В пустоте и он невесом, не чувствует ни рук, ни сердца — даже нестриженых усов, лезущих в рот! — только внедрившихся в легкие бактерий, которые не прекращают вгрызаться все глубже, пробивая дыры для будущей велосипедной цепи — его династического наследия — кхе-кхе-кхе!
Если она не послушается, не прибежит, не протянет руку, пустота расширится до бесконечности, сольется с пространством Вселенной, где парит очень добрая, очень красивая, однако пустая и бесполая Берклиана, распустив свои золотые волосы -- антенны, выдуманные каким-то пройдохой литератором. Лионгина не любит Берклиану, очень не любит, пусть разделяют их огромные расстояния в сотни световых лет, она слышит потрескивание ее удивительных волос и смехом или дыханием спешит растопить ледяной вакуум, без которого космическая дева — как рыба, выброшенная из воды, как птица без гнезда.
— Как же это славно, что я застала тебя, Алоизас! — Лионгина не кривляется, как того требует привычный телефонный жаргон, не называет котиком.
— Кто-то должен сторожить дом, кхе-кхе! — Алоизас покашливает, прикидываясь равнодушным, на самом деле не может сдержать ликования. Чувствует струящуюся в жилах кровь, твердеющие, обрастающие мышцами конечности — это уже не дряхлый, а знающий себе цену мужчина, которому ничего не стоит ухватить за шиворот и встряхнуть пойманного автора навозной мухи, чтобы тот детям своих детей заказал рисовать на спинах.
— Бросай все дела, Алоизас. Мы идем на концерт!
Он не сразу отвечает, потому что давится только что живительно загудевшим в легких воздухом. Уже не радость бьется в груди — досада, что не проявил бдительности, хватая брошенную наживку, мрачная подозрительность, что она насмехается над его нескончаемым, изматывающим силы ожиданием.
— Куда, куда? Повтори.
— Не отмахивайся, на литературный концерт!
— Кхе-кхе! — Он скребет бронхи, вызывая кашель.— Не люблю, когда кто-то пытается навязать мне свою интерпретацию. Кхе-кхе!
— Ради меня, Алоизас, хорошо? — Лионгина смеется, чтобы просьба прозвучала не слишком серьезно.—
Честно говоря, боюсь, что не будет публики. На кого начнут вешать собак, если не на меня?
Да, опасается отсутствия публики, однако еще больше другого, чего не решается высказать вслух. Чувствует приближение неизбежности — подкатится к ногам шаровая молния и все ненастоящее выжжет. А что в их жизни настоящее, что ненастоящее? Неуютно в этот вечер одной, но означает ли это, что ей хочется быть с ним? Убережет ли он ее от самой себя, от внезапно ожившей, грозящей разрушить их лживое согласие сумятицы чувств? И все-таки нужен спутник, одной идти неприлично.
— Какие у нас места? Не люблю первых рядов,— ворчит он.
— Сядем в своем уголке, за колонной. Сможешь себе кашлять на здоровье. Я тебе очень благодарна, Алоизас!
— Учти, глупостей не потерплю!
Лионгина отключилась, угроза, прокатившаяся по пустой квартире, как по площади, ударяет его самого.
Малый зал, по словам Лионгины, был похож в этот вечер на шахматную доску, когда партия сыграна до половины. Или на поле боя, когда передовые шеренги атакующих уже прокатились по нему, как показалось Алоизасу. В первых рядах торчало несколько плохо видящих и слышащих пенсионеров. К стенам жались парочки, которым всюду хорошо, а в конце зала сидели случайные зрители, пригнанные скукой,— если не понравится, поднимутся и уйдут.
Лионгина, сосчитав публику по головам, юркнула за колонну. Тридцать один зритель. Тридцать второй топтался в дверях, не ясно — застрянет или уберется. Рота курсантов победно ушагала в баню, а ребята из милиции выполняли оперативное задание — ловили спекулянтов водкой. Удрученная пустынностью зала, Лионгина старалась не оборачиваться, чтобы не встретиться глазами со знакомыми. Оцепенев, не поворачивая головы, увидела все-таки, как ввалились было подростки в форме ПТУ, но, потолкавшись в проходе, хлынули назад, потом вползли две интеллигентного вида старушки, видимо, из находящегося неподалеку костела. Нерешительно двинулись в первый ряд. Милые старушки, думает она. Все, третий звонок, сейчас на сцену выплывет конферансье с каменным лицом и гулким альтом объявит: заслуженный артист Туркменской ССР и Якутской АССР Ральф Игерман!
— Что с тобой, Лина?
Алоизас покосился на вжавшуюся в кресло Лионгину: не вертится, не демонстрирует изящно обнаженной шеи, украшенной золотой змейкой. Немногочисленность зрителей улучшила его настроение — никто не будет сопеть в затылок. А ей было тревожно, словно вот-вот выйдет конферансье и объявит, что... концерт не состоится из-за отказа артиста выступать перед пустым залом. Ответственность за скандал легла бы на коммерческого директора, поэтому жаждала отказа не Лионгина Губер-тавичене, а выскочившая откуда-то храбрая девчонка, не знающая, что дозволено, а что нет.
Вопроса Алоизаса дикарка не услышала. Между тем громогласная конферансье сделала свое сообщение складно и улыбнулась публике, что случалось с ней нечасто. Ральф Игерман вышел быстро, ни на кого не глядя, будто собирался идти далеко-далеко.
Остановился, не дойдя до пианино, широко раскрыл объятия, окинул глазами публику, и его руки, сверкнувшие кольцами, повисли в воздухе. Выбросить их вперед и вверх он еще не успел — опустить не хватило силы или душевной энергии. За кулисами предупредили, что зал не будет набит битком, однако на такой вакуум он не рассчитывал. С виду походил на фокусника, которому нужна пауза, чтобы вытрясти из рукава бумажные цветы и разноцветные ленты. Его состояние напоминало сейчас состояние боксера, нокаутированного в первом же раунде незнакомым или не особенно грозным противником. Наконец невидимая сила,— скорее всего, проснувшаяся амбиция — ударила по рукам, они упали, как палки, хлестнув о бока. В широкой обтянутой манишкой груди взорвался собранный воздух, лязгнули голосовые связки. Несколько мгновений Игерман боролся с горлом, которое закупорилось и не пропускало звуков. Зато когда голос прорвался, то громыхнул, как барабан. Лирика Пушкина и — барабан? Алоизас, не вынеся такого издевательства над поэзией, заворчал и с упреком покосился на Лионгину. Она продолжала ждать. Может, погремев — излив разочарование и злость,— барабан уймется? Влажный блеск глаз и несколько нетвердых шагов по скрипящей сцене в сторону инструмента свидетельствовали о бурлящих чувствах Ральфа Игермана, которые ему нелегко сдержать. Он был переполнен гневом и досадой, будто перед ним не пустые, обитые бархатом кресла — целые ряды красных подушечек! — а пустынная площадь с гильотиной, где ему должны отрубить голову, всласть поиздевавшись. По мере того как к ней приближался мрачный чтец, Аудроне все испуганней горбилась над клавиатурой, хотя только что сидела, свободно откинувшись,— ведь на ней было длинное платье из розового шифона и огромный бант такого же цвета, видимо, взятый напрокат у пятилетней дочки.
Лионгина замерла, обмякнув в кресле. Вот почему так нагло улыбалась конферансье, эта деревянная кукла! Неужели завершится таким глупым провалом вся эта затея Игермана, начавшаяся еще весной, его таинственное появление, искрометный фейерверк в милиции? Неужели это лишь самореклама, приманка для легковерных? Не может так жалко кончиться и что-то другое, чего она не умеет до конца постичь в себе, хотя уже догадывается, что все глубже и глубже проникающая в нее тревога не связана с чьей-то удачей или неудачей на сцене, а только с ней и Алоизасом, хотя неизвестно, почему и как, но зависит она и от сцены, где сейчас бездарно размахивает руками заезжий гастролер.
Стихотворение звучало трогательно, печально вздыхал чтец, однако его огорчение не соответствовало чистой печали Пушкина, не сливалось с грустью Шопена, текущей из-под пальцев Аудроне. А ведь она, это легкомысленное существо, играла хорошо, разрыв между музыкой и словами еще больше подчеркивал очевидную безнадежность подспудных чаяний Лионгины.
— Завидная храбрость, скажу я тебе.
— Что?
— Тревожить таким образом покой Пушкина!
Алоизас шипел, наклонившись к ней, однако не казался разочарованным.
Напротив, едва скрывал удовлетворение.
А сам-то был бы храбрым в таком положении, с вызовом подумала Лионгина и отстранилась, чтобы Алоизас не повредил прически. Вдруг ее пронзила догадка, от которой кровь прилила к щекам. Не успех актера ее интересует, не жаль ей и опороченной лирики Пушкина. В нем, в этом ничтожном Ральфе Игермане, ищет она живые или выдуманные черты другого — Рафаэла Хуцуева-Намреги. Ищет что-то подлинное, скажем, след каменной пыли на грубых башмаках горца. Лаковые туфли актера ослепительно сверкали.
Он шпарил дальше. Растроганность, презрение, зубовный скрежет человека, испытывающего жажду и не имеющего возможности утолить ее. Последняя строка стихотворения И обо мне вспомянет прозвучала в его устах угрозой будущим поколениям, равнодушие и неблагодарность которых уже и теперь невыносимы. В полупустом зале раздалось несколько хлопков, зааплодировали, скорее всего издевательски, двое ротозеев-мальчишек. Игерман дернул шеей, словно спасая голову от невидимого ножа гильотины, лоб и щеки заблестели, а слева, возле уголка рта, скопилась большая капля пота. В эти мгновения, мучительно смущенный, он больше напоминал Лионгине Рафаэла Хуцуева-Намреги ее юности, чем лихой, дивящий окружающих бурной фантазией и дьявольски самодовольный. Рука в шрамах извлекла из-под фрака носовой платок, чтец вытер лицо и негромко, вяло, словно ничего уже не интересовало его, коль скоро не удалось увлечь зал манифестом Пушкина, начал: Теперь моя пора: я не люблю весны; скучна мне оттепель; вонь, грязь,— весной я болен...
Не хватило воздуха? Еще одна-две попытки, и он признает свое поражение? Упавший голос поднимался медленно, словно пробивающийся сквозь каменную почву росток, уже не так яростно требовали внимания патетические ноты, однако обуздываемое усилиями воли лицо и стиснутые, дрожащие от нетерпения кулаки отрицали неискреннюю любовь к осенней непогоде и зимним морозам, утверждали другое: любовь к солнцу, к полуденному зною, к выстроившимся вдоль дорог гордым кипарисам. Отрицал и утверждал Игерман сознательно, полемизируя с поэтом.
— Отчаянный мужчина,— поморщился Алоизас,— лучше бы метал кинжалы!
— Какие еще кинжалы? — вздрогнула Лионгина.
Когда смолкли жидкие аплодисменты, Игерман снова достал платок. Капельки возле губ уже не было, но он вновь провел по уголку рта. Хочется в трудный час прикоснуться к своему лицу, напомнить себе, каким был раньше? Ее рука, непроизвольно повторявшая движения руки артиста, тоже коснулась лица. Ты что?
Она испуганно уронила руку на колено. Ему плохо, очень плохо, а она, вместо того чтобы не раздумывая кинуться на помощь, как он когда-то в горах — мчался прыжками оленя, не боясь мрака, скользких камней, терзающих, как колючая проволока, кустов! — она трусливо прячется за колонной... Если бы могла, если бы не легли меж ними эти семнадцать лет, отнявшие у нее право радоваться, когда весело, и стонать, когда больно, она крикнула бы ему: эй, Рафаэл! Брось платок, ведь платок — это белый флаг! Словно услышав немое предостережение, Ральф Игерман сунул платок обратно, однако неуверенной, испуганной рукой. Нет, он — не Рафаэл, на левой щеке нет подковки. Ей почудилось, он — не Рафаэл Намреги, хотя чертовски похож, таким Рафаэл, наверно, был бы через семнадцать лет: отяжелевший, но еще статный, опытный и наивный, грубый и по-детски ранимый. Пусть и не такой, как хотелось бы (ты смеешь хотеть, ты?), но все равно жадный к жизни, с детским нетерпением жаждущий внимания, признания, славы. Даже читая Пушкина, не может отказаться от себя, от нанесенной обиды, а желанный успех безнадежно блуждает где-то, минуя его распростертые объятия. Почему не читает другого — Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной — или Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана? Эти стихи приблизили бы его к солнцу, к кипарисам, к дышащим зноем горам, и голос зазвучал бы в унисон с голосом поэта, а не скакал бы впереди и не плелся бы следом, громыхая в барабан.
Потеряв надежду вызвать овацию, Игерман уперся взглядом в островок публики. Будто поспешно листая книгу, обшарил глазами первые ряды. Искал зеркало, в котором отразился бы масштаб его провала, какое-то объяснение его вины? Искал, потрясенный ледяной тишиной, словно летающая тарелочка забросила его не на Землю, а на планету невиданной угрюмости, всеобщего недоверия. Наверно, гадала Лионгина, тоскует по теплым глазам, по искорке для бочки пороха — ведь он полон вдохновения и преданности поэзии, горит желанием излить все, что накопил, живя своей неспокойной жизнью, однако контакт с непослушной публикой, улавливающей каждый его неметкий выстрел и пропускающей мимо ушей прямые попадания, никак не возникал. Словно был он глухонемым и все они — тоже глухонемыми. Почувствовав приближение его жадного взгляда, Лионгина подалась в сторону, чтобы колонна укрыла ее, хотя одета и причесана была иначе, чем утром, и он вряд ли узнал бы. При чем тут я, оправдывалась она, не прежние времена — силой публику на сомнительные концерты не загонишь. Тридцать три слушателя не виноваты, что их не триста.
Подай им качество, и все! Зритель всегда прав, как мы, чиновники, говорим. Все же было неприятно, будто завели и без поводыря бросили в людном городе слепого.
Этот самовлюбленный хлыщ — несчастный слепец? Лионгина набрала воздуха и почувствовала вдруг зуд в груди, попыталась тихонько выкашлять это неприятное ощущение — не удалось, сдавленный воздух драл горло, мгновение — и прыснет смех, взлетит к люстре, зазвякают хрустальные подвески. Алоизас начал слушать чтеца и не заметил, что настроение жены внезапно изменилось. Спохватился, когда бороду тронуло еле ощутимое дуновение. В узком проеме боковой двери колыхалась плюшевая портьера, за которой мелькнуло что-то синее, а синего платья Лионгины рядом не было. Ни рядом, ни за колонной. Выпорхнула легко, как птичка, а ему стоит только шевельнуться — зашатается весь ряд. Представил себе, как уставятся на него — особенно разъяренный чтец! — и с минуту сидел недвижно, обливаясь потом, задыхаясь от душащего горло галстука. Еще немножко помедлит и конец — скует его чужая воля, и тогда, в какую бы сторону ни подался, упрешься в железные прутья. Он в клетке, один в клетке, это частенько приходит ему в голову, когда оказывается среди незнакомых людей. Так и будешь сидеть здесь разинув рот? Может, еще захлопаешь, станешь издеваться над невеждой и неудачником? После этого уже не сможешь тешить себя мыслью, что ты тут ни при чем. Как ни странно, но он почувствовал себя виноватым, хотя не стремился помешать артисту. Просто еще не видя его, предрек этот провал своей нетерпимостью ко всему, что каким-то образом покушалось на Лионги-ну — единственную надежду, крупицу тепла, лучик во мраке и бессмысленности Вселенной. Желание, чтобы Игерман сам разоблачил собственную бездарность, целиком завладела им, когда по жестам и голосу он узнал Рафаэла. Глянул на Лионгину и понял: точно, ветрогон Рафаэл! Не раскрывая рта, накаркал ему беду.
— Наконец-то! Можно подумать, что ты восхищен! — злобно шипя, встретила его Лионгина.
Приступ смеха, заставивший кровь ударить в голову, прошел, и теперь она была бледнее, чем обычно. Нетерпеливо топталась, ожидая мужа возле размокшего рекламного стенда, ветер трепал, как тряпку, обрывок рваной афиши: кисть руки с кольцами на пальцах.
— Чтец как чтец.— Алоизас не хотел, чтобы слова его падали, как капли на раскаленный камень.
И вновь на нее напал смех, который только что гнал, как сумасшедшую, вниз по лестнице, вытолкнул на улицу и заставил корчиться от сладко пощипывающего удовлетворения.
— Ха-ха, муженек! Не лицемерь, ты же с самого начала готов был без соли его съесть!
— Первой не утерпела ты. Я поднялся из солидарности.
— А что? Должна торчать на всех концертах только потому, что я директор? Я — коммерческий директор, не забывай!
— А я кто?
Муж коммерческого директора!
Алоизас протянул руку, чтобы осторожно погладить ее плечо, она и впрямь раскалена, как камень или металл, вытащенный из огня. Теперь, когда Ральф Игерман остался беспомощно размахивать руками, не в силах завоевать почти пустой зал, он уже был не опасен. Тем самым не могла не поблекнуть легенда о том, другом — Рафаэле, который некогда обрушился на их жизнь, как горная лавина. Камнепад отгремел, ливень прибил к земле облако пыли, и выяснилось, что не гора им грозила, а маленький, сорвавшийся со склона комок сухой глины.
— Что с тобой? — Лионгина сердито отстранилась от его ласки.
— Как муж коммерческого директора предлагаю незапланированное культурное мероприятие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Если она не послушается, не прибежит, не протянет руку, пустота расширится до бесконечности, сольется с пространством Вселенной, где парит очень добрая, очень красивая, однако пустая и бесполая Берклиана, распустив свои золотые волосы -- антенны, выдуманные каким-то пройдохой литератором. Лионгина не любит Берклиану, очень не любит, пусть разделяют их огромные расстояния в сотни световых лет, она слышит потрескивание ее удивительных волос и смехом или дыханием спешит растопить ледяной вакуум, без которого космическая дева — как рыба, выброшенная из воды, как птица без гнезда.
— Как же это славно, что я застала тебя, Алоизас! — Лионгина не кривляется, как того требует привычный телефонный жаргон, не называет котиком.
— Кто-то должен сторожить дом, кхе-кхе! — Алоизас покашливает, прикидываясь равнодушным, на самом деле не может сдержать ликования. Чувствует струящуюся в жилах кровь, твердеющие, обрастающие мышцами конечности — это уже не дряхлый, а знающий себе цену мужчина, которому ничего не стоит ухватить за шиворот и встряхнуть пойманного автора навозной мухи, чтобы тот детям своих детей заказал рисовать на спинах.
— Бросай все дела, Алоизас. Мы идем на концерт!
Он не сразу отвечает, потому что давится только что живительно загудевшим в легких воздухом. Уже не радость бьется в груди — досада, что не проявил бдительности, хватая брошенную наживку, мрачная подозрительность, что она насмехается над его нескончаемым, изматывающим силы ожиданием.
— Куда, куда? Повтори.
— Не отмахивайся, на литературный концерт!
— Кхе-кхе! — Он скребет бронхи, вызывая кашель.— Не люблю, когда кто-то пытается навязать мне свою интерпретацию. Кхе-кхе!
— Ради меня, Алоизас, хорошо? — Лионгина смеется, чтобы просьба прозвучала не слишком серьезно.—
Честно говоря, боюсь, что не будет публики. На кого начнут вешать собак, если не на меня?
Да, опасается отсутствия публики, однако еще больше другого, чего не решается высказать вслух. Чувствует приближение неизбежности — подкатится к ногам шаровая молния и все ненастоящее выжжет. А что в их жизни настоящее, что ненастоящее? Неуютно в этот вечер одной, но означает ли это, что ей хочется быть с ним? Убережет ли он ее от самой себя, от внезапно ожившей, грозящей разрушить их лживое согласие сумятицы чувств? И все-таки нужен спутник, одной идти неприлично.
— Какие у нас места? Не люблю первых рядов,— ворчит он.
— Сядем в своем уголке, за колонной. Сможешь себе кашлять на здоровье. Я тебе очень благодарна, Алоизас!
— Учти, глупостей не потерплю!
Лионгина отключилась, угроза, прокатившаяся по пустой квартире, как по площади, ударяет его самого.
Малый зал, по словам Лионгины, был похож в этот вечер на шахматную доску, когда партия сыграна до половины. Или на поле боя, когда передовые шеренги атакующих уже прокатились по нему, как показалось Алоизасу. В первых рядах торчало несколько плохо видящих и слышащих пенсионеров. К стенам жались парочки, которым всюду хорошо, а в конце зала сидели случайные зрители, пригнанные скукой,— если не понравится, поднимутся и уйдут.
Лионгина, сосчитав публику по головам, юркнула за колонну. Тридцать один зритель. Тридцать второй топтался в дверях, не ясно — застрянет или уберется. Рота курсантов победно ушагала в баню, а ребята из милиции выполняли оперативное задание — ловили спекулянтов водкой. Удрученная пустынностью зала, Лионгина старалась не оборачиваться, чтобы не встретиться глазами со знакомыми. Оцепенев, не поворачивая головы, увидела все-таки, как ввалились было подростки в форме ПТУ, но, потолкавшись в проходе, хлынули назад, потом вползли две интеллигентного вида старушки, видимо, из находящегося неподалеку костела. Нерешительно двинулись в первый ряд. Милые старушки, думает она. Все, третий звонок, сейчас на сцену выплывет конферансье с каменным лицом и гулким альтом объявит: заслуженный артист Туркменской ССР и Якутской АССР Ральф Игерман!
— Что с тобой, Лина?
Алоизас покосился на вжавшуюся в кресло Лионгину: не вертится, не демонстрирует изящно обнаженной шеи, украшенной золотой змейкой. Немногочисленность зрителей улучшила его настроение — никто не будет сопеть в затылок. А ей было тревожно, словно вот-вот выйдет конферансье и объявит, что... концерт не состоится из-за отказа артиста выступать перед пустым залом. Ответственность за скандал легла бы на коммерческого директора, поэтому жаждала отказа не Лионгина Губер-тавичене, а выскочившая откуда-то храбрая девчонка, не знающая, что дозволено, а что нет.
Вопроса Алоизаса дикарка не услышала. Между тем громогласная конферансье сделала свое сообщение складно и улыбнулась публике, что случалось с ней нечасто. Ральф Игерман вышел быстро, ни на кого не глядя, будто собирался идти далеко-далеко.
Остановился, не дойдя до пианино, широко раскрыл объятия, окинул глазами публику, и его руки, сверкнувшие кольцами, повисли в воздухе. Выбросить их вперед и вверх он еще не успел — опустить не хватило силы или душевной энергии. За кулисами предупредили, что зал не будет набит битком, однако на такой вакуум он не рассчитывал. С виду походил на фокусника, которому нужна пауза, чтобы вытрясти из рукава бумажные цветы и разноцветные ленты. Его состояние напоминало сейчас состояние боксера, нокаутированного в первом же раунде незнакомым или не особенно грозным противником. Наконец невидимая сила,— скорее всего, проснувшаяся амбиция — ударила по рукам, они упали, как палки, хлестнув о бока. В широкой обтянутой манишкой груди взорвался собранный воздух, лязгнули голосовые связки. Несколько мгновений Игерман боролся с горлом, которое закупорилось и не пропускало звуков. Зато когда голос прорвался, то громыхнул, как барабан. Лирика Пушкина и — барабан? Алоизас, не вынеся такого издевательства над поэзией, заворчал и с упреком покосился на Лионгину. Она продолжала ждать. Может, погремев — излив разочарование и злость,— барабан уймется? Влажный блеск глаз и несколько нетвердых шагов по скрипящей сцене в сторону инструмента свидетельствовали о бурлящих чувствах Ральфа Игермана, которые ему нелегко сдержать. Он был переполнен гневом и досадой, будто перед ним не пустые, обитые бархатом кресла — целые ряды красных подушечек! — а пустынная площадь с гильотиной, где ему должны отрубить голову, всласть поиздевавшись. По мере того как к ней приближался мрачный чтец, Аудроне все испуганней горбилась над клавиатурой, хотя только что сидела, свободно откинувшись,— ведь на ней было длинное платье из розового шифона и огромный бант такого же цвета, видимо, взятый напрокат у пятилетней дочки.
Лионгина замерла, обмякнув в кресле. Вот почему так нагло улыбалась конферансье, эта деревянная кукла! Неужели завершится таким глупым провалом вся эта затея Игермана, начавшаяся еще весной, его таинственное появление, искрометный фейерверк в милиции? Неужели это лишь самореклама, приманка для легковерных? Не может так жалко кончиться и что-то другое, чего она не умеет до конца постичь в себе, хотя уже догадывается, что все глубже и глубже проникающая в нее тревога не связана с чьей-то удачей или неудачей на сцене, а только с ней и Алоизасом, хотя неизвестно, почему и как, но зависит она и от сцены, где сейчас бездарно размахивает руками заезжий гастролер.
Стихотворение звучало трогательно, печально вздыхал чтец, однако его огорчение не соответствовало чистой печали Пушкина, не сливалось с грустью Шопена, текущей из-под пальцев Аудроне. А ведь она, это легкомысленное существо, играла хорошо, разрыв между музыкой и словами еще больше подчеркивал очевидную безнадежность подспудных чаяний Лионгины.
— Завидная храбрость, скажу я тебе.
— Что?
— Тревожить таким образом покой Пушкина!
Алоизас шипел, наклонившись к ней, однако не казался разочарованным.
Напротив, едва скрывал удовлетворение.
А сам-то был бы храбрым в таком положении, с вызовом подумала Лионгина и отстранилась, чтобы Алоизас не повредил прически. Вдруг ее пронзила догадка, от которой кровь прилила к щекам. Не успех актера ее интересует, не жаль ей и опороченной лирики Пушкина. В нем, в этом ничтожном Ральфе Игермане, ищет она живые или выдуманные черты другого — Рафаэла Хуцуева-Намреги. Ищет что-то подлинное, скажем, след каменной пыли на грубых башмаках горца. Лаковые туфли актера ослепительно сверкали.
Он шпарил дальше. Растроганность, презрение, зубовный скрежет человека, испытывающего жажду и не имеющего возможности утолить ее. Последняя строка стихотворения И обо мне вспомянет прозвучала в его устах угрозой будущим поколениям, равнодушие и неблагодарность которых уже и теперь невыносимы. В полупустом зале раздалось несколько хлопков, зааплодировали, скорее всего издевательски, двое ротозеев-мальчишек. Игерман дернул шеей, словно спасая голову от невидимого ножа гильотины, лоб и щеки заблестели, а слева, возле уголка рта, скопилась большая капля пота. В эти мгновения, мучительно смущенный, он больше напоминал Лионгине Рафаэла Хуцуева-Намреги ее юности, чем лихой, дивящий окружающих бурной фантазией и дьявольски самодовольный. Рука в шрамах извлекла из-под фрака носовой платок, чтец вытер лицо и негромко, вяло, словно ничего уже не интересовало его, коль скоро не удалось увлечь зал манифестом Пушкина, начал: Теперь моя пора: я не люблю весны; скучна мне оттепель; вонь, грязь,— весной я болен...
Не хватило воздуха? Еще одна-две попытки, и он признает свое поражение? Упавший голос поднимался медленно, словно пробивающийся сквозь каменную почву росток, уже не так яростно требовали внимания патетические ноты, однако обуздываемое усилиями воли лицо и стиснутые, дрожащие от нетерпения кулаки отрицали неискреннюю любовь к осенней непогоде и зимним морозам, утверждали другое: любовь к солнцу, к полуденному зною, к выстроившимся вдоль дорог гордым кипарисам. Отрицал и утверждал Игерман сознательно, полемизируя с поэтом.
— Отчаянный мужчина,— поморщился Алоизас,— лучше бы метал кинжалы!
— Какие еще кинжалы? — вздрогнула Лионгина.
Когда смолкли жидкие аплодисменты, Игерман снова достал платок. Капельки возле губ уже не было, но он вновь провел по уголку рта. Хочется в трудный час прикоснуться к своему лицу, напомнить себе, каким был раньше? Ее рука, непроизвольно повторявшая движения руки артиста, тоже коснулась лица. Ты что?
Она испуганно уронила руку на колено. Ему плохо, очень плохо, а она, вместо того чтобы не раздумывая кинуться на помощь, как он когда-то в горах — мчался прыжками оленя, не боясь мрака, скользких камней, терзающих, как колючая проволока, кустов! — она трусливо прячется за колонной... Если бы могла, если бы не легли меж ними эти семнадцать лет, отнявшие у нее право радоваться, когда весело, и стонать, когда больно, она крикнула бы ему: эй, Рафаэл! Брось платок, ведь платок — это белый флаг! Словно услышав немое предостережение, Ральф Игерман сунул платок обратно, однако неуверенной, испуганной рукой. Нет, он — не Рафаэл, на левой щеке нет подковки. Ей почудилось, он — не Рафаэл Намреги, хотя чертовски похож, таким Рафаэл, наверно, был бы через семнадцать лет: отяжелевший, но еще статный, опытный и наивный, грубый и по-детски ранимый. Пусть и не такой, как хотелось бы (ты смеешь хотеть, ты?), но все равно жадный к жизни, с детским нетерпением жаждущий внимания, признания, славы. Даже читая Пушкина, не может отказаться от себя, от нанесенной обиды, а желанный успех безнадежно блуждает где-то, минуя его распростертые объятия. Почему не читает другого — Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной — или Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана? Эти стихи приблизили бы его к солнцу, к кипарисам, к дышащим зноем горам, и голос зазвучал бы в унисон с голосом поэта, а не скакал бы впереди и не плелся бы следом, громыхая в барабан.
Потеряв надежду вызвать овацию, Игерман уперся взглядом в островок публики. Будто поспешно листая книгу, обшарил глазами первые ряды. Искал зеркало, в котором отразился бы масштаб его провала, какое-то объяснение его вины? Искал, потрясенный ледяной тишиной, словно летающая тарелочка забросила его не на Землю, а на планету невиданной угрюмости, всеобщего недоверия. Наверно, гадала Лионгина, тоскует по теплым глазам, по искорке для бочки пороха — ведь он полон вдохновения и преданности поэзии, горит желанием излить все, что накопил, живя своей неспокойной жизнью, однако контакт с непослушной публикой, улавливающей каждый его неметкий выстрел и пропускающей мимо ушей прямые попадания, никак не возникал. Словно был он глухонемым и все они — тоже глухонемыми. Почувствовав приближение его жадного взгляда, Лионгина подалась в сторону, чтобы колонна укрыла ее, хотя одета и причесана была иначе, чем утром, и он вряд ли узнал бы. При чем тут я, оправдывалась она, не прежние времена — силой публику на сомнительные концерты не загонишь. Тридцать три слушателя не виноваты, что их не триста.
Подай им качество, и все! Зритель всегда прав, как мы, чиновники, говорим. Все же было неприятно, будто завели и без поводыря бросили в людном городе слепого.
Этот самовлюбленный хлыщ — несчастный слепец? Лионгина набрала воздуха и почувствовала вдруг зуд в груди, попыталась тихонько выкашлять это неприятное ощущение — не удалось, сдавленный воздух драл горло, мгновение — и прыснет смех, взлетит к люстре, зазвякают хрустальные подвески. Алоизас начал слушать чтеца и не заметил, что настроение жены внезапно изменилось. Спохватился, когда бороду тронуло еле ощутимое дуновение. В узком проеме боковой двери колыхалась плюшевая портьера, за которой мелькнуло что-то синее, а синего платья Лионгины рядом не было. Ни рядом, ни за колонной. Выпорхнула легко, как птичка, а ему стоит только шевельнуться — зашатается весь ряд. Представил себе, как уставятся на него — особенно разъяренный чтец! — и с минуту сидел недвижно, обливаясь потом, задыхаясь от душащего горло галстука. Еще немножко помедлит и конец — скует его чужая воля, и тогда, в какую бы сторону ни подался, упрешься в железные прутья. Он в клетке, один в клетке, это частенько приходит ему в голову, когда оказывается среди незнакомых людей. Так и будешь сидеть здесь разинув рот? Может, еще захлопаешь, станешь издеваться над невеждой и неудачником? После этого уже не сможешь тешить себя мыслью, что ты тут ни при чем. Как ни странно, но он почувствовал себя виноватым, хотя не стремился помешать артисту. Просто еще не видя его, предрек этот провал своей нетерпимостью ко всему, что каким-то образом покушалось на Лионги-ну — единственную надежду, крупицу тепла, лучик во мраке и бессмысленности Вселенной. Желание, чтобы Игерман сам разоблачил собственную бездарность, целиком завладела им, когда по жестам и голосу он узнал Рафаэла. Глянул на Лионгину и понял: точно, ветрогон Рафаэл! Не раскрывая рта, накаркал ему беду.
— Наконец-то! Можно подумать, что ты восхищен! — злобно шипя, встретила его Лионгина.
Приступ смеха, заставивший кровь ударить в голову, прошел, и теперь она была бледнее, чем обычно. Нетерпеливо топталась, ожидая мужа возле размокшего рекламного стенда, ветер трепал, как тряпку, обрывок рваной афиши: кисть руки с кольцами на пальцах.
— Чтец как чтец.— Алоизас не хотел, чтобы слова его падали, как капли на раскаленный камень.
И вновь на нее напал смех, который только что гнал, как сумасшедшую, вниз по лестнице, вытолкнул на улицу и заставил корчиться от сладко пощипывающего удовлетворения.
— Ха-ха, муженек! Не лицемерь, ты же с самого начала готов был без соли его съесть!
— Первой не утерпела ты. Я поднялся из солидарности.
— А что? Должна торчать на всех концертах только потому, что я директор? Я — коммерческий директор, не забывай!
— А я кто?
Муж коммерческого директора!
Алоизас протянул руку, чтобы осторожно погладить ее плечо, она и впрямь раскалена, как камень или металл, вытащенный из огня. Теперь, когда Ральф Игерман остался беспомощно размахивать руками, не в силах завоевать почти пустой зал, он уже был не опасен. Тем самым не могла не поблекнуть легенда о том, другом — Рафаэле, который некогда обрушился на их жизнь, как горная лавина. Камнепад отгремел, ливень прибил к земле облако пыли, и выяснилось, что не гора им грозила, а маленький, сорвавшийся со склона комок сухой глины.
— Что с тобой? — Лионгина сердито отстранилась от его ласки.
— Как муж коммерческого директора предлагаю незапланированное культурное мероприятие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70