И тогда только Петр Петрович несколько успокоился:
— Значит, выходит, мы ихнюю столицу взяли, а свою не отдали. Это еще ничего.
Занятые разговором, они больше вели коней в поводу, нежели ехали верхом. Кони были очень довольны этим. А седокам было не к спеху. На сей раз, спасибо комиссару, торопиться было некуда. А начальник школы, видать, позабыл устроить им тренировку на выносливость и не сократил установленный комиссаром срок путешествия.
Когда подъехали к Камень-Рыболову, из-за поворота открылась водная гладь озера. Столько воды Петр еще никогда не видел, если не считать оставшегося с младенческих лет смутного воспоминания о море. Но это было столь смутное и зыбкое воспоминание, что воспринималось оно как сон. Теперь же, наяву, далеко-далеко, насколько охватывал взор и дальше того, расстилалась позолоченная солнцем водная гладь, и трудно было оторвать глаза от необычного величавого зрелища.
Комиссар предупредил Петра, что на сей раз у него будет особо трудная аудитория. Все члены рисоводческой коммуны — корейцы, и добрая половина из них очень плохо владеет русским языком.
— Потому, когда будешь речь держать, говори попроще.:, и помедленнее.
Как оказалось, комиссар сильно смягчил ситуацию. Очень плохо владели русским языком немногие из коммунаров, остальные просто не понимали по-русски. Секретарь партийной ячейки, такой же низенький и худощавый, смуглый и черноволосый, такой же вежливый и улыбчивый, как и все другие коммунары-корейцы, предупредил об этом Петра.
Условились, что он, секретарь ячейки, будет переводить на корейский язык все сказанное Петром, а докладчик будет говорить не торопясь и почаще делать паузы, предоставляя слово переводчику.
Выступать с докладом таким манером было очень даже нелегко. То и дело Петр увлекался и забывал остановиться вовремя. Но потом заметил, что, сколько бы времени ни говорил он, переводчик произносил всего две-три фразы. Очевидно, он переводил только самый конец монолога, то есть несколько последних фраз. Тогда Петр спохватился, стал
следить за собой и останавливаться после каждых двух-трех фраз. С непривычки очень трудно было так дробить свою речь, и Петр устал, как после самой тяжелой работы.
Такой обстоятельной беседы, как у анучинских партизан, здесь, понятно, не получилось.
Но разговор о японцах возник и здесь. Корейцы-рисоводы тоже были обеспокоены тем, что японская армия захватила Маньчжурию.
Секретарь ячейки объяснил Петру, что, победив в русско-японской войне 1904—1905 годов, японцы захватили Корею и превратили ее в свою колонию. В последние годы в Корее широко развернулось партизанское движение. Все корейцы надеялись, что скоро японскому владычеству придет конец. Но теперь, когда Япония проглотила и Маньчжурию, надежды корейского народа на скорое освобождение стали гаснуть.
Петру не зря отвели на пребывание в коммуне рисоводов целый день: две бригады коммунаров находились на отдаленных полевых станах. К ним тоже надо было ехать с докладом.
— Но после обеда,— сказал секретарь ячейки.— Ехать далеко, надо подкрепиться.
И повел гостей к обеденному столу. Накормил и сытно, и вкусно. Петра удивило обилие блюд — семь или восемь — и еще больше то, что все они были из рыбы и риса, хотя вкусом очень даже отличались одно от другого благодаря умело приготовленным соусам и приправам.
Петру обед очень понравился, о чем он и сказал своему тезке. Тот с ним не согласился.
— Не по-нашему это,— отозвался он с явным неодобрением.— Дали бы мне этого карася или сазана целиком да к нему миску каши с маслом. А то один кусочек, другой кусочек, третий кусочек... один сладкий, другой кислый, третий вовсе не поймешь... не еда, а баловство...
На полевые станы Петр ехал с некоторой неохотой, точнее сказать, с опаской: трудно вынести еще два таких доклада. Но тревожился он напрасно. Теперь у него уже был опыт, он вовремя делал паузы, и поэтому секретарю ячейки легче было его переводить, а слушателям понимать.
А как-то, уже в конце лета, Петра отправили с докладом к аптечным шефам. Приняли его радушно, как старого и доброго знакомого, а прехорошенькая Тоня, судя по всему, и обрадовалась и удивилась.
— Быстро вы преобразились,— сказала она Петру, лукаво стрельнув глазами.
- Долго ли умеючи,— в тон ей ответил Петр и, осмелев, подковырнул: — А вы говорили, ждать долго.
— А разве не долго? — возразила Тоня.— Почти полгода прошло.
На этот раз Петр не стал отговариваться и сразу принял приглашение остаться на танцы. И тут же мужественно признался, что танцевать не умеет.
— Это я еще тогда поняла,— улыбнулась Тоня.— Ну что ж, будем обучать вас.
Остановила пробегавшую мимо полненькую, круглолицую и румяную девушку и сказала ей:
— Фиса, тебе комсомольское поручение: научить товарища командира танцевать.
— Ой, не могу!..— фыркнула в рукав Фиса.
— Я серьезно. Молодой человек не умеет танцевать. Стыд и позор нашим девушкам. Тебе задание: сегодня научишь танцевать... ладно, фокстрот...
— Ну, коли так, я сейчас.— Фиса проворно унеслась куда-то.
— А я мечтал у вас учиться,— сказал Петр Тоне.
— Со мной будете не учиться, а танцевать,— ответила оня.— Когда научитесь.
— Так это сколько времени пройдет!
— От вас зависит. Приступайте, товарищ командир. Учитель вас ждет.
Фиса очень старательно выполняла свою роль учителя, чего никак нельзя было сказать об ученике. Петр был раздосадован. Признаваясь в своем пороке, он был уверен, что Тоня вызовется быть его учительницей. А вышло не так... Она быстренько спровадила его с рук своих, препоручив этой смешливой, чуточку неуклюжей Фисе. Почему? Чтобы отвязаться и дать понять, что он ей по меньшей мере безразличен?.. Или, наоборот, чтобы подразнить и... Что и?.. Нужен ей женатый мужик, когда кругом столько свободных от семейных уз юных командиров, настоящих командиров, кадровых, и, главное, юных (Петр был твердо убежден, что в свои двадцать три года он уже очень далеко ушел от юности) и свободных...
Понятно, что занятый столь серьезными и невеселыми мыслями Петр был невнимателен к наставлениям и не выказывал никаких успехов.
— Вы совсем не слушаете, что я вам говорю,— возмутилась наконец Фиса.
Петр устыдился своего поведения и стал послушно сле-
довать указаниям старательного учителя, то есть пытался следовать указаниям, но большей частью совсем безуспешно.
Фиса выбилась из сил, таская за собой восемьдесят килограммов живого веса своего неподатливого ученика, и, отчаявшись, сказала:
— Сделаем передышку.
И тогда на выручку пришла Тоня, внимательно наблюдавшая издали за ходом обучения. Но и у нее ученик не выказал особых успехов, хотя теперь старался изо всех сил. Впрочем, кое-какие успехи были. Правда, несколько иного рода. Петр в промежутках между огорчительно неудачными попытками освоить то или иное танцевальное па сумел убедить Тоню, что если встречаться только здесь, в их клубе, раз в полгода, то танцевать, конечно, не научишься. И получил разрешение навестить ее в один из ближайших вечеров, как только ему это позволит военная служба.
Служба позволила через несколько дней. Но для того чтобы она позволила, пришлось взять грех на душу. Петр попросил у комиссара увольнительную, сказав, что хочет позаниматься в читальном зале городской библиотеки. (Хотя Петр и занимал кадровую должность командира взвода, для любого патруля он был всего-навсего младшим командиром срочной службы и за пределами военного городка мог находиться, только располагая увольнительной.)
В библиотеке Петр расписался в книге посетителей и в условленное время был в условленном месте. Тоня сразу увидела его в окно и вышла к.нему. По ее нарядному виду Петр понял, что она ждала его прихода.
— Хотела пригласить вас к нам,— сказала Тоня,— да вот нежданно-негаданно приехали гости, мамина родня, тетка с мужем. Можно и нам пойти, места за столом хватит и пирогов тоже, только...
— Все ясно,— произнес Петр,— пироги, конечно, солдату годятся, но не в пирогах счастье.
— А в чем же ваше счастье, товарищ военный? — лукаво спросила Тоня.
«В вас, Тонечка!..» Но сказать так не посмел, а только подумал. Не потому не посмел, что боялся рассердить ее. Он уже знал — за такое не сердятся, даже если в шутку сказано, ну а если всерьез, то тем более... Не посмел совсем по другой причине. Потому что боялся — она может ему поверить...
И наверно, она опять поняла, почему он молчит. Она была
очень чуткая, эта прехорошенькая и на первый взгляд даже легкомысленная Тоня.
— Так что же мы будем делать? — спросила она задумчиво, почти грустно.
Петр испугался, что она сейчас повернется и уйдет. Уйдет, ничего не сказав, уйдет насовсем, и он ее никогда, никогда больше не увидит...
Но она все-таки не ушла, сказала, что можно пойти погулять в городской сад. Они отправились в сад, гуляли там по темным аллейкам, но уединения искали многие пары, и из сада пришлось уйти. Потом они очень долго ходили по спящим улицам, а остаток уже посветлевшей ночи просидели на лавочке у Тониных ворот.
О чем они говорили? Говорили они все время: молчания они не могли себе позволить. Говорили обо всем, но не решались — ни он, ни она — заговорить о том, о чем больше всего хотелось заговорить. Но так как не решались оба, то об этом главном и не было сказано даже намеком.
Ушел Петр в полном смятении, укоряя себя во многих смертных грехах — ив подлости, и в трусости. Смятение его было настолько велико, что он даже не заметил, как миновал пропускной пункт и оказался на территории военного городка. Очевидно, его приняли за сверхсрочника (не может же срочнослужащий возвращаться в часть наутро) и пропустили без проверки документов.
До подъема Петр не успел даже заснуть. Вообще-то он не обязан подниматься в столь раннее время. Сейчас все ринутся на конюшню убирать лошадей. Он от этого теперь избавлен, его служебный день начинается после завтрака в восемь ноль-ноль. В это время появляются в казарме средние командиры и начинаются занятия во взводах. А ему, поскольку еще
не с кем заниматься, надлежит в восемь ноль-ноль явиться к начальнику школы помкомэску Рюхину и получить задание на день. Так что можно было поспать еще час-полтора. Но
Петр раз и навсегда запретил себе даже думать об этом. Живешь в казарме у всех на виду — соблаговоли подчинять-ся общему распорядку.
Поэтому Петр поднялся вместе со всеми бойцами, вышел на манеж, сделал зарядку, вместе со всеми умылся из общего умывальника (двенадцать сосков под длинным корытом из оцинкованного железа).
Время до завтрака употребил с пользой. Написал домой
родителям необычайно длинное письмо. Даше не написал: все время ушло на письмо отцу-матери.
Задание на этот день Петр получил очень хлопотное. Он должен был выяснить на товарной станции Никольск-Уссурий-ский, прибыло ли оборудование для кабинета по подрывному делу. Если прибыло, организовать доставку в эскадрон. Если же не прибыло, отправиться в штаб Приморской группы войск (так именовались войска Особой Краснознаменной Дальневосточной армии — ОКДВА, дислоцированные в Приморском крае) и там добиться у коменданта ясности, когда отгружено оборудование и где сейчас оно находится.
Очень даже нелегкое задание было поручено Петру. Собственно, первую-то половину задания выполнить было нетрудно. За какой-нибудь час, пропутешествовав, правда, несколько раз из товарной конторы на склад и обратно, Петр выяснил, что интересующий его груз на станцию Никольск-Уссурийский не поступил.
А вот иметь дело со штабными интендантами было куда сложнее. Не было у них никакого желания разговаривать с Петром. Его это не удивляло. Почти у всех, к кому приходилось обращаться, на петлицах были шпалы, а у него даже не квадратики, а всего-навсего треугольники. Чтобы прибавить себе весу, во втором или третьем кабинете Петр взял грех на душу и нахально заявил, что выполняет личное поручение помощника командира дивизии. После этого Петра выслушали более внимательно, и еще после нескольких перекидок из комнаты в комнату ему в конце концов удалось узнать, что оборудование отгружено в конце прошлого месяца.
— А сюда когда прибудет? — спросил Петр молоденького интенданта с тремя кубиками на петлицах. Слава богу, хоть один оказался не со шпалами, а с кубарями, потому, наверное, и ответил толком:
— Ну это, знаешь, помкомвзвода, спроси что-нибудь полегче.
Затем все же сжалился над обескураженным Петром и несколько конкретизировал свой ответ:
— Раньше как через две недели не придет, а после того начинай справляться на станции. Если, конечно, к спеху.
Петр подтвердил, что к спеху.
— Тогда действуй, как я сказал.
За всей этой хлопотной беготней и канительным рысканьем по интендантским кабинетам Петр и забыл, что не спал ночь. И только возвратясь в конце дня в эскадрон и доложив Рю-хину о выполнении задания, почувствовал, что валится с ног, и
стал подумывать, как бы ему исхитриться улечься пораньше общего отбоя...
И тут Петра ожидал первый удар.
Только он укрылся в своем закутке, выгороженном в красном уголке, как прибежал запыхавшийся дневальный из штаба с приказанием немедленно явиться к командиру эскадрона.
Долгополенко, как всегда, был предельно лаконичен:
— Назначаю дежурным по эскадрону. Ночью ожидается поверка из штаба дивизии. Всем быть начеку. Чтобы не застали врасплох. Рапорт будешь отдавать — голоса не жалей! — Потом усмехнулся в усы и добавил как бы в пояснение: — Так вот, как тогда на манеже. Ясно?
Петру все стало ясно. Прежде всего стало ясно, что не спать вторую ночь кряду, что дежурство не обычное, а особое, можно сказать, чрезвычайное: у каждого командира части есть в штабе дивизии свои глаза и уши, и если комэск сказал «ожидается», значит, так оно и будет.
И еще стало ясно, что попал он как кур в ощип на это дежурство по собственной вине: не надо было тогда на манеже щеголять своим зычным голосом. Петр занимался со своим отделением на манеже, отрабатывали перестроения в конном строю; он подавал команды, не произносил, а, можно сказать, выпевал каждое слово,— кавалерийская команда к этому приспособлена: «По стенке манежа-а, дистанция две ло-ошади, мане-ежным гало-опом... ма-а-а-арш!» Тут его увидел-услышал Долгополенко и запомнил.
Все это мгновенно пронеслось в сознании Петра. А вслед за тем ожгла леденящая душу мысль: а что, если сон сморит его и спящего застигнет поверка?.. Позор не только ему -всему эскадрону, всей дивизии!..
Подступила даже мысль признаться командиру эскадрона, что ночь провел в самовольной отлучке... Но тут же взял себя в руки и понял: этим никчемным признанием ничего не изменишь, ничего не предотвратишь. Зная характер командира эскадрона, Петр мог почти дословно предсказать ответ Долгополенко на его признание, если бы оно состоялось: «Хорошо, что сам признался. Поэтому определяю: трое суток гауптвахты. Отбудешь арест сразу после дежурства». Вот как бы ответил комэск Долгополенко на его признание. А как бы еще он мог ответить?..
Приняв дежурство, Петр развел дневальных по местам. Каждому наказал строго-настрого, чтобы исправно нес службу, особо предупредил, чтобы не спать, сообщил, что будет проверять всю ночь. Сильнее подействовало бы, если сказать о
проверке из штаба, но о таких вещах бойцам знать не положено (Долгополенко, предупредив его, оказал ему особое доверие, злоупотреблять которым нельзя). Можно было намекнуть, что как бы не проверил помкомэск Рюхин,— его в эскадроне боялись больше, нежели любого штабиста,— но до этого Петр не додумался.
Весь суточный наряд разведен по своим местам. Казарма погрузилась в крепкий сон. Бодрствуют только поставленные в наряд. Каждый занят своим делом: дневальные на конюшне задают лошадям сено, подметают стойла; дневальные на кухне чистят картошку к завтраку; дневальные в спальнях охраняют пирамиды с оружием; часовой у штаба эскадрона стоит при знамени с винтовкой с примкнутым штыком. А Петр, дежурный по эскадрону, мучительно борясь с подступающей дремотой, обходит дозором свои владения.
Но нельзя же непрерывно обходить их. Весь маршрут — штаб, спальни, кухня, конюшня, штаб — даже самым медленным шагом пятнадцать минут. Если в каждом пункте задерживаться для необязательных реплик,— двадцать минут. Смешно же, даже нелепо каждые двадцать минут неизменно возникать снова и снова.
Обычно дежурный по эскадрону, обойдя все точки, заходил в одну из спален — ту, что поближе к штабу,— усаживался неподалеку от дневального и тихо подремывал (редко кто позволял себе растянуться на лавке в красном уголке), рассчитывая с почти абсолютной долей вероятности, что возле дежурного дневальный не посмеет заснуть.
Так-то оно так. А вдруг?.. Известно ведь: где тонко, там и рвется...
И Петр, мучаясь и телесно и душевно, бродил, едва не спотыкаясь, по территории эскадрона, вполне искренне желая, чтобы явился как можно скорее этот проклятый проверяющий, с тем чтобы подстеречь его и ошарашить зычным рапортом так, чтобы в ушах у него зазвенело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
— Значит, выходит, мы ихнюю столицу взяли, а свою не отдали. Это еще ничего.
Занятые разговором, они больше вели коней в поводу, нежели ехали верхом. Кони были очень довольны этим. А седокам было не к спеху. На сей раз, спасибо комиссару, торопиться было некуда. А начальник школы, видать, позабыл устроить им тренировку на выносливость и не сократил установленный комиссаром срок путешествия.
Когда подъехали к Камень-Рыболову, из-за поворота открылась водная гладь озера. Столько воды Петр еще никогда не видел, если не считать оставшегося с младенческих лет смутного воспоминания о море. Но это было столь смутное и зыбкое воспоминание, что воспринималось оно как сон. Теперь же, наяву, далеко-далеко, насколько охватывал взор и дальше того, расстилалась позолоченная солнцем водная гладь, и трудно было оторвать глаза от необычного величавого зрелища.
Комиссар предупредил Петра, что на сей раз у него будет особо трудная аудитория. Все члены рисоводческой коммуны — корейцы, и добрая половина из них очень плохо владеет русским языком.
— Потому, когда будешь речь держать, говори попроще.:, и помедленнее.
Как оказалось, комиссар сильно смягчил ситуацию. Очень плохо владели русским языком немногие из коммунаров, остальные просто не понимали по-русски. Секретарь партийной ячейки, такой же низенький и худощавый, смуглый и черноволосый, такой же вежливый и улыбчивый, как и все другие коммунары-корейцы, предупредил об этом Петра.
Условились, что он, секретарь ячейки, будет переводить на корейский язык все сказанное Петром, а докладчик будет говорить не торопясь и почаще делать паузы, предоставляя слово переводчику.
Выступать с докладом таким манером было очень даже нелегко. То и дело Петр увлекался и забывал остановиться вовремя. Но потом заметил, что, сколько бы времени ни говорил он, переводчик произносил всего две-три фразы. Очевидно, он переводил только самый конец монолога, то есть несколько последних фраз. Тогда Петр спохватился, стал
следить за собой и останавливаться после каждых двух-трех фраз. С непривычки очень трудно было так дробить свою речь, и Петр устал, как после самой тяжелой работы.
Такой обстоятельной беседы, как у анучинских партизан, здесь, понятно, не получилось.
Но разговор о японцах возник и здесь. Корейцы-рисоводы тоже были обеспокоены тем, что японская армия захватила Маньчжурию.
Секретарь ячейки объяснил Петру, что, победив в русско-японской войне 1904—1905 годов, японцы захватили Корею и превратили ее в свою колонию. В последние годы в Корее широко развернулось партизанское движение. Все корейцы надеялись, что скоро японскому владычеству придет конец. Но теперь, когда Япония проглотила и Маньчжурию, надежды корейского народа на скорое освобождение стали гаснуть.
Петру не зря отвели на пребывание в коммуне рисоводов целый день: две бригады коммунаров находились на отдаленных полевых станах. К ним тоже надо было ехать с докладом.
— Но после обеда,— сказал секретарь ячейки.— Ехать далеко, надо подкрепиться.
И повел гостей к обеденному столу. Накормил и сытно, и вкусно. Петра удивило обилие блюд — семь или восемь — и еще больше то, что все они были из рыбы и риса, хотя вкусом очень даже отличались одно от другого благодаря умело приготовленным соусам и приправам.
Петру обед очень понравился, о чем он и сказал своему тезке. Тот с ним не согласился.
— Не по-нашему это,— отозвался он с явным неодобрением.— Дали бы мне этого карася или сазана целиком да к нему миску каши с маслом. А то один кусочек, другой кусочек, третий кусочек... один сладкий, другой кислый, третий вовсе не поймешь... не еда, а баловство...
На полевые станы Петр ехал с некоторой неохотой, точнее сказать, с опаской: трудно вынести еще два таких доклада. Но тревожился он напрасно. Теперь у него уже был опыт, он вовремя делал паузы, и поэтому секретарю ячейки легче было его переводить, а слушателям понимать.
А как-то, уже в конце лета, Петра отправили с докладом к аптечным шефам. Приняли его радушно, как старого и доброго знакомого, а прехорошенькая Тоня, судя по всему, и обрадовалась и удивилась.
— Быстро вы преобразились,— сказала она Петру, лукаво стрельнув глазами.
- Долго ли умеючи,— в тон ей ответил Петр и, осмелев, подковырнул: — А вы говорили, ждать долго.
— А разве не долго? — возразила Тоня.— Почти полгода прошло.
На этот раз Петр не стал отговариваться и сразу принял приглашение остаться на танцы. И тут же мужественно признался, что танцевать не умеет.
— Это я еще тогда поняла,— улыбнулась Тоня.— Ну что ж, будем обучать вас.
Остановила пробегавшую мимо полненькую, круглолицую и румяную девушку и сказала ей:
— Фиса, тебе комсомольское поручение: научить товарища командира танцевать.
— Ой, не могу!..— фыркнула в рукав Фиса.
— Я серьезно. Молодой человек не умеет танцевать. Стыд и позор нашим девушкам. Тебе задание: сегодня научишь танцевать... ладно, фокстрот...
— Ну, коли так, я сейчас.— Фиса проворно унеслась куда-то.
— А я мечтал у вас учиться,— сказал Петр Тоне.
— Со мной будете не учиться, а танцевать,— ответила оня.— Когда научитесь.
— Так это сколько времени пройдет!
— От вас зависит. Приступайте, товарищ командир. Учитель вас ждет.
Фиса очень старательно выполняла свою роль учителя, чего никак нельзя было сказать об ученике. Петр был раздосадован. Признаваясь в своем пороке, он был уверен, что Тоня вызовется быть его учительницей. А вышло не так... Она быстренько спровадила его с рук своих, препоручив этой смешливой, чуточку неуклюжей Фисе. Почему? Чтобы отвязаться и дать понять, что он ей по меньшей мере безразличен?.. Или, наоборот, чтобы подразнить и... Что и?.. Нужен ей женатый мужик, когда кругом столько свободных от семейных уз юных командиров, настоящих командиров, кадровых, и, главное, юных (Петр был твердо убежден, что в свои двадцать три года он уже очень далеко ушел от юности) и свободных...
Понятно, что занятый столь серьезными и невеселыми мыслями Петр был невнимателен к наставлениям и не выказывал никаких успехов.
— Вы совсем не слушаете, что я вам говорю,— возмутилась наконец Фиса.
Петр устыдился своего поведения и стал послушно сле-
довать указаниям старательного учителя, то есть пытался следовать указаниям, но большей частью совсем безуспешно.
Фиса выбилась из сил, таская за собой восемьдесят килограммов живого веса своего неподатливого ученика, и, отчаявшись, сказала:
— Сделаем передышку.
И тогда на выручку пришла Тоня, внимательно наблюдавшая издали за ходом обучения. Но и у нее ученик не выказал особых успехов, хотя теперь старался изо всех сил. Впрочем, кое-какие успехи были. Правда, несколько иного рода. Петр в промежутках между огорчительно неудачными попытками освоить то или иное танцевальное па сумел убедить Тоню, что если встречаться только здесь, в их клубе, раз в полгода, то танцевать, конечно, не научишься. И получил разрешение навестить ее в один из ближайших вечеров, как только ему это позволит военная служба.
Служба позволила через несколько дней. Но для того чтобы она позволила, пришлось взять грех на душу. Петр попросил у комиссара увольнительную, сказав, что хочет позаниматься в читальном зале городской библиотеки. (Хотя Петр и занимал кадровую должность командира взвода, для любого патруля он был всего-навсего младшим командиром срочной службы и за пределами военного городка мог находиться, только располагая увольнительной.)
В библиотеке Петр расписался в книге посетителей и в условленное время был в условленном месте. Тоня сразу увидела его в окно и вышла к.нему. По ее нарядному виду Петр понял, что она ждала его прихода.
— Хотела пригласить вас к нам,— сказала Тоня,— да вот нежданно-негаданно приехали гости, мамина родня, тетка с мужем. Можно и нам пойти, места за столом хватит и пирогов тоже, только...
— Все ясно,— произнес Петр,— пироги, конечно, солдату годятся, но не в пирогах счастье.
— А в чем же ваше счастье, товарищ военный? — лукаво спросила Тоня.
«В вас, Тонечка!..» Но сказать так не посмел, а только подумал. Не потому не посмел, что боялся рассердить ее. Он уже знал — за такое не сердятся, даже если в шутку сказано, ну а если всерьез, то тем более... Не посмел совсем по другой причине. Потому что боялся — она может ему поверить...
И наверно, она опять поняла, почему он молчит. Она была
очень чуткая, эта прехорошенькая и на первый взгляд даже легкомысленная Тоня.
— Так что же мы будем делать? — спросила она задумчиво, почти грустно.
Петр испугался, что она сейчас повернется и уйдет. Уйдет, ничего не сказав, уйдет насовсем, и он ее никогда, никогда больше не увидит...
Но она все-таки не ушла, сказала, что можно пойти погулять в городской сад. Они отправились в сад, гуляли там по темным аллейкам, но уединения искали многие пары, и из сада пришлось уйти. Потом они очень долго ходили по спящим улицам, а остаток уже посветлевшей ночи просидели на лавочке у Тониных ворот.
О чем они говорили? Говорили они все время: молчания они не могли себе позволить. Говорили обо всем, но не решались — ни он, ни она — заговорить о том, о чем больше всего хотелось заговорить. Но так как не решались оба, то об этом главном и не было сказано даже намеком.
Ушел Петр в полном смятении, укоряя себя во многих смертных грехах — ив подлости, и в трусости. Смятение его было настолько велико, что он даже не заметил, как миновал пропускной пункт и оказался на территории военного городка. Очевидно, его приняли за сверхсрочника (не может же срочнослужащий возвращаться в часть наутро) и пропустили без проверки документов.
До подъема Петр не успел даже заснуть. Вообще-то он не обязан подниматься в столь раннее время. Сейчас все ринутся на конюшню убирать лошадей. Он от этого теперь избавлен, его служебный день начинается после завтрака в восемь ноль-ноль. В это время появляются в казарме средние командиры и начинаются занятия во взводах. А ему, поскольку еще
не с кем заниматься, надлежит в восемь ноль-ноль явиться к начальнику школы помкомэску Рюхину и получить задание на день. Так что можно было поспать еще час-полтора. Но
Петр раз и навсегда запретил себе даже думать об этом. Живешь в казарме у всех на виду — соблаговоли подчинять-ся общему распорядку.
Поэтому Петр поднялся вместе со всеми бойцами, вышел на манеж, сделал зарядку, вместе со всеми умылся из общего умывальника (двенадцать сосков под длинным корытом из оцинкованного железа).
Время до завтрака употребил с пользой. Написал домой
родителям необычайно длинное письмо. Даше не написал: все время ушло на письмо отцу-матери.
Задание на этот день Петр получил очень хлопотное. Он должен был выяснить на товарной станции Никольск-Уссурий-ский, прибыло ли оборудование для кабинета по подрывному делу. Если прибыло, организовать доставку в эскадрон. Если же не прибыло, отправиться в штаб Приморской группы войск (так именовались войска Особой Краснознаменной Дальневосточной армии — ОКДВА, дислоцированные в Приморском крае) и там добиться у коменданта ясности, когда отгружено оборудование и где сейчас оно находится.
Очень даже нелегкое задание было поручено Петру. Собственно, первую-то половину задания выполнить было нетрудно. За какой-нибудь час, пропутешествовав, правда, несколько раз из товарной конторы на склад и обратно, Петр выяснил, что интересующий его груз на станцию Никольск-Уссурийский не поступил.
А вот иметь дело со штабными интендантами было куда сложнее. Не было у них никакого желания разговаривать с Петром. Его это не удивляло. Почти у всех, к кому приходилось обращаться, на петлицах были шпалы, а у него даже не квадратики, а всего-навсего треугольники. Чтобы прибавить себе весу, во втором или третьем кабинете Петр взял грех на душу и нахально заявил, что выполняет личное поручение помощника командира дивизии. После этого Петра выслушали более внимательно, и еще после нескольких перекидок из комнаты в комнату ему в конце концов удалось узнать, что оборудование отгружено в конце прошлого месяца.
— А сюда когда прибудет? — спросил Петр молоденького интенданта с тремя кубиками на петлицах. Слава богу, хоть один оказался не со шпалами, а с кубарями, потому, наверное, и ответил толком:
— Ну это, знаешь, помкомвзвода, спроси что-нибудь полегче.
Затем все же сжалился над обескураженным Петром и несколько конкретизировал свой ответ:
— Раньше как через две недели не придет, а после того начинай справляться на станции. Если, конечно, к спеху.
Петр подтвердил, что к спеху.
— Тогда действуй, как я сказал.
За всей этой хлопотной беготней и канительным рысканьем по интендантским кабинетам Петр и забыл, что не спал ночь. И только возвратясь в конце дня в эскадрон и доложив Рю-хину о выполнении задания, почувствовал, что валится с ног, и
стал подумывать, как бы ему исхитриться улечься пораньше общего отбоя...
И тут Петра ожидал первый удар.
Только он укрылся в своем закутке, выгороженном в красном уголке, как прибежал запыхавшийся дневальный из штаба с приказанием немедленно явиться к командиру эскадрона.
Долгополенко, как всегда, был предельно лаконичен:
— Назначаю дежурным по эскадрону. Ночью ожидается поверка из штаба дивизии. Всем быть начеку. Чтобы не застали врасплох. Рапорт будешь отдавать — голоса не жалей! — Потом усмехнулся в усы и добавил как бы в пояснение: — Так вот, как тогда на манеже. Ясно?
Петру все стало ясно. Прежде всего стало ясно, что не спать вторую ночь кряду, что дежурство не обычное, а особое, можно сказать, чрезвычайное: у каждого командира части есть в штабе дивизии свои глаза и уши, и если комэск сказал «ожидается», значит, так оно и будет.
И еще стало ясно, что попал он как кур в ощип на это дежурство по собственной вине: не надо было тогда на манеже щеголять своим зычным голосом. Петр занимался со своим отделением на манеже, отрабатывали перестроения в конном строю; он подавал команды, не произносил, а, можно сказать, выпевал каждое слово,— кавалерийская команда к этому приспособлена: «По стенке манежа-а, дистанция две ло-ошади, мане-ежным гало-опом... ма-а-а-арш!» Тут его увидел-услышал Долгополенко и запомнил.
Все это мгновенно пронеслось в сознании Петра. А вслед за тем ожгла леденящая душу мысль: а что, если сон сморит его и спящего застигнет поверка?.. Позор не только ему -всему эскадрону, всей дивизии!..
Подступила даже мысль признаться командиру эскадрона, что ночь провел в самовольной отлучке... Но тут же взял себя в руки и понял: этим никчемным признанием ничего не изменишь, ничего не предотвратишь. Зная характер командира эскадрона, Петр мог почти дословно предсказать ответ Долгополенко на его признание, если бы оно состоялось: «Хорошо, что сам признался. Поэтому определяю: трое суток гауптвахты. Отбудешь арест сразу после дежурства». Вот как бы ответил комэск Долгополенко на его признание. А как бы еще он мог ответить?..
Приняв дежурство, Петр развел дневальных по местам. Каждому наказал строго-настрого, чтобы исправно нес службу, особо предупредил, чтобы не спать, сообщил, что будет проверять всю ночь. Сильнее подействовало бы, если сказать о
проверке из штаба, но о таких вещах бойцам знать не положено (Долгополенко, предупредив его, оказал ему особое доверие, злоупотреблять которым нельзя). Можно было намекнуть, что как бы не проверил помкомэск Рюхин,— его в эскадроне боялись больше, нежели любого штабиста,— но до этого Петр не додумался.
Весь суточный наряд разведен по своим местам. Казарма погрузилась в крепкий сон. Бодрствуют только поставленные в наряд. Каждый занят своим делом: дневальные на конюшне задают лошадям сено, подметают стойла; дневальные на кухне чистят картошку к завтраку; дневальные в спальнях охраняют пирамиды с оружием; часовой у штаба эскадрона стоит при знамени с винтовкой с примкнутым штыком. А Петр, дежурный по эскадрону, мучительно борясь с подступающей дремотой, обходит дозором свои владения.
Но нельзя же непрерывно обходить их. Весь маршрут — штаб, спальни, кухня, конюшня, штаб — даже самым медленным шагом пятнадцать минут. Если в каждом пункте задерживаться для необязательных реплик,— двадцать минут. Смешно же, даже нелепо каждые двадцать минут неизменно возникать снова и снова.
Обычно дежурный по эскадрону, обойдя все точки, заходил в одну из спален — ту, что поближе к штабу,— усаживался неподалеку от дневального и тихо подремывал (редко кто позволял себе растянуться на лавке в красном уголке), рассчитывая с почти абсолютной долей вероятности, что возле дежурного дневальный не посмеет заснуть.
Так-то оно так. А вдруг?.. Известно ведь: где тонко, там и рвется...
И Петр, мучаясь и телесно и душевно, бродил, едва не спотыкаясь, по территории эскадрона, вполне искренне желая, чтобы явился как можно скорее этот проклятый проверяющий, с тем чтобы подстеречь его и ошарашить зычным рапортом так, чтобы в ушах у него зазвенело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44