянул ко дну...
Не исключено, что надзиратель, который периодически заглядывал в камеру через железный глазок в двери, давно уже решил, что он потерял рассудок. Эмад, например, каждый раз, когда его выводили в сад, начинал разговаривать с птицами. Узники сидели там лицом к стене, достаточно далеко друг от друга — это исключало возможность их общения между собой. Все сидели молча, и лишь Эмад шептал какие-то непонятные слова птицам, сидевшим на кирпичной ограде или прыгавшим по красным дорожкам сада. Время от времени слабая улыбка появлялась на его лице. Это была улыбка человека, сознающего свое тайное превосходство, знающего то, что не ведомо никому, и понимающего вещи, недоступные пониманию других. Свежий воздух не шел ему впрок — он постепенно терял в весе, лицо его становилось высохшим, желтым. Но это не волновало его. Часами он неподвижно смотрел в одну точку, словно в воображаемых горизонтах ему открылось нечто такое, от чего он не в силах был оторвать взгляд.
А вот Азиз в своей камере нередко разговаривал с мухами. По утрам он приветствовал их, делился с ними своими мыслями, отдыхая на кровати после физических упражнений. Подолгу наблюдал, как они с жужжанием кружат по комнате.
Днем его отношение к мухам менялось. Его охватывал охотничий азарт. Он принимался гоняться за ними по камере, натыкаясь "на скудную мебель, а иногда становился в угол и пытался ловить пролетавших над его головой мух резкими движениями руки.
Азиз разговаривал не только с мухами. Он обращался с монологами к стенам, к стальной решетке, к мебели и даже к призракам прошлого, воссоздаваемым его воображением. Странным все это должно было казаться надзирателю, наблюдавшему в глазок. Тут был полный набор всех возможных психологических состояний: долгое пение в одиночестве, неожиданные рыдания, громкие разглагольствования о вещах, которые иногда звучали вполне осмысленно, а временами казались бредом психически больного человека. Нередко Азиз танцевал, часами медленно перебирал ногами, заново переживая какие-то романтические эпизоды прошлого. Иногда его танец убыстрялся, становился яростным, будто в него вселялся демон.
Линия, проводящая грань между рассудком и безумием, столь тонка, что ее иной раз невозможно определить. Вот и Эмад уже беседует с птицами. Каждый день в одиннадцать часов утра он влезает в серый полицейский фургон, который через массивные деревянные ворота увозит его к большому зданию с длинными безмолвными коридорами, где беззвучно передвигаются люди в белых халатах. Эти люди прощупывают его пульс своими холеными пальцами, всматриваются в его зрачки, осматривают язык, стукают молоточком по коленке. Потом его кладут на узкий стол, обтянутый зеленой клеенкой, прикрепляют электрические провода к его голове. Он начинает биться в судорогах, зубы стискивает резиновый кляп, предохраняющий его язык. Он словно погружается в ледяную воду, его разум уходит по проводам куда-то далеко и блуждает там в тумане.
А Азиз по-прежнему беседует с мухами. Но он отдает себе отчет в своих действиях, он поступает так сознательно, по своей воле, имея вполне определенную цель. Да, они лишили его свободы, загнали в эту тесную камеру, в эти четыре стены, где на него постоянно давит это каменное безмолвие и даже сама его жизнь находится под угрозой. Все это так. Но зато они не смогли проникнуть в его мозг, парализовать его разум и волю. Такое не под силу ни надзирателю, то и дело подглядывающему в глазок, ни прокурору, ни судье, чьей рукой на листе бумаги начертан приговор всей его судьбе, ни Хусейну с медленно действующим ядом его слов. Им не помогут в этом ни смрад, ни жалящие укусы насекомых. Его разум и тело благодаря неустанным усилиям, дисциплине и воле остались нетронутыми.
Тонкая черта, отделяющая разум от безумия, временами неразличима, и это порождает много тревожащих вопросов. Ответы на них Азиз искал на том пути, которым решил следовать до конца. Когда человека погружают во мрак, окружают стеной одиночества, одна маска за другой начинает спадать с него, пока наконец не обнаруживается его истинное лицо. Наедине с собой любые уловки, умалчивания, хитрости полностью утрачивают всякий смысл. Прошлое предстает перед ним без прикрас, и на первый план выдвигается один-единственный вопрос, ответ на который определит его будущее. Правильный ли он избрал путь? Продолжать ли следовать ему или сдаться?
Безумие? Что ж, безумие многообразно. Одна его разновидность приводит в психиатрическую лечебницу, другая — в тюрьму. Тюрьма... Доведется ли ему когда-нибудь сидеть за семейным столом и с ложечки кормить своего ребенка? Доведется ли лежать рядом с Надией, чувствуя на груди тяжесть ее головы? Они будут тихо переговариваться, пока бледные лучи рассвета не просочатся сквозь окно и не закричит петух в соседском саду.
Однажды она сказала ему такие слова:
— Моменты безумия в жизни необходимы. Иначе человек никогда не разрубит связывающие его оковы.
Такая мысль пришла ей в голову задолго до того, как они прочли нашумевший роман Казандзакиса*. В то время он не понял, что она имела в виду. Прошли еще целые годы, прежде чем он начал понимать многие вещи. А в те времена его голова была занята только идеями равенства, борьбы за счастье всех несчастных и униженных, за обеспечение шерстяными одеялами нищих детей, ночевавших на тротуарах. Ради всего этого он отказался от комфортного существования, спокойной жизни, сытой еды, мягкой постели и избрал для себя долгий и нелегкий путь, полный опасностей. Те, кто считали его пустым мечтателем, жившим иллюзиями, доказывали, что ни ему, никому другому не удастся что-либо изменить. Были и такие, кто попросту считали его сумасшедшим.
Что ж, возможно, все это и было в какой-то степени безумием. Ведь в конце концов любые попытки изменить мир многим кажутся сумасшествием. Бунт — безумие, революция — безумие. Даже творчество гениального художника зачастую воспринимается людьми как безумие, потому что оно выходит за пределы привычного круга, ломает сложившиеся нормы быта и принятый уклад жизни, уводит с проторенной тропы, которой люди привыкли бездумно следовать.
...Коридор, бесконечный, как тоннель, вытянулся во всю длину огромной больницы на берегу Нила и был артерией, питавшей ответвления за стеклянными дверьми, располагавшимися через равные промежутки. По коридору взад-вперед двигались пациенты — призраки, ищущие нечто безвозвратно утраченное. Азиза несло как песчинку в этом потоке, его резиновые подошвы беззвучно шагали по красному линолеуму. На нем был короткий белый халат, черный стетоскоп висел на шее, слуховая мембрана раскачивалась маятником в такт его шагам.
Три месяца назад он стоял перед доской объявлений, ища свою фамилию в списке. Потом протискивался сквозь толпу студентов, принимая поздравления, обменивался рукопожатиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Он услышал треск разрьюаемой на нем одежды, съежился от соприкосновения обнаженной кожи с холодным сырым воздухом. Он чувствовал совсем рядом их горячее дыхание. Перед глазами мелькнул взметнувшийся черный хвост трехглавого зверя. Не хвост, а змея, готовая наброситься на него. Плеть со свистом рассекла воздух над его головой. Обжигающая боль пронзила спину. Тело, его судорожно забилось в их могучих цепких лапах.
Он упал на колени на каменный пол. Снова свист плети, и еще одна полоса жгучей боли на спине. Попытался поднять лицо. Перед глазами замелькали, размножаясь, толстые пальцы с темными пятнами волос, а между ними, извиваясь, взлетала вверх черная змея. Ее шипение постепенно перешло в пронзительный свист, от которого закладывало уши. Огненные полосы множились на спине, сливались друг с другом в сплошной огненный слой.
Перед его глазами плыли туманные пятна. Четко он видел только гигантскую руку — она то поднималась к потолку, то как молот обрушивалась вниз. Она росла, заполняя собой все помещение, вытесняя из него все, кроме длинной черной змеи. В ушах стоял пронзительный свист.
Мучительная боль достигла крайнего предела — хуже уже ничего не могло быть. С каждым ударом плети огненная волна пронизывала его плоть, заливала его с головы до пят лавой расплавленного стекла, проникала в сердце, в каждую пору измученного тела.
Стены перед его глазами ходили ходуном, готовые вот-вот обрушиться. Чудовище было многолико: его носы, уши, рты, оскаленные зубы дергались вокруг, словно куклы на невидимых нитях. На квадратные плиты пола падали капли крови. С каждым новым ударом расплескивался в его глазах ослепительный свет лампы над его головой, во все стороны разлетались черные блики. Наконец его тело не выдержало. Способность к сопротивлению иссякла. Он обмяк, растянулся на полу — бесчувственный, слепой, оглохший. До его сознания уже не доходил смысл повторяющихся выкриков:
— Говори! Где Эмад?!
Он уже не чувствовал ударов. Нервные клетки исчезли, и само тело словно распалось. Только где-то на периферии зрения мерцала одинокая звездочка посреди кромешного мрака, пульсировала, как бы наблюдая все со стороны.
В этой далекой светящейся точке сконцентрировалась теперь вся его жизнь. Там нашли убежище иной его разум и иное сердце. Оттуда, поднявшись над собственным телом, над этими людьми, он наблюдал с холодным отвращением то, что творили с распростертым на полу человеком. Кровавые струйки на шероховатых камнях уже не были его кровью. Он видел, как тоненькие алые струйки стекали с шеи, образуя лужицу, быстро густеющую на полу. Тело, на которое обрушивались побои, больше не было его телом — оно принадлежало тому полуобнаженному человеку, который лежал под ударами извивающейся плети и тяжелых башмаков. Оно дергалось, как от ударов гальваническим током, и издавало слабые стоны, но и эти стоны уже не имели к нему никакого отношения.
Он внимательно следил за тем, что делали эти люди, наблюдая за ними сквозь прищуренные веки, чтобы никто не заметил. Он был как маленький зверек, притворившийся мертвым. Каждый раз, когда он слышал тяжелую одышку экзекуторов или видел, как один из них смахивает со лба капельки пота, на его губах появлялась еле заметная торжествующая улыбка.
— Говори!.. Мы убьем тебя... Где Эмад?.. Где Эмад?.. Человек, безжизненно распростершийся на полу, уже не слышал этих вопросов. После каждого взмаха могучей, тяжелой руки плеть со свистом вонзалась в обнаженную плоть, давно уже потерявшую чувствительность. Он был как пьяный, бредущий наугад по лабиринтам своего собственного мира и бессмысленно вглядывающийся в людей сквозь туман. Одна маленькая клеточка в мозгу теперь вмещала всего его целиком. Туда сходились все нити, связывавшие его с жизнью, с прошлым, с Эмадом и другими товарищами, с воспоминаниями о борьбе, с его маленьким сыном, глядящим на него доверчиво бездонными черными глазами, со всеми мечтами, покинувшими его или оставшимися с ним навсегда.
— Врежь ему... врежь ему...
Это уже не имеет значения. Все равно его распростертое тело ничего уже не ощущает. Можете бить сколько влезет. Час или два. День, два или три. Этого человека больше нет перед вами. Он ушел далеко-далеко. Удалился в глубину, в маленькую светлую пульсирующую клеточку собственной воли, благодаря которой он одержал победу над болью, над самим собой.
В темноте он осторожно вытянул ноги. Обжигающая боль пронзила спину. Каждое нервное окончание как острая игла, вонзающаяся в его тело, едва лишь он делал какое-нибудь движение...
Снова навалились воспоминания. Вновь и вновь переживал он ту кошмарную ночь экзекуции, отчетливо вспоминая все детали. В его ушах стоял свист плети, его тело корчилось под ударами могучего кулака. Он даже ощущал солоноватый вкус крови во рту...
В эти минуты он безуспешно пытался представить себе Надаю, приблизить ее к себе, извлечь ее образ из темных глубин тускнеющей памяти. Почему она отвернулась от него, предоставив ему страдать в одиночестве? Чувствуя щемящую жалость к самому себе, он вдруг неодолимо захотел, чтобы ее рука легла на его голову, избавила своим утешительным прикосновением от боли и страха. Здесь, в одиночестве тюремной камеры, он понял, сколько глубины было в ее глазах, как много было в них такого, чего он до конца не смог понять. Это всегда разделяло их невидимой стеной, так же как сейчас эти стены отделяли их физически друг от друга. Она часто говорила ему:
— Ты не любишь меня так, как я тебя. Я отдала тебе всю себя с самого начала. Без колебаний я отдала тебе свое сердце и свои чувства. Именно так. Мой рассудок был моим сердцем, а сердце — моим рассудком. Все в жизни для меня делалось легким и простым, когда ты был рядом, когда я слышала твой голос, чувствовала тепло твоих рук. Но ты не такой, как я. Ты все обдумываешь, взвешиваешь. Рассудок контролирует твое сердце.
Он выслушивал молча» не зная, что ответить. Возможно, она была права. Многое мешало ему раскрыться до конца — такова была сама его жизнь, его борьба, в которую он включился еще в ранние годы. Не раз он безуспешно пытался преодолеть эти преграды, устранить их, чтобы она увидела всю глубину и искренность его чувств.
Прикрыв глаза, он видел, как она идет рядом с ним через мост Замалек. Через несколько минут им предстоит проститься, и она еще долго будет добираться до своего дома в Маниале. Он пытался угадать, о чем она думает. Может быть, ей хочется скорее вернуться домой, в свою маленькую комнату, опуститься в удобное кресло с полинявшей зеленой обивкой? На ее столе, как обычно, беспорядочное нагромождение книг... Он видел, как она ложится на свою деревянную кровать с высокими спинками, замирает, обняв руками подушку, — она всегда так делает, когда обдумывает что-то важное...
Азизу казалось, что он чувствует ее дыхание на своей коже, ее пальцы, легко касающиеся его руки, губ. И вдруг мгновение спустя она ускользнула, исчезла, как исчезает песок сквозь растопыренные пальцы. Газель убежала от охотника. Он мучительно напряг воображение, пытаясь восстановить ее образ, но тщетно — знакомое лицо исчезало за туманным облаком, как сказочная фея. Он протянул руку, пытаясь коснуться ее, но его пальцы повисли в пустоте...
Вот он сидит в старом удобном кресле с полинявшей обивкой. Вся обстановка ее комнаты действует умиротворяюще на его мятежную, встревоженную душу. Здесь он всегда находит желанное спокойствие. Она стоит в другом углу комнаты. Ее неясные очертания становятся все отчетливей. Изгибы ее тела напоминают волны.
Она садится на кровать, сбрасывает с ног туфли с немного стоптанными каблуками. Потом медленно снимает длинные чулки, поднимается, быстрыми движениями сбрасывает одежду. Ежась от холода, торопливо достает из шкафа шерстяной халат. Перед его взором мелькает ее обнаженное тело: тонкая талия, длинные ноги, полная грудь, открывшаяся из-под приподнятой руки... Он весь напрягся, по его телу пробежала дрожь. Но она вдруг исчезла, и он принялся лихорадочно искать ее...
Через мгновение она вернулась. Он снова почувствовал запах ее кожи, нежное прикосновение ее руки. Он видел ее темные глаза на бледном лице, полные губы, волнующую выпуклость груди под халатом. Им овладело чудесное и мучительное чувство, которого он так жаждал и в то же время боялся. Теплые пульсирующие волны распространялись по артериям и нервам в то время, как он любовался плавными изгибами ее фигуры, которые то исчезали в темноте, то возникали снова, становясь отчетливыми, почти реальными. Рука невидимого художника водила карандашом по листу бумаги: из пустоты рождались линии, смутное становилось четким, туманный облик делался осязаемым. Бестелесный образ обретал жизнь и теплоту. Азиз ощущал его обволакивающее воздействие, сливался с ним в одно целое. Вот уже ее тепло стало его теплом, предвещ сладостный и запретный экстаз, пробуждая безумные желания.
Ему хотелось биться головой о холодный камень стены, немедленно и навсегда избавиться от наваждения, от жаркого живого тела, которое становилось все ближе и ближе...
Прошло шесть месяцев — и никаких перемен. Он строго и неукоснительно изо дня в день выполнял намеченную программу. Не позволял себе послаблений, без конца придумывал для себя разные занятия, чтобы заполнить долгие часы от пробуждения до отбоя. Он понимал, что все это — единственное спасение для разума и плоти: только так можно было поддврмсивать спокойствие, душевное равновесие. И все же, несмотря на все эти усилия, бесконечный, ужасающий своим однообразием ход времени, словно тяжелая гиря, тянул ко дну...
Не исключено, что надзиратель, который периодически заглядывал в камеру через железный глазок в двери, давно уже решил, что он потерял рассудок. Эмад, например, каждый раз, когда его выводили в сад, начинал разговаривать с птицами. Узники сидели там лицом к стене, достаточно далеко друг от друга — это исключало возможность их общения между собой. Все сидели молча, и лишь Эмад шептал какие-то непонятные слова птицам, сидевшим на кирпичной ограде или прыгавшим по красным дорожкам сада. Время от времени слабая улыбка появлялась на его лице. Это была улыбка человека, сознающего свое тайное превосходство, знающего то, что не ведомо никому, и понимающего вещи, недоступные пониманию других. Свежий воздух не шел ему впрок — он постепенно терял в весе, лицо его становилось высохшим, желтым. Но это не волновало его. Часами он неподвижно смотрел в одну точку, словно в воображаемых горизонтах ему открылось нечто такое, от чего он не в силах был оторвать взгляд.
А вот Азиз в своей камере нередко разговаривал с мухами. По утрам он приветствовал их, делился с ними своими мыслями, отдыхая на кровати после физических упражнений. Подолгу наблюдал, как они с жужжанием кружат по комнате.
Днем его отношение к мухам менялось. Его охватывал охотничий азарт. Он принимался гоняться за ними по камере, натыкаясь "на скудную мебель, а иногда становился в угол и пытался ловить пролетавших над его головой мух резкими движениями руки.
Азиз разговаривал не только с мухами. Он обращался с монологами к стенам, к стальной решетке, к мебели и даже к призракам прошлого, воссоздаваемым его воображением. Странным все это должно было казаться надзирателю, наблюдавшему в глазок. Тут был полный набор всех возможных психологических состояний: долгое пение в одиночестве, неожиданные рыдания, громкие разглагольствования о вещах, которые иногда звучали вполне осмысленно, а временами казались бредом психически больного человека. Нередко Азиз танцевал, часами медленно перебирал ногами, заново переживая какие-то романтические эпизоды прошлого. Иногда его танец убыстрялся, становился яростным, будто в него вселялся демон.
Линия, проводящая грань между рассудком и безумием, столь тонка, что ее иной раз невозможно определить. Вот и Эмад уже беседует с птицами. Каждый день в одиннадцать часов утра он влезает в серый полицейский фургон, который через массивные деревянные ворота увозит его к большому зданию с длинными безмолвными коридорами, где беззвучно передвигаются люди в белых халатах. Эти люди прощупывают его пульс своими холеными пальцами, всматриваются в его зрачки, осматривают язык, стукают молоточком по коленке. Потом его кладут на узкий стол, обтянутый зеленой клеенкой, прикрепляют электрические провода к его голове. Он начинает биться в судорогах, зубы стискивает резиновый кляп, предохраняющий его язык. Он словно погружается в ледяную воду, его разум уходит по проводам куда-то далеко и блуждает там в тумане.
А Азиз по-прежнему беседует с мухами. Но он отдает себе отчет в своих действиях, он поступает так сознательно, по своей воле, имея вполне определенную цель. Да, они лишили его свободы, загнали в эту тесную камеру, в эти четыре стены, где на него постоянно давит это каменное безмолвие и даже сама его жизнь находится под угрозой. Все это так. Но зато они не смогли проникнуть в его мозг, парализовать его разум и волю. Такое не под силу ни надзирателю, то и дело подглядывающему в глазок, ни прокурору, ни судье, чьей рукой на листе бумаги начертан приговор всей его судьбе, ни Хусейну с медленно действующим ядом его слов. Им не помогут в этом ни смрад, ни жалящие укусы насекомых. Его разум и тело благодаря неустанным усилиям, дисциплине и воле остались нетронутыми.
Тонкая черта, отделяющая разум от безумия, временами неразличима, и это порождает много тревожащих вопросов. Ответы на них Азиз искал на том пути, которым решил следовать до конца. Когда человека погружают во мрак, окружают стеной одиночества, одна маска за другой начинает спадать с него, пока наконец не обнаруживается его истинное лицо. Наедине с собой любые уловки, умалчивания, хитрости полностью утрачивают всякий смысл. Прошлое предстает перед ним без прикрас, и на первый план выдвигается один-единственный вопрос, ответ на который определит его будущее. Правильный ли он избрал путь? Продолжать ли следовать ему или сдаться?
Безумие? Что ж, безумие многообразно. Одна его разновидность приводит в психиатрическую лечебницу, другая — в тюрьму. Тюрьма... Доведется ли ему когда-нибудь сидеть за семейным столом и с ложечки кормить своего ребенка? Доведется ли лежать рядом с Надией, чувствуя на груди тяжесть ее головы? Они будут тихо переговариваться, пока бледные лучи рассвета не просочатся сквозь окно и не закричит петух в соседском саду.
Однажды она сказала ему такие слова:
— Моменты безумия в жизни необходимы. Иначе человек никогда не разрубит связывающие его оковы.
Такая мысль пришла ей в голову задолго до того, как они прочли нашумевший роман Казандзакиса*. В то время он не понял, что она имела в виду. Прошли еще целые годы, прежде чем он начал понимать многие вещи. А в те времена его голова была занята только идеями равенства, борьбы за счастье всех несчастных и униженных, за обеспечение шерстяными одеялами нищих детей, ночевавших на тротуарах. Ради всего этого он отказался от комфортного существования, спокойной жизни, сытой еды, мягкой постели и избрал для себя долгий и нелегкий путь, полный опасностей. Те, кто считали его пустым мечтателем, жившим иллюзиями, доказывали, что ни ему, никому другому не удастся что-либо изменить. Были и такие, кто попросту считали его сумасшедшим.
Что ж, возможно, все это и было в какой-то степени безумием. Ведь в конце концов любые попытки изменить мир многим кажутся сумасшествием. Бунт — безумие, революция — безумие. Даже творчество гениального художника зачастую воспринимается людьми как безумие, потому что оно выходит за пределы привычного круга, ломает сложившиеся нормы быта и принятый уклад жизни, уводит с проторенной тропы, которой люди привыкли бездумно следовать.
...Коридор, бесконечный, как тоннель, вытянулся во всю длину огромной больницы на берегу Нила и был артерией, питавшей ответвления за стеклянными дверьми, располагавшимися через равные промежутки. По коридору взад-вперед двигались пациенты — призраки, ищущие нечто безвозвратно утраченное. Азиза несло как песчинку в этом потоке, его резиновые подошвы беззвучно шагали по красному линолеуму. На нем был короткий белый халат, черный стетоскоп висел на шее, слуховая мембрана раскачивалась маятником в такт его шагам.
Три месяца назад он стоял перед доской объявлений, ища свою фамилию в списке. Потом протискивался сквозь толпу студентов, принимая поздравления, обменивался рукопожатиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43