Как вы просили — заказан люкс.
— А вы, сударыня, разве оставляете нас? Вонзаете кинжал в сердце?
Рука в кольцах прижалась к груди — высокой, крепкой, хотя и несколько раздавшейся. Наверно, и сам посмеивается над своим оперным жестом, потому что веселые чертики запрыгали в умных, умоляющих не гневаться глазах.
— Ладно, проводим сообща, товарищ Игерман, чтобы снова не похитила вас Орионекая тарелочка.— Намерение Лионгины немедленно распрощаться расшатали руки гостя, обожженные и в шрамах. Если бы не кольца, не бросились бы в глаза следы ран. Нарочно выставляет на обозрение? Что он делал этими своими граблями? Кормил хищников в зоопарке? Черпал горящий мазут?
— Орионцы никого не похищают, сударыня! — Его шутливо-важный голос посерьезнел.
— Сами же говорили.
— Говорил, что возили, то есть катали. Но я по собственной воле поднялся к ним на борт. Они не применяют насилия.
Это было необыкновенно, поверьте!
— Верю, товарищ Игерман. Сыграно превосходно. Если так же удастся вечером, успех обеспечен.
— Я не клоун.— Печаль озерцами разлилась в глазах.— Читаю классику. Лермонтова. Вы любите Лермонтова? А космические человечки такая же реальность, как...
— Хорошо, хорошо, товарищ Игерман. Поехали.
— Зачем так официально? Зовите меня Рафаэлом Александровичем. А вас, сударыня, как величать?
— Лионгина, а если по русскому обычаю — Лионгина Тадовна.
Рядом с совершенно чужим и незнакомым именем, напоминающим другого, который когда-то ее интересовал, так интересовал, что ради него от всего отреклась бы, странно прозвучало ее имя. Словно речь шла о давно умершей. Нет опасности, что, когда смолкнет пустой звук, явится та, которая не совладает со своим голосом и дыханием. Напрасно опасалась, напрасно взбадривала себя, срывая злобу на Алоизасе — беспомощном, честном, капелькой грязи не запятнавшем себя Алоизасе. Есть Лионгина Губертавичене, есть, если так надо, Лионгина Тадовна, есть деловая женщина, исполняющая обязанности музы, ловкая руководительница учреждения, с которой не всякий администратор-мужчина потягается, но нет больше потерявшей голову Лионгины, готовой растоптать свое имя, честь и все на свете. Не существует больше и его, человека, разжегшего в ней пламя безумия или случайно заронившего в душу пригоршню божественных искр. На его месте лишь оболочка, чучело, мало похожее на оригинал. Она вцепилась глазами в лицо артиста, словно вот-вот ухватит за костлявый нос, как учительница, осмеянная переросшим ее учеником. Напрасно стала бы ты искать в этих глазах святую наивность, сочетающуюся с юношеским пушком, но ведь молоденьким ты его и не знала — уже и тогда был холеным и откормленным, а впечатанная возле рта подковка заменяла пушок. Но пот еще прошибал, когда он волновался,
397
натыкаясь на неожиданное препятствие. А теперь? Разве это лицо гордого молодого горца? Испитого, потрепанного мужика. Материк, усеянный мелкими кратерами, вдоль и поперек изборожденный следами перечеркивающих одна другую удач и неудач, прихотей и страстей.
— Лонгина? Лонгина Тадовна?
С трудом преодолев первый слог, Игерман отлично произнес остальные, как и Рафаэл Хуциев-Намреги в том далеком краю, куда может занести разве что летающая тарелочка, свободно пересекающая время во всех направлениях, в том числе — в обратном. Имя гостю ничего не сказало, лишь споткнулся на мягком «л». Какое-то мгновение, молча приноравливая звуки ее имени к небу, буравил Лионгину нагло-благосклонным, мало что выражающим взглядом. В щелках сузившихся глаз не сверкнула искорка воспоминаний, которая могла бы сжечь налет годов или хотя бы согреть холодный ритуал встречи.
— Очень приятно, Лонгина Тадовна. Откровенно говоря, я счастлив, что наконец-то распрощался с этими космическими человечками.
— Орионцы, космические человечки.
Вы повторяетесь, товарищ Игерман.
— Зовите меня Рафаэлом Александровичем или просто Рафаэлем. Умоляю!
От этого имени у нее сердце подпрыгнуло к горлу, однако услужливо-лихой голос не свидетельствовал о том, что она вспомнила того Рафаэли.
— Рафаэл Александрович, скоро рассветет. Вы не успеете отдохнуть.
— Виноват, боюсь, у ребят товарища майора возникнет соблазн пополнить за счет моего взноса кассу медвытрезвителя. Не правда ли, товарищ майор?
— Так точно! — майор согласно кивнул, взглянув на стенные часы, вот-вот заступит новая смена, и будет нелегко объяснить, почему его подчиненные не на постах, а, разинув рты, слушают какого-то пустобреха.
— Благодарю за временный приют и приглашаю всех ваших славных парней на свой вечер. Разрешаете пригласить их бесплатно, Лонгина Тадовна?
— Безусловно. Мы приветствуем тесный контакт мастеров искусства с массами!
Не только приветствуем — готовы приплатить сотрудникам майора. Глядишь, несколькими слушателями на твоем концерте будет больше. Лионгина тряхнула головкой и улыбнулась, это была не улыбка растерянной, пережившей сердечный шок женщины, а служебная, директорская, по протоколу.
Машина Пегасика, присев под дополнительным грузом, рванула вперед. Внутри было душно от раскаленного, вольно откинувшегося, не умещающегося в своей шкуре человека. Он без умолку говорил, обрушивая свои вопросы то на одного, то на другого. Ответов не слушал, угадывал сам. Хотел сразу же подружиться, мигом все разузнать о новом крае, не утруждаясь его изучением, меткими замечаниями опытного путешественника попадая в самую суть явлений. Игерман все еще был в дороге, захваченный множеством приключений или видений, от него несло трудновыразимой смесью дорожных запахов, ошибочно приписываемой усталости, куреву и потению после выпивок. Хотя было и это — в жесткой щетине серел пепел, и слабым алкогольным душком все-таки шибало! — однако чудилось и дыхание далей, просторов, оправдывавшее бред, заставлявшее слушать нелепости.
— Вы интересовались человечками с Ориона? — Никто об этом не спрашивал, он, видимо, отвечал каким-то другим попутчикам, набившимся в другой автомобиль, или вагон, или салон самолета.— Так вот, они — замечательные, необыкновенные! Их инженеры — левши, обратите внимание, все — левши! И не производят оружия — только игрушечное!
— Левши? Как смешно! — разинула от удивления рот Аудроне.
— Не может этого быть,— возразил, заподозрив насмешку, Пегасик.— Что же они правой-то рукой делают?
— Правую сосут, как леденец! — И Игерман расхохотался, оглушительным смехом извиняясь за шутку.— Нет, дело серьезное. Правые руки человечков изготовили некогда много страшного оружия, из-за него возникли разрушительные космические войны.
Не работают больше орионцы правыми руками.
— И тарелочки свои тоже левой рукой водят? — не отставал Пегасик.
— Левой! Все левой! Я же говорю, они — удивительные. Между прочим, тарелочка не подчиняется ни штурвалу, ни автопилоту — только мыслительной энергии. Если пусто тут,— Игерман постучал себя по лбу,— улетишь не дальше, чем курица!
— Не понимаю, каким образом очутились вы в этой куриной цивилизации,— съязвила Лионгина.
— Да — каким образом? — кокетливо покосилась Аудроне.
— Вам, Лонгина Тадовна,— на инспектора он не обращал внимания,— открою тайну: человечки с Ориона удивительны не тем, что левши и имеют большие головы. Они — вы только вообразите! — бессмертны! Однако эти бессмертные человечки,— он задержал воздух в груди,— не знают двух удивительнейших вещей, без которых существование бессмысленно.
— Страшно интересно! Каких же, скажите! — заволновалась Аудроне.
— А вас, Лонгина Тадовна, это не интересует? — Игерман стремился вовлечь в разговор ее, словно в машине больше никого не было.
— Почему? Интересно. Ответьте Аудроне.
— Боюсь, вы не поверите, милые дамы. Они, эти мудрые орионцы, не знают, что такое любовь и искусство. Участь бессмертных!
Аудроне неуверенно поежилась и прыснула. Без любви, без искусства — разве это жизнь? Не утерпел и Пегасик:
— Простите, маэстро, деньги-то человечки с летающей тарелки признают?
— Не знаю. Не интересовался,— хмуро объявил Игерман.— Рублей и долларов у них в карманах я не заметил. У них вообще нет карманов. Одна деталь мне, правда, бросилась в глаза. Туалет на тарелочке был облицован драгоценными камнями.
Игерман издевался над Пегасиком, над ними всеми.
— Как на Земле, так и в небе. Что-что, а сокровища всем нужны,— философски заключил Пегасик.
В гостинице возле окошечка администратора толпился народ. Игерман протолкался сквозь эту осаду, никого не рассердив. Те, кого он задевал своим искрящимся взглядом, весело или хотя бы благосклонно улыбались. Не прошло и пяти минут, как он лихо подбросил вверх и поймал ключ.
— Приглашаю в свою хижину. Будете гостями.
Его шикарный чемодан, перетянутый широкими ремнями, был тяжел, словно камнями набит. Пегасик пыхтел и стонал, волоча его по лестнице.
— Коньячок и ничего больше. Скромный дар нефтяников.— Он подмигнул утиравшему лоб Пегасику.— Попробуем?
— Я водитель. У нас с этим строго.
— Угоститесь после работы.— Игерман сунул ему бутылку с золотой этикеткой.
— Не верьте, он — солист! — подсказала Аудроне.
— Тогда прошу прощения. Солисту одной мало.— Игерман перебросил Пегасику вторую бутылку, тот ловко поймал.
Всучил бутылку и косящей, радостно щебечущей Аудроне.
Собрался было протянуть Лионгине — удержался, взглянув на суровое лицо. Ты не только шут, но и пьяница? — прочел бы и не такой опытный человек, как Игерман.
— Аккомпаниатор вам понадобится? — Она сделала вид, что не заметила его смущения.
— Раньше не нужно было — сам себе аккомпанировал.
— На каком инструменте? — по-деловому осведомилась Лионгина.
— На флейте, гитаре. Не пренебрегал и аккордеоном.
Что под руку попадалось.
— Гитара, боже! Я так люблю гитару! — восхитилась Аудроне.— Одолжить вам мою? Купила у реэмигранта из Бразилии. Люкс гитара!
— Такими граблями? — Игерман положил на стол свои красные, похожие на ободранные сучья руки.
— Что случилось с вашими руками? Боже мой, боже! — сочувственно запричитала Аудроне.
Лионгина молчала, вежливая и равнодушная ко всему, за исключением аккомпанемента.
— Позже, милые дамы. Когда будет настроение.
— Какой фон вам нужен? Наш инспектор — неплохая пианистка.
—- О, для меня большая честь,— зарделась Аудроне.— Хоть сейчас.
— Товарищу Игерману надо отдохнуть. А тебе, Аудроне, пора позаботиться о своих детишках.
Лионгина и сама не знала, почему заговорила о детях Аудроне, как о краденых вещах.
Задерживая их в дверях, Игерман умоляюще раскинул руки:
— По рюмочке, люди добрые! Очень прошу! Вы же не понимаете, что значит снова оказаться на земле после зигзагов на тарелочке. Хочется говорить, хохотать, ощущать рядом с собой теплые, земные, грешные создания! Не обязательно пить — хоть бы чокнуться!..
— Судя по вашему багажу, не скажешь, что на летающих тарелочках сухой закон, товарищ Игерман!
— Вы очень сердитая, Лонгина Тадовна, но вам я прощаю.
Игерман поймал руку Лионгины, она не успела вырвать, и поцеловал в запястье.
От прикосновения горячих губ Лионгина вздрогнула, как от раскаленного железа.
Что, если он почувствовал?
Не почувствовал, не мог почувствовать, обросший жесткой корой, толстым, непробиваемым панцирем носорога.
Пегасик прытко умотал, посадив Аудроне и уложив бутылки. Лионгина бодро помахала вслед. Она шла и видела, как на влажном асфальте мерцают отблески фонарей, тая в бледном утреннем свете. Черное небо поднималось над крышами все выше. Красным ожерельем сверкали опоясавшие высокую трубу сигнальные лампы. Может, сигналят летающим тарелочкам, Лонгина Тадовна? Она криво усмехнулась, мысленно копируя произношение гостя. Лучше гляди под ноги, зима на носу. Не сегодня завтра пойдет снег, а ты раздетая. До желанной шубки далеко, как до тарелочки, принесшей Игермана. Надо действовать, хотя руки теперь связаны. Не хотела признаться себе, что мешает ей Ральф Игерман, не столько он сам, сколько факт его прибытия, и скорее даже не нынешний факт, а случившийся когда-то или только померещившийся. Больше всего нервирует его раздвоение, его взаимоисключающие обличья. Нет, мне просто интересно, как археологу, обнаружившему доисторические следы, оправдывается неизвестно перед кем Лионгина. Занятно: моя живая находка болтает всякий вздор и претендует на лавры гения, хотя чувства его притупились, а память — как сито. Какое, впрочем, счастье, что он ничего не помнит!
Намучилась бы. С него бы сталось,— глазом не моргнув, пал бы на колени и принялся декламировать у всех на виду:
— Ах, изумительная Лонгина, ни дня не был я счастлив без вас! Целую вечность искал, как заблудившийся странник — путеводную звезду! Ах, Лонгина! Ах!..
Несерьезно это — выдумывать за молчащего. Она оборвала поток слов. Пустые похвалы не обрадовали бы, правда, еще менее приятным было бы равнодушие, прикрытое легким налетом флирта. Но то, что, произнося, как когда-то, ее имя, гастролер не узнал ее, не осыпал отдающими дешевым мужским одеколоном комплиментами, не разглядел, хотя бы как дерево в утреннем тумане, как тень в сумерках, было действительно обидно. Вини себя, Ральф Игерман тут ни при чем, обдала холодом трезвая мысль, ты обросла такой жесткой чешуей, что не пробивается сквозь нее ни единая прежняя черточка, ни единый лучик.
Губертавичене уставилась в стекло витрины. Там, как в зеркале, отражалось ее лицо — белое пятно. Что досаднее, допрашивала себя, что не узнал или что неузнаваема? Саднило внутри от того и от другого, однако жаль было третьего, что не касалось ни ее сегодняшней, ни свалившегося на голову гастролера. Она не могла бы выразить свою досаду словами или чувством, может быть, только слезами, след которых давно просох. Не огорчайся — невозможно узнать и его! Об этом свидетельствует все, что связано с его появлением: звучный псевдоним, напоминающий имена западных циркачей, интригующее опоздание, треп о летающих тарелочках. Чего он хочет добиться своей экстравагантностью или эпатажем окружающих? Да ничего, кроме выгоды для себя. Ай, нехорошо так думать, Лонгина Тадовна! — она увидела, как кривятся его сочные, не утратившие юношеской свежести губы, как насмешливо прыгают они на огрубевшем, опаленном всевозможными ветрами и жизненными невзгодами лице. Следов пережитого так много, что разом все и не охватишь, только почему-то отсутствует шрам в форме подковки. Точнее — почти отсутствует, ибо какой-то след все-таки остался. Если вглядеться внимательно, без предвзятости и презрения, то можно увидеть эту вмятинку. Сглаженная временем подковка. Она обрадовалась, словно сквозь наносы времени пробилась живая черточка. Нет, нету там никакой подковки! Не может быть. Не должно быть.
Она ускорила шаг. Опрометью кинулась прочь от того места, где померещился ей другой — не нынешний Игерман.
...Щелкнул замок, отрезая от преследователя. Она до боли сжала фигурный ключ и пришла в себя. Запах старинных вещей и афиш. Лионгина стояла в своем роскошном кабинете с потемневшими деревянными панелями и гипсовой лепниной. Наконец-то она тут, где все ясно — обязанности, человеческие отношения, чувства, их заменители. Один кожаный диван стоит столько, что главбуха не сегодня завтра хватит инфаркт. Кто осмелится тебя преследовать, когда даже она боится! Так чего же ты бежала сюда с колотящимся сердцем? Как это чего — за лисьей шубкой! Если промедлю, в ней будет красоваться Алдона И. Пора засучить рукава. Превратить идею в реальность. Действовать целеустремленно и смело.
Подергав дверь — заперла ли? — Лионгина вытащила из шкафа пишущую машинку.
Не портативную — тяжелую «Оптиму». Став начальницей, она редко пользовалась ею, хотя, работая в инспекторской, стучала целыми часами. И по делу, и для собственного удовольствия. Ее пальцы иногда тосковали по привычной усталости. Сжалось сердце, когда снимала крышку футляра, смахивала пыль с клавиатуры. Неужели мне тогда было хорошо? Вставила учрежденческий бланк и, словно согревая, погладила клавиши. Сразу же сцепились рычажки, вместо большого «Г» выскочило маленькое. Она вырвала испорченный лист, вставила другой. Руки одеревенели. Снова испортила лист, сердито скомкала его. Расслабиться, не клевать по буковке. Хорошую машинистку от плохой отличает свобода. А что, тогда я была свободна? Счастлива? Сосредоточиться, чтобы ничего, кроме клавиатуры, не видеть. На несколько минут превратись в робота. Ведь должна выдать шедевр, каждое слово которого втайне уже обсосала.
«Глубокоуважаемый товарищ министр!
Одна из ведущих солисток Гастрольного бюро, заслуженный деятель искусств и заслуженная артистка республики Аста Г. готовится к гастрольной поездке по крупным городам Российской Федерации (Горький, Саратов, Волгоград).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
— А вы, сударыня, разве оставляете нас? Вонзаете кинжал в сердце?
Рука в кольцах прижалась к груди — высокой, крепкой, хотя и несколько раздавшейся. Наверно, и сам посмеивается над своим оперным жестом, потому что веселые чертики запрыгали в умных, умоляющих не гневаться глазах.
— Ладно, проводим сообща, товарищ Игерман, чтобы снова не похитила вас Орионекая тарелочка.— Намерение Лионгины немедленно распрощаться расшатали руки гостя, обожженные и в шрамах. Если бы не кольца, не бросились бы в глаза следы ран. Нарочно выставляет на обозрение? Что он делал этими своими граблями? Кормил хищников в зоопарке? Черпал горящий мазут?
— Орионцы никого не похищают, сударыня! — Его шутливо-важный голос посерьезнел.
— Сами же говорили.
— Говорил, что возили, то есть катали. Но я по собственной воле поднялся к ним на борт. Они не применяют насилия.
Это было необыкновенно, поверьте!
— Верю, товарищ Игерман. Сыграно превосходно. Если так же удастся вечером, успех обеспечен.
— Я не клоун.— Печаль озерцами разлилась в глазах.— Читаю классику. Лермонтова. Вы любите Лермонтова? А космические человечки такая же реальность, как...
— Хорошо, хорошо, товарищ Игерман. Поехали.
— Зачем так официально? Зовите меня Рафаэлом Александровичем. А вас, сударыня, как величать?
— Лионгина, а если по русскому обычаю — Лионгина Тадовна.
Рядом с совершенно чужим и незнакомым именем, напоминающим другого, который когда-то ее интересовал, так интересовал, что ради него от всего отреклась бы, странно прозвучало ее имя. Словно речь шла о давно умершей. Нет опасности, что, когда смолкнет пустой звук, явится та, которая не совладает со своим голосом и дыханием. Напрасно опасалась, напрасно взбадривала себя, срывая злобу на Алоизасе — беспомощном, честном, капелькой грязи не запятнавшем себя Алоизасе. Есть Лионгина Губертавичене, есть, если так надо, Лионгина Тадовна, есть деловая женщина, исполняющая обязанности музы, ловкая руководительница учреждения, с которой не всякий администратор-мужчина потягается, но нет больше потерявшей голову Лионгины, готовой растоптать свое имя, честь и все на свете. Не существует больше и его, человека, разжегшего в ней пламя безумия или случайно заронившего в душу пригоршню божественных искр. На его месте лишь оболочка, чучело, мало похожее на оригинал. Она вцепилась глазами в лицо артиста, словно вот-вот ухватит за костлявый нос, как учительница, осмеянная переросшим ее учеником. Напрасно стала бы ты искать в этих глазах святую наивность, сочетающуюся с юношеским пушком, но ведь молоденьким ты его и не знала — уже и тогда был холеным и откормленным, а впечатанная возле рта подковка заменяла пушок. Но пот еще прошибал, когда он волновался,
397
натыкаясь на неожиданное препятствие. А теперь? Разве это лицо гордого молодого горца? Испитого, потрепанного мужика. Материк, усеянный мелкими кратерами, вдоль и поперек изборожденный следами перечеркивающих одна другую удач и неудач, прихотей и страстей.
— Лонгина? Лонгина Тадовна?
С трудом преодолев первый слог, Игерман отлично произнес остальные, как и Рафаэл Хуциев-Намреги в том далеком краю, куда может занести разве что летающая тарелочка, свободно пересекающая время во всех направлениях, в том числе — в обратном. Имя гостю ничего не сказало, лишь споткнулся на мягком «л». Какое-то мгновение, молча приноравливая звуки ее имени к небу, буравил Лионгину нагло-благосклонным, мало что выражающим взглядом. В щелках сузившихся глаз не сверкнула искорка воспоминаний, которая могла бы сжечь налет годов или хотя бы согреть холодный ритуал встречи.
— Очень приятно, Лонгина Тадовна. Откровенно говоря, я счастлив, что наконец-то распрощался с этими космическими человечками.
— Орионцы, космические человечки.
Вы повторяетесь, товарищ Игерман.
— Зовите меня Рафаэлом Александровичем или просто Рафаэлем. Умоляю!
От этого имени у нее сердце подпрыгнуло к горлу, однако услужливо-лихой голос не свидетельствовал о том, что она вспомнила того Рафаэли.
— Рафаэл Александрович, скоро рассветет. Вы не успеете отдохнуть.
— Виноват, боюсь, у ребят товарища майора возникнет соблазн пополнить за счет моего взноса кассу медвытрезвителя. Не правда ли, товарищ майор?
— Так точно! — майор согласно кивнул, взглянув на стенные часы, вот-вот заступит новая смена, и будет нелегко объяснить, почему его подчиненные не на постах, а, разинув рты, слушают какого-то пустобреха.
— Благодарю за временный приют и приглашаю всех ваших славных парней на свой вечер. Разрешаете пригласить их бесплатно, Лонгина Тадовна?
— Безусловно. Мы приветствуем тесный контакт мастеров искусства с массами!
Не только приветствуем — готовы приплатить сотрудникам майора. Глядишь, несколькими слушателями на твоем концерте будет больше. Лионгина тряхнула головкой и улыбнулась, это была не улыбка растерянной, пережившей сердечный шок женщины, а служебная, директорская, по протоколу.
Машина Пегасика, присев под дополнительным грузом, рванула вперед. Внутри было душно от раскаленного, вольно откинувшегося, не умещающегося в своей шкуре человека. Он без умолку говорил, обрушивая свои вопросы то на одного, то на другого. Ответов не слушал, угадывал сам. Хотел сразу же подружиться, мигом все разузнать о новом крае, не утруждаясь его изучением, меткими замечаниями опытного путешественника попадая в самую суть явлений. Игерман все еще был в дороге, захваченный множеством приключений или видений, от него несло трудновыразимой смесью дорожных запахов, ошибочно приписываемой усталости, куреву и потению после выпивок. Хотя было и это — в жесткой щетине серел пепел, и слабым алкогольным душком все-таки шибало! — однако чудилось и дыхание далей, просторов, оправдывавшее бред, заставлявшее слушать нелепости.
— Вы интересовались человечками с Ориона? — Никто об этом не спрашивал, он, видимо, отвечал каким-то другим попутчикам, набившимся в другой автомобиль, или вагон, или салон самолета.— Так вот, они — замечательные, необыкновенные! Их инженеры — левши, обратите внимание, все — левши! И не производят оружия — только игрушечное!
— Левши? Как смешно! — разинула от удивления рот Аудроне.
— Не может этого быть,— возразил, заподозрив насмешку, Пегасик.— Что же они правой-то рукой делают?
— Правую сосут, как леденец! — И Игерман расхохотался, оглушительным смехом извиняясь за шутку.— Нет, дело серьезное. Правые руки человечков изготовили некогда много страшного оружия, из-за него возникли разрушительные космические войны.
Не работают больше орионцы правыми руками.
— И тарелочки свои тоже левой рукой водят? — не отставал Пегасик.
— Левой! Все левой! Я же говорю, они — удивительные. Между прочим, тарелочка не подчиняется ни штурвалу, ни автопилоту — только мыслительной энергии. Если пусто тут,— Игерман постучал себя по лбу,— улетишь не дальше, чем курица!
— Не понимаю, каким образом очутились вы в этой куриной цивилизации,— съязвила Лионгина.
— Да — каким образом? — кокетливо покосилась Аудроне.
— Вам, Лонгина Тадовна,— на инспектора он не обращал внимания,— открою тайну: человечки с Ориона удивительны не тем, что левши и имеют большие головы. Они — вы только вообразите! — бессмертны! Однако эти бессмертные человечки,— он задержал воздух в груди,— не знают двух удивительнейших вещей, без которых существование бессмысленно.
— Страшно интересно! Каких же, скажите! — заволновалась Аудроне.
— А вас, Лонгина Тадовна, это не интересует? — Игерман стремился вовлечь в разговор ее, словно в машине больше никого не было.
— Почему? Интересно. Ответьте Аудроне.
— Боюсь, вы не поверите, милые дамы. Они, эти мудрые орионцы, не знают, что такое любовь и искусство. Участь бессмертных!
Аудроне неуверенно поежилась и прыснула. Без любви, без искусства — разве это жизнь? Не утерпел и Пегасик:
— Простите, маэстро, деньги-то человечки с летающей тарелки признают?
— Не знаю. Не интересовался,— хмуро объявил Игерман.— Рублей и долларов у них в карманах я не заметил. У них вообще нет карманов. Одна деталь мне, правда, бросилась в глаза. Туалет на тарелочке был облицован драгоценными камнями.
Игерман издевался над Пегасиком, над ними всеми.
— Как на Земле, так и в небе. Что-что, а сокровища всем нужны,— философски заключил Пегасик.
В гостинице возле окошечка администратора толпился народ. Игерман протолкался сквозь эту осаду, никого не рассердив. Те, кого он задевал своим искрящимся взглядом, весело или хотя бы благосклонно улыбались. Не прошло и пяти минут, как он лихо подбросил вверх и поймал ключ.
— Приглашаю в свою хижину. Будете гостями.
Его шикарный чемодан, перетянутый широкими ремнями, был тяжел, словно камнями набит. Пегасик пыхтел и стонал, волоча его по лестнице.
— Коньячок и ничего больше. Скромный дар нефтяников.— Он подмигнул утиравшему лоб Пегасику.— Попробуем?
— Я водитель. У нас с этим строго.
— Угоститесь после работы.— Игерман сунул ему бутылку с золотой этикеткой.
— Не верьте, он — солист! — подсказала Аудроне.
— Тогда прошу прощения. Солисту одной мало.— Игерман перебросил Пегасику вторую бутылку, тот ловко поймал.
Всучил бутылку и косящей, радостно щебечущей Аудроне.
Собрался было протянуть Лионгине — удержался, взглянув на суровое лицо. Ты не только шут, но и пьяница? — прочел бы и не такой опытный человек, как Игерман.
— Аккомпаниатор вам понадобится? — Она сделала вид, что не заметила его смущения.
— Раньше не нужно было — сам себе аккомпанировал.
— На каком инструменте? — по-деловому осведомилась Лионгина.
— На флейте, гитаре. Не пренебрегал и аккордеоном.
Что под руку попадалось.
— Гитара, боже! Я так люблю гитару! — восхитилась Аудроне.— Одолжить вам мою? Купила у реэмигранта из Бразилии. Люкс гитара!
— Такими граблями? — Игерман положил на стол свои красные, похожие на ободранные сучья руки.
— Что случилось с вашими руками? Боже мой, боже! — сочувственно запричитала Аудроне.
Лионгина молчала, вежливая и равнодушная ко всему, за исключением аккомпанемента.
— Позже, милые дамы. Когда будет настроение.
— Какой фон вам нужен? Наш инспектор — неплохая пианистка.
—- О, для меня большая честь,— зарделась Аудроне.— Хоть сейчас.
— Товарищу Игерману надо отдохнуть. А тебе, Аудроне, пора позаботиться о своих детишках.
Лионгина и сама не знала, почему заговорила о детях Аудроне, как о краденых вещах.
Задерживая их в дверях, Игерман умоляюще раскинул руки:
— По рюмочке, люди добрые! Очень прошу! Вы же не понимаете, что значит снова оказаться на земле после зигзагов на тарелочке. Хочется говорить, хохотать, ощущать рядом с собой теплые, земные, грешные создания! Не обязательно пить — хоть бы чокнуться!..
— Судя по вашему багажу, не скажешь, что на летающих тарелочках сухой закон, товарищ Игерман!
— Вы очень сердитая, Лонгина Тадовна, но вам я прощаю.
Игерман поймал руку Лионгины, она не успела вырвать, и поцеловал в запястье.
От прикосновения горячих губ Лионгина вздрогнула, как от раскаленного железа.
Что, если он почувствовал?
Не почувствовал, не мог почувствовать, обросший жесткой корой, толстым, непробиваемым панцирем носорога.
Пегасик прытко умотал, посадив Аудроне и уложив бутылки. Лионгина бодро помахала вслед. Она шла и видела, как на влажном асфальте мерцают отблески фонарей, тая в бледном утреннем свете. Черное небо поднималось над крышами все выше. Красным ожерельем сверкали опоясавшие высокую трубу сигнальные лампы. Может, сигналят летающим тарелочкам, Лонгина Тадовна? Она криво усмехнулась, мысленно копируя произношение гостя. Лучше гляди под ноги, зима на носу. Не сегодня завтра пойдет снег, а ты раздетая. До желанной шубки далеко, как до тарелочки, принесшей Игермана. Надо действовать, хотя руки теперь связаны. Не хотела признаться себе, что мешает ей Ральф Игерман, не столько он сам, сколько факт его прибытия, и скорее даже не нынешний факт, а случившийся когда-то или только померещившийся. Больше всего нервирует его раздвоение, его взаимоисключающие обличья. Нет, мне просто интересно, как археологу, обнаружившему доисторические следы, оправдывается неизвестно перед кем Лионгина. Занятно: моя живая находка болтает всякий вздор и претендует на лавры гения, хотя чувства его притупились, а память — как сито. Какое, впрочем, счастье, что он ничего не помнит!
Намучилась бы. С него бы сталось,— глазом не моргнув, пал бы на колени и принялся декламировать у всех на виду:
— Ах, изумительная Лонгина, ни дня не был я счастлив без вас! Целую вечность искал, как заблудившийся странник — путеводную звезду! Ах, Лонгина! Ах!..
Несерьезно это — выдумывать за молчащего. Она оборвала поток слов. Пустые похвалы не обрадовали бы, правда, еще менее приятным было бы равнодушие, прикрытое легким налетом флирта. Но то, что, произнося, как когда-то, ее имя, гастролер не узнал ее, не осыпал отдающими дешевым мужским одеколоном комплиментами, не разглядел, хотя бы как дерево в утреннем тумане, как тень в сумерках, было действительно обидно. Вини себя, Ральф Игерман тут ни при чем, обдала холодом трезвая мысль, ты обросла такой жесткой чешуей, что не пробивается сквозь нее ни единая прежняя черточка, ни единый лучик.
Губертавичене уставилась в стекло витрины. Там, как в зеркале, отражалось ее лицо — белое пятно. Что досаднее, допрашивала себя, что не узнал или что неузнаваема? Саднило внутри от того и от другого, однако жаль было третьего, что не касалось ни ее сегодняшней, ни свалившегося на голову гастролера. Она не могла бы выразить свою досаду словами или чувством, может быть, только слезами, след которых давно просох. Не огорчайся — невозможно узнать и его! Об этом свидетельствует все, что связано с его появлением: звучный псевдоним, напоминающий имена западных циркачей, интригующее опоздание, треп о летающих тарелочках. Чего он хочет добиться своей экстравагантностью или эпатажем окружающих? Да ничего, кроме выгоды для себя. Ай, нехорошо так думать, Лонгина Тадовна! — она увидела, как кривятся его сочные, не утратившие юношеской свежести губы, как насмешливо прыгают они на огрубевшем, опаленном всевозможными ветрами и жизненными невзгодами лице. Следов пережитого так много, что разом все и не охватишь, только почему-то отсутствует шрам в форме подковки. Точнее — почти отсутствует, ибо какой-то след все-таки остался. Если вглядеться внимательно, без предвзятости и презрения, то можно увидеть эту вмятинку. Сглаженная временем подковка. Она обрадовалась, словно сквозь наносы времени пробилась живая черточка. Нет, нету там никакой подковки! Не может быть. Не должно быть.
Она ускорила шаг. Опрометью кинулась прочь от того места, где померещился ей другой — не нынешний Игерман.
...Щелкнул замок, отрезая от преследователя. Она до боли сжала фигурный ключ и пришла в себя. Запах старинных вещей и афиш. Лионгина стояла в своем роскошном кабинете с потемневшими деревянными панелями и гипсовой лепниной. Наконец-то она тут, где все ясно — обязанности, человеческие отношения, чувства, их заменители. Один кожаный диван стоит столько, что главбуха не сегодня завтра хватит инфаркт. Кто осмелится тебя преследовать, когда даже она боится! Так чего же ты бежала сюда с колотящимся сердцем? Как это чего — за лисьей шубкой! Если промедлю, в ней будет красоваться Алдона И. Пора засучить рукава. Превратить идею в реальность. Действовать целеустремленно и смело.
Подергав дверь — заперла ли? — Лионгина вытащила из шкафа пишущую машинку.
Не портативную — тяжелую «Оптиму». Став начальницей, она редко пользовалась ею, хотя, работая в инспекторской, стучала целыми часами. И по делу, и для собственного удовольствия. Ее пальцы иногда тосковали по привычной усталости. Сжалось сердце, когда снимала крышку футляра, смахивала пыль с клавиатуры. Неужели мне тогда было хорошо? Вставила учрежденческий бланк и, словно согревая, погладила клавиши. Сразу же сцепились рычажки, вместо большого «Г» выскочило маленькое. Она вырвала испорченный лист, вставила другой. Руки одеревенели. Снова испортила лист, сердито скомкала его. Расслабиться, не клевать по буковке. Хорошую машинистку от плохой отличает свобода. А что, тогда я была свободна? Счастлива? Сосредоточиться, чтобы ничего, кроме клавиатуры, не видеть. На несколько минут превратись в робота. Ведь должна выдать шедевр, каждое слово которого втайне уже обсосала.
«Глубокоуважаемый товарищ министр!
Одна из ведущих солисток Гастрольного бюро, заслуженный деятель искусств и заслуженная артистка республики Аста Г. готовится к гастрольной поездке по крупным городам Российской Федерации (Горький, Саратов, Волгоград).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70