Партию второго тенора Елена Борисовна поручила Петру: положилась на его достаточно широкий диапазон. А вот первого тенора под стать им в ансамбле не было. Перепробовали всех по очереди — не слышно первого голоса. А он ведет мелодию, второй и третий голоса его сопровождают, аккомпанируют ему. Тогда Елену Борисовну-осенило. Она поставила не одного, а трех первых теноров и добилась необходимого соответствия. Так впятером и пели. И объявляли уже не «трио», а «в исполнении мужского ансамбля».
С концерта Петр, как это вошло у него в привычку в последнее время, шел вместе с Еленой Борисовной и Алей. Надо было навестить Юленьку, которая сегодня его не видела. Именно по этой причине (так он сам полагал) он и оказывался после каждой репетиции неизменным провожатым. Елена Борисовна и Аля жили примерно на половине пути от клуба кожевников до тепличного хозяйства.
Капитолина Сергеевна вернулась только через два месяца. Вернулась одна, Даша осталась в Краснодаре. Врачи не советовали ей после продолжительной болезни ехать на Север.
— На какой Север? — не понял Петр.
— Так они называют нашу местность,— пояснила Капитолина Сергеевна.
Чувствовалось, что и сама Капитолина Сергеевна возвращалась в Прикамск без особой охоты. Жизнь в Краснодаре ей очень поглянулась.
— Дешево все против нашего,— рассказывала она Петру.— Про фрукты, про зелень всякую я и не говорю. Это все как даром. На рынке всего полно. А цены-то!.. Сперва глазам, ушам своим не поверила. Сколько у нас за курицу отдашь, там за эти деньги гуся купишь. Выйдешь на мясной ряд, глаза разбегаются: тут тебе говядина и телятина, свинина и баранина, выбирай — не хочу!.. Совсем привольная против нашей жизнь.
Возразить на это было нечего. После некоторого неловкого молчания Петр спросил:
— Даша не сказала, когда приедет? Капитолина Сергеевна пожала плечами:
— А что она может сказать?.. Неизвестно, что врачи скажут. Конечно, неудобно ей столько времени у Нефедовых проживать. Им, правда, квартиру хорошую дали, три комнаты большущие, одна, поди, больше всей нашей квартиры, в старом господском доме. Ну а все-таки столько времени чужой человек...
Капитолина Сергеевна, кажется, хотела еще что-то добавить по этому поводу, но остановилась на полуслове и заговорила о другом:
— Сам-то Борис Степаныч сказал мне, если бы Петр Николаич сразу со мной приехал, и ему бы такую же дали. А Даше все только обещают. Это понятно, квартиру по должности дают...
— Так все-таки обещают?
— Говорит, обещают.
— Выходит, она квартиру ждет?
— Она в надежде, что все мы туда вскорости приедем...
— Я же писал ей, что теперь, когда я на новой работе, принял школу, я уже не могу ехать... Разве она не показывала вам мое письмо?
— Показывала... Она сказала, ему теперь самому выбирать... Пусть выбирает...
— Да поймите вы, Капитолина Сергеевна! — Петр почувствовал, что уже теряет самообладание.— Нет у меня никакой возможности выбирать. Не могу я теперь уезжать!
— Это я понимаю,— послушно подтвердила Капитолина Сергеевна.— Решили не ехать...
С большим трудом удержался Петр от резкого возражения. А Капитолина Сергеевна скорбно опустила голову, пошептала что-то про себя, потом очень тихо произнесла, словно бы самой себе:
— Говорила я ей... А она мне свое... Кто нынче нас слушает... Слушать все разучились...
— Капитолина Сергеевна! — Петр старался говорить как можно тише, мягче, уважительнее.— Напишите вы ей. Объясните, что я действительно поехать не могу. И поэтому... выбирать должна она. Так и напишите.
Коса ли нашла на камень, или у Даши были причины не менее уважительные, нежели у Петра, только она в ответном письме (матери, а не Петру!) сообщила, что в начале следующего месяца получает квартиру, и просила прислать ей теплую одежду.
Капитолина Сергеевна зашила Дашины теплые вещи в мешок из холстины, с немалыми трудами заполнила переводной бланк, а Петр снес посылку на почту и отправил в Краснодар.
Как-то вечером, возвращаясь с репетиции, Елена Борисовна спросила у Петра:
— Ваша жена не поет?
— Нет,— односложно ответил Петр.
— Вы бы как-нибудь пригласили ее в клуб, познакомили нас с ней.
— Она в Краснодаре.
— Надолго уехала?
Петр растерялся, не зная, что сказать, но тут же обозлился на себя и произнес подчеркнуто вежливо:
— Точно затрудняюсь вам ответить.
Елена Борисовна понимающе переглянулась с Алей, и больше вопросов Петру не последовало.
Петр отнюдь не считал себя аполитичным человеком. Да и никто не посчитал бы его таким. Он был активен на собраниях, охотно и инициативно участвовал во всех проводимых мероприятиях — словом, были все основания считать его передовиком.
Но вот потребности (не внушенной кем-то, а своей, нутряной, так сказать) каждый день прочесть газету, чтобы всегда знать, что творится на белом свете, у него еще не было. И не потому, что не выработалась привычка (привычку можно выработать к чему угодно), а потому, что была убежденность (скорее всего подсознательная, но от этого не становившаяся менее оптимистической) в том, что все и в стране, и в мире идет как надо, как тому и должно быть...
То есть, конечно, известно было, и каждый всегда об этом помнил, что вокруг нашей справедливой страны — капиталистическое окружение. Никто не забывал, что наша страна всего лишь одна шестая мира по площади и даже менее, чем одна десятая, если считать по населению.
Откуда же оптимизм?
Опять же каждый знал, что оснований для оптимизма вполне достаточно. Во-первых, интернациональная пролетарская солидарность: ведь в самом что ни на есть раскапитали-стическом государстве большинство составляют трудящиеся — рабочие и крестьяне. Во-вторых, угнетенные народы колониальных и зависимых стран, которые с каждым днем, с каждым часом все стремительнее пробуждаются от векового сна,— все это наши не только потенциальные, но и сегодняшние соратники. В-третьих, капиталисты — это не социалисты, они каждый к себе тянут, готовы друг друга живьем проглотить — отсюда противоречия между империалистами, а это нам тоже на руку. И, наконец, в-четвертых, колесо истории вертится в одну сторону, и если уже в гражданской войне, когда на нашу страну, измученную, истощенную, голодную, раздетую и разутую, Антанта двинула четырнадцать государств, если уж в гражданской выстояли, то теперь на нас не замахивайся!
«Ни пяди чужой земли не хотим, но и своей ни одного вершка не отдадим!» — так, и только так.
Ну а если все же?.. Тогда ответим «ударом на удар поджигателей войны» и сразим врага на его же территории «малой кровью, могучим ударом»!
Так что во внешней политике, в делах, так сказать, международных, все было предельно ясно.
Так же и во внутренних. Страна строила и созидала. Магнитка, Днепрогэс, Сталинградский, Харьковский, Челябинский тракторные, Горьковский автомобильный, Ростсельмаш... Трудовой энтузиазм рабочего класса вспыхнул стахановским движением. Были, были еще трудности, скажем, в деревне. Но там понятно: еще только-только выкорчевали последний вра-еский класс — кулачество. К тому же нельзя забывать: рестьянин — не рабочий, у него две души, труженика и соб-твенника, и вот вторая-то нет-нет да и скажется...
Все это вещи известные и понятные каждому, даже если не следить столь пристально за газетами. Обо всем этом ворится на каждом собрании, в каждом партийном докумен-, на каждом политзанятии. Цель ясна, путь к ней определен — дело за тобой, за твоей совестью, твоим мужеством и упорством.
И все же даже жизнерадостный, по самой своей натуре предельно оптимистичный Петр стал ощущать признаки приближения грозы.
Впервые тревогу он ощутил в тридцать третьем году, после пожара рейхстага и Лейпцигского судилища. Оно закончилось нашей победой (Димитров — наш!). Но власть в Германии захватили нацисты. Коммунистическую партию частью истребили, частью загнали в глубокое подполье, уничтожили самых видных ее вождей. И рабочий класс Германии допустил это. Рабочий класс Германии, дотоле считавшийся самым революционным в Западной Европе, рукоплескал Гитлеру...
Второй раз тревожно сжало сердце, когда в тридцать четвертом убили Сергея Мироновича Кирова. Значит, враги не только там. Враги есть и здесь, среди своих...
И вот теперь тревога ощущалась опять. Там, за границами нашей страны, снова неспокойно и час от часу становится все неспокойнее...
Все явственнее проступало волчье обличье агрессоров. Япония оккупировала Маньчжурию — об этом Петру было хорошо известно по личным впечатлениям, а из газет он знал,
что Италия захватила Абиссинию, Германия «присоединила» Австрию и с трусливого дозволения Англии и Франции поглотила Чехословакию... Все это было далеко за нашими границами и вроде бы нас мало касалось, но нет-нет да и закрадывалась мысль: можно ли хищника накормить досыта?..
Кажется, об этом же задумались и за рубежом. Начались подавшие добрую надежду военные переговоры между Англией, Францией и нашей страной, как надежнее остановить зверя... То есть мы про это думали: как остановить? Наши собеседники (другого слова для них, право, не подберешь) думали о другом. Совсем о другом. О том, как повернуть зубастую морду зверя от себя в другую сторону. В нашу...
Тревога висела в воздухе. И, конечно, не один Петр ощущал ее.
После бесславного конца пустопорожних совещаний наших командармов с английскими и французскими генералами и адмиралами произошло такое, о чем никто и помыслить не мог.
В Москву прибыл министр иностранных Дел нацистского рейха Иоахим Риббентроп, и наша страна подписала с Германией договор о ненападении.
Когда Петр после утреннего обхода цехов вошел в учительскую, там спорили.
—• Я ничего не понимаю в военных и государственных делах,— говорила старенькая Маргарита Семеновна, учительница естествознания,— но мне непонятна ваша горячность, Василий Степанович. Договор, как я понимаю, о мире, а не о войне...
— С кем? С кем договор?..— энергично жестикулируя, выкрикнул учитель математики и физики.
— Знаю, знаю...— согласно покачала седеющей головой Маргарита Семеновна.— А все же не нами придумано: худой мир лучше доброй ссоры.
— Мир!..— еще громче выкрикнул Василий Степанович.— Это не мир, а ловушка!
Положение не позволяло Петру оставаться молчаливым слушателем. Оно же обязывало не сорить словами попусту. Его слова должны быть вескими. Но много ли он знал, чтобы слова его могли звучать веско? Но он знал, по крайней мере, на что и на кого должны опираться.
— Вы сразу увидели ловушку, а правительство не сумело ее разглядеть? — укорил он Василия Степановича, но не переубедил его.
— Вам, Петр Николаич, трудно об этом судить по двум причинам. Да, да!.. И не извольте обижаться, извольте выслушать. Я в два раза старше вас. Мне было примерно столько же, когда меня послали на войну с немцами. Я их волчью повадку знаю. С тех пор они не подобрели... А вторая причина — у меня сын. Понимаете, сын!.. Ему двадцать лет. Его увезут первым эшелоном. Я не хочу, чтобы он истекал кровью в сыром окопе, как я четверть века назад!.. У вас нет взрослого сына, и вы не были на войне... Вам этого не понять!..
— И вы считаете, что надо не договариваться с немцами, а воевать уже сегодня?
— Я знаю одно: нельзя пускать разбойника в свой дом! Даже на порог нельзя пускать!..
Надо было просто подойти к нему, положить руку на плечо, успокоить.
— Василий Степанович...— начал Петр.
Но тот вскочил и, резко повернувшись, вышел, почти выбежал из учительской. Маргарита Семеновна посмотрела ему вслед, вздохнула и сокрушенно покачала головой.
А Софья Никитична, до того ни слова не проронившая, сидевшая неподвижно, глядя куда-то вдаль невидящими глазами, сказала чуть слышно:
— Очень все это страшно...
А вечером, когда возвращались с репетиции, Елена Борисовна спросила:
— Что вы, Петя, об этом думаете?
Уж от нее он такого вопроса не ожидал. Елена Борисовна старательно избегала разговоров, как она выражалась, «на серьезные темы». А тут спросила. Ответить ей было труднее, чем Василию Степановичу.
— Я слишком мало знаю, чтобы иметь собственное суждение,— сказал он.
— А интуиция? А чувства?.. Они вам ничего не говорят?..
— Чего стоит моя интуиция!
Аля, молча слушавшая их разговор, подняла голову, посмотрела пристально на Петра.
— Вам трудно быть откровенным с нами? Да?.. Петр почувствовал, что заливается краской.
— Ну что вы, Аля!.. Почему вы так...
— Тогда не замыкайтесь в скорлупу! — с необычной для нее горячностью воскликнула Аля.— Мне, например, тревожно. Не могу объяснить почему, но я чувствую! А вы?
— И я тоже,— признался Петр.
В приемной было людно, как всегда в дни заседаний бюро горкома. Петр забился в самый дальний угол. Пока что все кругом были незнакомы ему, но мог войти и кто-то из знающих его. А знакомых Петр сейчас не хотел видеть.
Не приходилось ему еще пребывать здесь в таком качестве. Не часто вызывали на бюро горкома, а если вызывали, так затем, чтобы дать поручение, оказать доверие... А тут персональное дело... Сейчас идет он на бюро горкома как провинившийся, как подсудимый. Суд — самый строгий, партийный — будет судить его... А он даже и не понял еще, в чем его вина.
Неделю тому назад на заседании парткома ему объявили выговор с занесением в личное дело. А после заседания Анна Михайловна, все еще исполнявшая обязанности секретаря парткома, предупредила его:
— Выговор тебе с занесением, значит, на бюро горкома вызовут. Так ты там веди себя, как коммунисту положено. Скажи, что вину свою осознал и готов понести наказание.
Наказание-то он готов понести, не в наказании дело, но за какую вину?..
Разве виноват он в том, что жизнь у него так перекосилась? Если бы Даша не уехала... Но тут же сам оговорил себя: а при чем здесь уехала или не уехала?.. Может быть, и уехала она потому, что почувствовала — нет ей места в его сердце. А то что же получается: с глаз долой — из сердца вон!.. Значит, пусто уже было в сердце, если так быстро заполнила его Аля... Но Петра-то вина в чем? Разве можно приказать сердцу?.. И разве лучше, честнее было бы уехать и жить с Дашей, когда в сердце уже другая? Да и кто бы разрешил ему уехать? Но это уже другая статья... Нет, не так все просто... Но где же вина-то его?.. Он же хотел, чтобы все было по-честному. Если нет любви, если оборвалась она, так зачем же обманывать себя и других? Разве не прав он, что пошел в загс и подал заявление?.. Так ведь был уже в загсе. А немного погодя снова пришел и еще одно заявление подал, не один подал, а вместе с ней, с Алей. Тоже все по совести, потому что в сердце, кроме Али, уже никого не было... А не слишком ли податливая совесть?.. Не слишком ли мягкое сердце?.. И к кому мягкое?.. К себе. А к Даше? А к Юленьке? Разве не об этом говорили ему на парткоме? Разве не об этом написана передовица «Правды», которую ему там почти всю зачитали?.. О нем эта статья написана, она
так и называется: «Отец». Значит, не один он такой, если в «Правде», самой главной газете, специальную статью пришлось печатать...
И все равно, нельзя всех под одну мерку. У него любовь, сердцу не прикажешь...
Персональное дело Петра разбиралось одним из последних. Такие самоочевидные дела всегда оставляют напоследок, чтобы не слишком ломать уже порядком уставшие головы. Все тут ясно и понятно: парень неплохой, но поскользнулся. Исправить трудно (как склеить черепки?), но на будущее остеречь можно и нужно. Партком правильно решил: выговор с занесением. Утвердить решение парткома и...
И так бы все и было. Но докладчик по делу Петра, изложив суть, решил постыдить его (для его же пользы, конечно) и малость переборщил.
Петр, услышав, что у него «нет ни стыда, ни совести», и узнав, что «на всех его поступках печать чуждого классового влияния», соскочил с резьбы и кинулся в атаку. Начисто забыв все советы и напутствия Анны Михайловны (она сидела тут же и с ужасом глядела на него), он заявил, что поступить иначе не мог, не имел морального права, и в доказательство своей правоты сослался на Фридриха Энгельса, который прямо сказал, что брак без любви безнравствен.
Вот уж Энгельса-то не надо было припутывать к своему делу. Лица всех членов бюро потяжелели. А самый темпераментный — начальник горотдела НКВД, пожилой багроволицый капитан госбезопасности,— грохнул кулаком по столу:
— Черт знает что такое!.. Котует,— капитан употребил более емкое выражение,— да еще Энгельсом прикрывается! Исключить!
Капитана с трудом успокоили. Поведение Петра сурово осудили и записали ему строгий выговор с последним предупреждением.
Петр был подавлен, удручен и обижен. Обижен потому, что считал себя правым. Да, теперь, после того как его незаслуженно оскорбили и наказали почти самой суровой мерой, собственная его вина стала столь ничтожно малой, что ее как будто С ( и совсем не было.
Обида искала выхода. Он был найден незамедлительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44