А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Наконец-то на ней желанные сапожки! В ФРГ купила. Не так-то легко было напроситься в няньки детского ансамбля, подтирать носы и задики. Не легче из валютных грошей выкроить на такое чудо. Сапоги есть, а необходимый антураж: перчатки, сумочка? С ног сбилась, пока выцарапала у вильнюсских торгашей. Сказка без конца, вздохнула она. Выходит из моды пальто, хотя с пелериной, что стройнит фигуру. Долго бушевавший циклон моды сменился антициклоном. Ничего, что-нибудь придумаю.
Шубки всегда в моде. Как видение яркого заката, полыхнула в мозгу шубка. Еще не план, не наметки — так, розовая рябь в луже, которую разбрызгают ноги прохожих. Тс-с, пока что об этом ни звука, товарищ коммерческий директор! Титул новый, как и должность, поскрипывает и слегка пьянит.
Вновь красным и синим мазнула по глазам афиша. Вторая и тут же третья. Весь город увешали. Какой-то Игерман. Она приостановилась, опять двинулась. Гигантская реклама... Твоя работа! Сама с собой кокетничаешь? Не придется ли каяться? Завтра кто-нибудь непременно подложит свинью. Обязательно напортачит или, от вящего усердия, сделает, чего не следовало. Подтрунивая над собой, Лионгина почти жалеет, что не поехала на аэродром сама. Совсем бы расстроилась, знай, как все сложится дальше.
Ветер швыряет в лицо брызги моросящего дождя, носит туда-сюда почерневшие листья. Лионгина Губертавичене встряхивает головой, отгоняя заботы прочь. Конец дня принадлежит ей. Она любит этот съежившийся, как шагреневая кожа, отрезок времени, когда еще не темно и уже не светло. Когда перины облаков наглухо закладывают в небе блеклые разводья. Когда фронтоны домов и лица людей теряют от мглы и порывистого ветра определенные очертания. Сорвавшийся с вяза листок остро царапнул Лионгине щеку, мгновение, и чьи-то пальцы сорвут с лица маску. Невидимую. Так приросла, так эластична, что уже неразличима. Сама ее не чувствует. Разве что в такой час, когда все спуталось: может пойти снег, может дождь, может и гром загреметь. Лионгина успела поймать порхающий лист и растирает его пальцами. Сама себе доказывает, что нет ничего, не зависящего от ее воли.
Кончилась минута сомнений. Интересно, пахну ли еще куревом? Вдыхает и выдыхает во всю силу легких. Снова четко видит окружающее сквозь мелькание фонарей и отражений. Этой четкости ни на что бы не променяла. Видит посеревшие, замкнутые и усталые лица. Темные ржавые пятна на ярко декорированных фасадах средневековых домов. На стоянке, в скопище автомобилей, замечает прогал, которого не было бы, стой тут ярко-желтый «жигуленок», ее «лимончик». Отогнали на СТО А. В ремонт. Лионгина озирается, будто, учуяв хозяина, «лимончик» все же появится, как верная собачонка. Позвякивая ключиками, пусть и не собственными — машина служебная! — чувствуешь себя человеком. Не так, как в битком набитых троллейбусах, где превращаешься в злобное бесполое существо. Впрочем, это хорошо, что «лимончика» нет. Хотя бы один вечер. Тащиться домой пешком ей не суждено, это она тоже предчувствует.
— Вижу, без своего пегасика? Садитесь, садитесь, мать-начальница, подкину!
Синяя «Волга» с распахнутой передней дверцей трогается с места. Дохнуло приятным теплом, блаженством отдыха. Лицо водителя тоже приятное, по моде обросшее — борода и усы. Ни молодой, ни старый, под пятьдесят.
Лионгина не помнит: тенор или баритон? Днем эти младенчески-голубые глаза мелькали в коридорах бюро, шептались о чем-то с бухгалтершей, кассиршей. Терпеливо, незаметно караулил ее, чтобы никому и в голову не пришло, что преследует определенную цель. Расставил капкан там, где она парковала свой «лимончик», и поймал.
— Ваша? Эта лебедь — ваша?
— Лебедь? — Бородатое лицо расплывается от гордости и благодарности.— Машинка как машинка. Моя, конечно. Неужели пригласил бы такую женщину в краденую?
Румянец пробивается сквозь заросли бороды — до чего распалился! Может ли быть, что эта услуга — от чистого сердца? От мужского легкомыслия, без надежды на выгодный концертик?
Голубые глаза продолжали излучать нежную, обволакивающую преданность и когда он захлопнул дверцу. Цок! — замкнулся ремень, стянув ей грудь. Лионгина заерзала, как пойманная, он успокаивающе похлопал себя по колену — ее не решился,— и стало понятно, что вся его любезность и предупредительность, равно как и фамильярно-обтекаемые словечки — пегасик, мать-начальница, машинка,— для дела. Слова и движения подобны буйно вьющейся бороде, которая скрывает его истинный облик — маленькую головку на могучих плечах.
— Баиньки? На Антакальнис? — Прекрасно осведомлен, где она живет — недаром постоянно трется в коридорах бюро, готовый сломя голову мчаться на завод, на инкубатор, в дом престарелых, даже в лесничество, если по возвращении его будет ждать выплатной лист. Он и в костелах певал, по-заячьи прижимая уши. Оказывается, и я о нем кое-что знаю, не только он обо мне. Есть у него и фамилия, красивая и звучная, но отныне буду называть его Пегасиком. Милый мой Пегасик!
— Пожалеете, что посадили. У меня масса дел,— лукаво улыбается Лионгина Губертавичене заученной, не оставляющей морщин улыбкой.
— Что вы, счастливый денек для меня!
— Не будете потом поминать лихом, а?
— Такое счастье улыбнулось, такое...
— Ладно, ладно! Если вам приятно гонять по городу в час пик, двинем в ателье «Бытовые услуги». Месяц чинят зонтик!
Они пересекают Старый город, минуют длинную центральную улицу, втискиваются в узкий рукав переулка.
— Обождите. Надеюсь, не задержусь.
— Да хоть целую ночку!
Не целую, но подождешь, Пегасик.
Уменьшительные словечки так, кажется, и затолкала бы ему назад в горло. Все-таки по-своему приятна услужливость крупного, унижающегося — ведь унижается, точно унижается! — мужчины, его полные фальшивого восхищения возгласы, извлекающие из могучей груди басовые ноты.
Приемщик ателье лениво шарит по полкам, где, как хворост, навалены зонтики. Слепят лампы дневного света, тесное поме-щеньице пропахло клеем, кожей, дерматином.
— Темно-синий с голубями? — угрюмо переспрашивает бледный узкоплечий парень. Жирные, грязно-серые пряди скрывают шею и уши, падают на глаза, лезут в рот, то одной, то другой рукой приемщик нетерпеливо откидывает их.— С голубями мира? — переспрашивает.
— С обыкновенными.
Японский зонтик.
— Так и говорили.— Он не решается поднять на Лионгину покрасневшие от резкого света глаза.— Японские на другой полке.
Зонтика с голубями нет и на другой полке. За спиной начинают волноваться клиенты, особенно ярятся женщины.
— Я сама, можно? — Она давно заметила свой зонтик, еще тогда, когда стояла в середине очереди.
Легко, как девочка, перешагивает через провисший, обшитый потертым бархатом шнур, демонстрируя тем самым свои итальянские сапоги.
— Вот он, мой зонтик,— доверительно-успокаивающе шепчет она.
Приемщик ошеломлен, будто фокус ему показали. Вытаскивая зонтик из пестрой груды, Лионгина легонько касается свернутым нейлоном его худой, впалой щеки. От ласкового прикосновения у парня разъезжаются в улыбке губы. Слышится женское шипение:
— Артистка. Ишь, кривляется!
Приемщик, как лунатик, перешагивает следом за Лионгиной через шнур, провожает до дверей.
Сорок пять рубликов, думает она, дура я, что ли, выбрасывать в помойку? Надо же было забрать в конце концов.
Ошарашенный парень не сводит с нее глаз. Пелерина, аромат дорогих духов и сигарет. Госпожа Кеннеди-Онассис, а не вильнюсская дамочка, которая вот-вот потащится под зонтиком в магазин за молоком и творогом. Господи, пусть бы снова сломался ее зонтик!.. Потом он с подозрением проводит по горящей щеке, словно змеей ужаленной. Даже ладонь разглядывает, нет ли крови.
— Выбросите! Малейший ветерок сломает! — оживляется Пегасик, ободренный появлением Лионгины.
— Наверно, выброшу.— Она не спорит, внезапно ощутив тяжесть дня. Парень-то принял за молодую, а я старая, настоящая старуха.— Разве они починят по-человечески?
Не она — усталость ворчит. Ей не жалко зонтика, который, вероятно, придется выбросить.
— Платишь за ремонт. Потом платишь мусорщику, чтобы увез. С телевизором так намаялся. Халтурщики! Стрелять их надо!
Ни одного уменьшительного словечка. Два раскаленных острия выскакивают из голубизны Пегасиковых глаз. Кто отточил? Раскалил? Ведь тишайший человечек — с уборщицей Гастрольбюро раскланивается. Ах да, большая, плавно покачивающаяся машина... Усевшись на мягкое сиденье, по-иному воспринимаешь мир. И меня через ее стекла другой увидел.
Доступной. Которую можно купить, подбросив домой.
— Не слишком ли круто берете, любезный?
— Шуткую, мать-начальница.— Ему хочется смахнуть тень, омрачившую лоб коммерческого директора, но совладать с собой не в силах.— Расплодились, как тараканы. Бездельники, халтурщики!
Интересно, ведь сам из той же породы. Исполнитель современных песенок и дешевых, псевдонародных дайн. Кроме того — надомник, шарфы вяжет. Не своими руками — загнанной жены и пугливой, как белка, падчерицы. А заработок — ему.
И я не лучше, глазом не моргнув, осудила человека. Кто теперь не ворчит, хотя все живут лучше, чем десяток лет назад? Высадил бы из машины и был бы прав. Только не посмеет — ведь я мать-начальница! — но кому-нибудь другому этого зонтика не простил бы, разгромыхался: трах-тарарах, бум-бах!
Очень уж не вязалось с образом Пегасика подобное, Лионгина даже рассмеялась. И мигом снова приободрилась. Какие же мы смешные люди. Вот как я его накажу — сожжет по моей милости полбака бензина!
— Куда теперь прикажете?
— Дайте подумать.
— Думайте хоть целые сутки. Я нынче самый счастливый автовладелец в Вильнюсе.
Лионгина Губертавичюсе не спеша думает. Прежде всего о том, что, куда бы ни поехала, не найдет никого, лишь саму себя: ошеломляюще элегантную, вводящую в заблуждение своим не по годам моложавым видом, равно как и другими столь же сомнительными добродетелями. К чему эта игра? Зонтиком она пользоваться не будет, ничего не принесут и другие визиты, которые придумает экспромтом, чтобы подразнить Пегасика, теша собственное пустое тщеславие. И еще она думает о том, что домой не тянет. Больше, чем в другие вечера, а это непонятно и немного пугает. Лучше, не разбираясь, окунуться с головой в необязательные дела-делишки.
— Давайте к новому ресторану.
— Хорошо придумано. И кавалер налицо.
— Благодарю за честь. Неофициальный визит к буфетчице.
— А... Зеленый горошек?
— Не только. Советую развивать воображение.
Они проезжают полгорода, пока наконец не подкатывают к ресторану.
— Провожу, мать-начальница? Всякие тут шляются.
— Сидите! Если торопитесь, вернусь на такси. Буфетчица в белой крахмальной наколке и не сходящемся на
груди халате живо расталкивает в стороны подносы официантов. Она такая толстая, что кажется надутой. Отдельно надута голова, отдельно грудь и руки. Маленький ротик тщетно старается стянуть все части лица воедино, как маленький замочек — огромный чемодан с отделениями и карманами. А была стройной, симпатичной девушкой, всякий раз удивляется, глядя на нее, Лионгина.
Не столько удивляется, сколько гордится своей стройностью и легкостью.
— Господи, Лионгина, все хорошеете и молодеете!
— Вы, Вильгельмина, цветете!
Не умещающаяся в самой себе и белом халате женщина — бывшая квартирантка матери. Кое-чему научила меня, думает Лионгина.
Но ученики побеждают учителей.
— На здоровье не жалуюсь, но тело не в подъем,— стонет Вильгельмина.— Отомстили мне сливки, шоколады и пирожные. Да, да, Лионгина! Теперь одну воду пью, и все равно разносит.
Курносый, все время приглаживающий черные усики официант что-то недовольно бурчит, и буфетчица клацает замком ротика. Злоба не испарилась из нее вместе с худобой и молодостью.
— Цыц ты! — рявкает она, от чего вздрагивают мясистые шары щек, и парень сразу смолкает.— Молодые, а хамы. Воспитывай не воспитывай, тупоголовых не прошибешь. Что будете брать, Лионгина? Окорок есть, нежирный, вареный, лосось, апельсины. Может, икорки? Говорят, для мозгов хорошо. Кормите Алоизаса, не жалейте!
— Полнеть стал мой Алоизас. Обойдется без икры.
— Сто лет его не видала. Располнел, говорите? Мужчинам солидность не помеха. Помню...— Толстуха пытается что-то вспомнить, но не может ухватить и извлечь что-нибудь подходящее к случаю. Не дают сосредоточиться яркие блики света, отражаемые бутылками и коробками конфет от вращающейся люстры.
— Дайте икры! — Лионгина не призналась бы — особенно бывшей квартирантке,— что икра и теперь ей не по карману.
— На колесах? Эй ты, козел,— буфетчица шлепает сосисками пальцев усатого официанта по рукаву фрака,— снеси-ка в машину!
— Мои клиенты взбесятся! — злобно огрызается он.
— В ресторан люди повеселиться приходят — не скандалить. Вот если я взбешусь...
У парня топорщатся усики, но возражать не смеет.
— Спасибо! Даже не знаю, Вильгельмина, чем смогу с вами расквитаться,— меланхолично выпевает Лионгина. Так или иначе, ошиваться по буфетам не особенно приятно.
— Это я у вас в долгу, я! Кто моей Бригите помог?
— Пустяки. С одним преподавателем поговорила, с другим. Они ведь все у нас концертируют.— Лионгина покровительственно и вместе с тем скромно улыбается.— Все никак не привыкну — такая большая дочка у вас!
— Чему удивляться? Забеременела в пятнадцать лет. Шрам на губе с тех пор, во! — Вильгельмина языком выталкивает запавший уголок губ.— Бригита у бабушки росла.
Лионгина вздыхает, как положено в таких случаях, хотя эта история для нее — не новость.
— Рада, конечно, что сумела малость помочь. "Когда-то не особенно красиво с вами поступила, правда?
— Что вы, милая, с лихвой расплатились. В консерваторию или — в реку! Жизнь, можно сказать, моей Бригите спасли, а заодно и мне, подошв ее туфелек недостойной!
По жирной складке между щекой и носом скатывается счастливая слеза. Тогда, когда явилась умолять о помощи, по ее колышущемуся лицу тоже катилась слеза. Больше не способна выжать — одну. Прозрачный бриллиант надежды или мутный кристалл отчаяния — эта ее единственная слеза.
— В консерваторию или — в реку.
Чуть с ума не сошла.
Будто кто выпотрошил ее, эту до неприличия жирную, обозленную на весь мир женщину,— такая она ясная. Ничего другого и выпотрошив в ней не найти, кроме самопожертвования ради дочери. Во имя нее была безжалостной квартиранткой, во имя нее теперь хищная бой-баба, бессовестно разбавляющая крепкие напитки. Будь Лионгина смелее, призналась бы, что завидует этому ее всепоглощающему чувству или инстинкту. Мурашки от него по спине бегают.
— Для вас, для ваших друзей,— завсегда, Лионгина. Какой бы дефицит ни понадобился! — глыбится за стойкой, как распахнутый платяной шкаф, Вильгельмина.— Не будет у меня — товарок мобилизую. Алоизас любит языки? Эй ты, ротозей,— тычком гонит она ворчливого официанта,— сбегай-ка на кухню, принеси два маринованных.
Лионгина спускается по лестнице в сопровождении взбешенного парня, не переставая думать о том, что следовало бы выкинуть из головы. Надо бы вино подобрать к маринованному языку! — а она распутывает странную метаморфозу своих взаимоотношений с Вильгельминой. Я — гадкая, знаю, что гадкая, однако иногда люблю делать добро. Не только ради икры и маринованных языков. Ей-богу, не знаю, какая муха меня укусила, когда взялась ее дочь протолкнуть. Может, захотелось блеснуть перед бывшей квартиранткой своим могуществом? Может... получить отпущение за грехи, которых набралось преизрядно? Лионгина ощущает, что двигавшее ею чувство сложнее, чем нынешнее объяснение. Как бы там ни было, но дефицит под забором не валяется, мысленно отмахивается она от своих сомнений и бодро цокает каблучками.
— Запахло королевской кухней! — принюхивается к аппетитным ароматам Пегасик.
— Кое-что и вам перепадет, если и впредь останетесь верным рыцарем.
— Хоть на край света, мать-начальница!
— Зачем на край света, лучше в серединку. Притормозите, пожалуйста, возле автомата. Пора сигнализировать домой, что не похищена.— Лионгина очаровательно улыбается, хотя знает, что в темноте ее улыбка пропадает втуне. Не видно улиц, мостов, домов — одни фонари. То как светлые стежки на темном холсте, то как собранные в кучу раскаленные угли. Взрезающая тьму машина разбрызгивает по сторонам не только грязь и дождь, но и огоньки, которые постоянно перестраиваются, сбиваются в соты, вновь рассыпаются.
Среди черных, расчесанных осенними ветрами деревьев на обочине тротуара торчит покосившийся железный скворечник с выбитыми стеклами. Пегасик чуть не врезался в него от вящего желания лихо остановить.
Липкую и холодную трубку противно прикладывать к уху.
— Ты, котик? — выпевает на телефонном жаргоне. Без этого беззаботного, ласково-доверительного тона Лионгина пропала бы и на работе, и дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70