Восхитительная Р. была ей полной противоположностью. Не выше Лионгины, она казалась высокой,— возможно, из-за бойкости и соломенной челки, которая весело моталась на ясном лбу. Блондинка, как и будущая ее соперница, Р. не только сама блистала, но и щедро излучала свет. От ее улыбающегося овального лица, от голубизны глаз становилось светлее всюду, где бы она ни появлялась. Тот, с кем она заговаривала, испытывал благодарность за внимание и провожал ее восхищенным взглядом, хотя многие сразу же понимали, что свечение предназначено не им. Тем более гордился Алоизас, выделенный из всех. Когда при встрече его шляпа описывала в воздухе дугу, глаза Р. не сверкали голубыми льдинками. Она умела улыбаться холодно и раняще, даже лучась, однако Алоизасу не приходилось съеживаться под этим слепящим светом. Для него синева ее глаз разливалась теплыми озерцами, пропахшими зреющими по берегам на солнце малинниками. Р. первая подхватила Алоизаса под руку. Правда, поначалу шаловливо, в любую минуту ее ладошка могла вспорхнуть и улететь вслед за лучиками глаз. Не улетела. И пока светлая челка билась у его плеча, Алоизас чувствовал себя добродушным и уступчивым, хотя именно этих качеств ему недоставало — Гертруда растила его как будущую славу рода, которой все обязаны приносить себя в жертву. Красивая головка рядом, легкий шелест обаяния и элегантности, заставляющей встречных оборачиваться, вселяют надежду, что все мечты мальчишки, выбившегося из тенет безвестности и судьбы, исполняются. Благосклонность Р., лестная сама по себе, сулила поджидающий за поворотом дороги или за перекрестком успех, не измеряемый ни деньгами, ни карьерой — чем-то более высоким и благородным.
Вот они вдвоем плывут по праздничной, нарядной, куда-то спешащей улице. Высокий, представительный мужчина в шляпе — кто он? Знающая себе цену гордая девушка с легкой походкой и правильными чертами лица — кто она?
— О чем-нибудь другом, милый. С ума можно сойти! — Негромкий смех светловолосой слышен нескольким зевакам. Если не иностранцы, то, может, артисты? Уж не балерина ли? Нет, не артистка, изучает логику в университете, уделяя занятиям больше времени, чем может показаться со стороны. Английские реплики, кое-кому режущие слух,— не обезьянничание. Приближаются госэкзамены, и страшно оступиться на пороге, за которым открываются желанные просторы.
Не артистка, однако поет в октете, принимает участие во всех больших академических торжествах. Поэтому свет рампы сливается с ее личным сиянием. Многочисленные отсветы падают и на зачетку, где выстроились одни пятерки. Самые строгие преподаватели оттаивают в свете ясных глаз. Очарованные приятным альтом, они невольно вписывают очень хорошие, не всегда заслуженные оценки. И все же подавляющее их большинство Р. заработала честно. Была терпеливой, умела трудиться, если требовалось — во время экзаменационной сессии — целыми сутками. Труднее давался английский язык — из-за злополучной щербинки между зубами, затруднявшей произношение английского Ше, как она сама жаловалась. С помощью Алоизаса произношение Р. постепенно улучшалось, но была в том заслуга и ее самой — не стеснялась учиться и на запруженной людьми улице, и в интимной обстановке. Завоевать именную стипендию помогли Р. не только личное обаяние и работоспособность, но и живой ум, во все стремившийся внести ясность и гармонию. Она не была, как кое-кто полагал, доченькой обеспеченных родителей. Мать умерла от рака, когда Р. кончала школу, учились еще две сестры, и зарплаты отца, занимавшего не слишком высокий пост в глубинке, для поддержки трех девиц не хватало.
Выкручивалась сама да еще умудрялась со вкусом одеваться. Ее туфельки, платья, шапочки отвечали новейшей моде — не менялись лишь челка на лбу, бодро и доверчиво смотрящая на мир голубизна глаз, а также улыбка, обнажающая щербинку. Алоизас вскоре понял: очень не любит Р. свою щербинку. Ему этот небольшой дефект — не дефект, скорее индивидуальная деталь — казался милым. Не может в человеке все до мелочей быть совершенным. Хотя в ту пору он очень высоко ставил свою личность, однако себя совершенством не считал и даже слегка опасался Р. из-за ее безупречной гармоничности. Так что милая щербинка не разрушала для него блистательного облика девушки, где воедино слились правильные черты лица, вкус и элегантность. Откуда она берет деньги на свои туалеты, Алоизас узнал неожиданно, так неожиданно, что едва не рухнул созданный им идеал.
Алоизасу нравилось появляться с Р. на людях, следить, как испускаемые ею лучи вонзаются в знакомые и незнакомые лица, в окна кафе и магазинов, смягчая неуютный мир. Воздух вокруг нее наэлектризовывался восхищением и почитанием. Ощутив покалывание в груди — что-то подобное ревности,— он испытывал желание спрятать подругу от жадного, поглощающего ее вихря. С оживленных перекрестков уводил в уединенное скромное кафе. Там у них был свой уголок, свой столик. От назойливых взглядов скрывал фикус с большими листьями, посаженный в зеленую, со всегда влажной землей бочку. Пахло сыростью, табаком, и было приятно в шутку и не в шутку перекидываться английскими фразочками.
Когда-нибудь они оба вспомнят этот фикус, и его темно-зеленые листья станут символом райского островка. Однако и рай не защищает от жизни. Однажды, когда они еще не успели насладиться там одиночеством, Р. вскочила, чуть не опрокинув столик. Такой нервной и растерянной Алоизас видел ее впервые.
— За что мне такое наказание — два бифштекса? — шутливо попытался он удержать ее.
— Пусти, мне надо бежать! — Ей явно было не до шуток. Ничего не объясняла, не улыбалась больше, охваченная паническим беспокойством, влекомая неведомой силой, с которой ему еще придется побороться. Ни одно голубоглазое и светловолосое существо и в этот момент не смогло бы сравниться с Р., однако она сама поспешно спускалась с воздвигнутого им пьедестала.— Если не отпустишь, всерьез поссоримся,— предупредила она напряженным, неприятно скрипнувшим голосом.— Никакой трагедии нет, но мне нужно уйти. Через час вернусь!
Он крепче сжал ее руку. Куда? Сто дорог — сто опасностей. Решила испытать его? Играет? Есть в ее обаянии какой-то театральный душок — всегда это чувствовал.
— Через час скажу. Никуда не исчезай. В конце концов делай как знаешь.
И, выдернув руку, убежала. Холодок от ладони схлынул под сердце. Он сидел, скованный неизвестностью, терзаемый подозрениями.
— Какой молодец!
Как я рада, что ты не испарился! Покорнейше прошу прощения!
Р. вспорхнула через целую вечность — час и двадцать минут. Алоизас не раз поднимался и уходил навсегда. Правда, мысленно. Горячей волной окатила грудь ее радость, постепенно заставляя его оттаивать. Не сияло бы так ее лицо и не скалилась бы ласково щербинка, которую она не любила выставлять напоказ, если бы за спиной маячил другой мужчина.
— Так хорошо было с тобой, Алоизас, что я обо всем на свете позабыла. Представляешь? Опоздала на репетицию в клубе коммунальников.
— Что тебя связывает с ними? — Раздраженный голос был еще грозным, как и его лицо.
Прохладной ладонью зажала ему рот.
— Виновата. Стеснялась говорить. Готовлю к празднику женский октет водопроводчиц. Дублирую репертуар нашего университетского октета. Лучше уж признаюсь сразу во всем.— Она зажмурилась, и было видно, что ей нелегко сделать это.— Понимаешь, я веду еще и кружок художественного чтения в клубе работников торговли. «На западе с угрюмых гор...» — И она торжественно, иронизируя над собой, отбарабанила строфу из стихотворения Саломеи Нерис.
Алоизас сидел мрачный, словно у него что-то отобрали. Дали порадоваться и отняли.
— Теперь ты все знаешь и не будешь думать, что я ограбила государственный банк! — Грациозным жестом она расправила серую плиссированную юбку и присела в книксене.— Четыре сотни в одном месте, четыре — в другом. Ты, я вижу, недоволен?
Алоизас не собирался возражать, пусть себе сбивает коктейль из науки и радостей третьеразрядной сцены. Выражение неудовольствия, тем более — попытка запретить выглядели бы как обязательство с его стороны, а их пути шли пока что параллельно, и неизвестно, пересекутся ли когда-нибудь. Он был разочарован, как ребенок, обнаруживший в бойко бегающей игрушке заводную пружину.
— Такова жизнь, ничего не попишешь! — В ясных глазах Р. промелькнул холодок отчуждения. Если сейчас встанет — больше не вернется. Пока не собиралась вставать, вот если он побудил бы ее... — Не думай, что я больше всего люблю наряжаться. Или петь и декламировать. Посылаю кое-что сестрам. Если хочешь знать, с октетом репетирую тайно. На кафедре не похвалили бы!— В ее голосе зазвучали металлические нотки.
До сих пор Алоизасу не приходилось сталкиваться с жизнью, которая звенела металлом. Даже нокаута мог избежать — это была тренировка, не смертельный бой. Его всегда грудью защищала Гертруда, оберегая от семейной болезни, толкая на путь интеллектуального превосходства. То, что пугало его в других людях, что вызывало презрение или отвращение — драчка из-за рубля, стремление хоть на вершок, а подняться выше! — в этой девушке переплавилось в очаровательное упорство. Она репетировала по вечерам, хотя вокруг клубов ошивались пьяницы и хулиганы. И грязную ругань слышит, и наверняка к ней самой пристают, а вот ведь чиста, как капелька утренней росы. Заметила пятнышко грязи на лакированной туфельке, выдернула бумажную салфетку, вытерла. Не следовало делать это на людях, оба рассмеялись, словно напроказили вместе.
Смеясь, Алоизас освобождался от оцепенения.
Неприятное чувство — как близка она к грубоватой обыденности, которой он чурается! — не исчезло, лишь опустилось куда-то вглубь и затаилось там среди других, приглушенных, изредка ноющих неприятных ощущений. Временных или таких, которые вгрызаются надолго и вытравить их невозможно. Гордость не позволяла Алоизасу признаться, что это чувство овладело им, что растроганность не заглушает недоверия к девушке, к ее «левым» заработкам.
Странное дело, но образ жизни Р. не смутил Гертруду. Надо ли говорить, что бдительность ее, как только появлялась малейшая угроза независимости и благополучию Алоизаса, возрастала десятикратно? Затаив дыхание, следила сестра за приключениями брата, чувствуя, что разверзается земля, в то время как окружающие смотрят и ничего не замечают. Невидимые трещины разрушают созданный ею фундамент, стоит зазвенеть колокольчику девичьего голоса или пахнуть тяжелой волне духов опытной женщины. Замлетрясения случались не часто — Алоизас все силы отдавал учебе и работе. Завязывал знакомства, не столько истосковавшись по любви, сколько желая позлить ее, сестру. Вдоволь потрепав ей нервы, сообщал, что роман окончен. Земля переставала сотрясаться, однако он отвоевывал частичку похищенной сестрой самостоятельности. Ни одна из приводимых Алоизасом девушек не нравилась и не могла понравиться Гертруде, ибо посягала на гордость рода, на свет ее очей, зажженный, дабы озарить небеса. Когда-нибудь ей придется отступить, и матери приходится отвыкать от запаха своего младенца, но в какие руки его отдать — вот проблема! Гертруда мечтала о незаурядной подруге для своего идола — небесному светилу не годилась в пару бледная личность. А восхитительная Р. сверкала чисто и ярко, отрицая серость и полутона. Когда она пришла в первый раз, IГертруда не удержалась — спросила, не красит ли девушка волосы? Р. не красила. Соломенная челка, ее, этой челки, сияние было натуральным, как золотая, снятая рубанком стружка. На солнце тоже есть пятна, заставила себя вспомнить Гертруда, оглядывая нимб гостьи. Очень заботится о своей внешности, во многом ей удается преуспеть, однако не может победить природу! Взять щербинку... Что и говорить, мила, но лучше бы ее не было и язык не высовывался.
В отличие от других женщин, чье первое посещение являлось сигналом тревоги, как западный ветер — предвестником дождя, Р. не вызвала у сестры Алоизаса ярой неприязни. От нее не веяло алчным желанием все хватать, присваивать, не пахло и разрушительной страстью. Чуткие ноздри Гертруды не ощутили дыма пожара, настороженный слух не уловил грома труб и барабанов судьбы, оповещающих о конце света, хотя земля слегка колебалась. Р. без стеснения высказывалась относительно обоев и занавесок в квартире — по ее мнению, к зеленоватым обоям подошли бы розовые портьеры,— однако она не намеревалась немедленно ампутировать Алоизаса от родового древа. Тем более не вынашивала кощунственных мыслей прививать его к стволу другой породы, чтобы он, потеряв свои корни, питался соками чужой жизни, шелестел чужим голосом. Ястребиный глаз сразу же усмотрел практичность и живость ума девушки, с избытком возмещающие некоторый избыток блеска. Когда-нибудь женившись на ней,— разумеется, нечего спешить сломя голову, пока она, сестра, в силах сама заботиться о брате! — Алоизас всегда будет прилично одет, сытно накормлен и удобно усажен за письменный стол, а если появятся дети, они вырастут, не ведая нужды, и выйдут в люди. Что это случится когда-нибудь — не сразу, не сегодня завтра,— убедительно говорили планы Р. После окончания университета ее предполагали направить в аспирантуру, в Москву.
— У девушки не ветер в голове,— сдержанно похвалила Гертруда и больше о ней не заикалась.
Фикус не укрыл влюбленных от посторонних глаз. Роман перспективного преподавателя и красавицы студентки стал достоянием гласности. Гертруда, вовремя предупрежденная, бросилась собирать сведения. В те времена она и сама стала взбираться по лестнице карьеры, больше не подрабатывала техническими переводами с немецкого. Корреспондент учительской газеты откопал кое-что об Игнасе Губертавичюсе: тяжело больной учитель ценой собственной жизни спасал преследуемых фашистами советских граждан. Как часто бывает в подобных случаях, один преследуемый превратился в преследуемых. Гертруду вызвал министр, до тех пор не обращавший на нее внимания. Понравились ее здравомыслие, скромность — такие заслуги, а ни разу не похвасталась! — и из кабинета Гертруда ушла с приказом о повышении в должности. Когда умер один из старших работников министерства, ее снова повысили. В жизни Гертруды наступил новый период, не изменивший ее характера, но расширивший кругозор. Ее планы стали походить на разыгрываемые в уме шахматные партии. Отец восхитительной Р. как-никак был заместителем председателя исполкома в одном из живописных районов, который славился своими озерами и лесами. Это и само по себе неплохо. Еще лучше то, что родство, пусть и далекое, связывало этого зампреда с одним из больших столичных начальников. Такая вещь, если думать о будущем, могла пойти Алоизасу на пользу.
Случайно нащупанная ниточка родства не играла решающей роли в благосклонности Гертруды к Р. Будущее Алоизаса, его счастье не должны были зависеть от родственных симпатий и антипатий. Если Гертруда и надеялась на поддержку, то не слишком. Ведь не изводила бы Р. себя, мотаясь по клубам, будь у нее прочный тыл. Она прокладывала себе путь собственными способностями, своей энергией, образованием. Не собиралась штурмовать особыми открытиями крепость науки, но специалистом высокого класса безусловно будет — в этом никто не сомневался. Копошившаяся под твердокаменным, пусть и сильно усовершенствованным лбом Гертруды корыстная мыслишка не мешала ей широко смотреть на мир. Каждый человек — творец своего счастья, тем более — отмеченный судьбой, родившийся в рубашке.
Алоизас ни о каких планах и знать не знал. Благосклонность Гертруды к Р. смущала и тревожила его. Он так и не успел выяснить, чем Р. покорила сестру, поскольку в это время на него обрушилась куда более важная забота. Далекий и почти нереальный полет Р. в Москву приблизился, резал тупым ножом. Причиняли боль мысли Р., бойко порхавшие по широким просторам. Неспособные сосредоточиться глаза, которые, разминувшись с его глазами, рвутся в завтрашний день, имеющий мало общего с тихими прогулками вдвоем. Причиняло боль бессилие — не повернешь к себе, не зачерпнешь всей голубизны глаз, чтобы не доставалась каждому встречному-поперечному. Он чувствовал, что унижается — не перед ней — перед самим собою! — когда не может думать ни о чем, кроме ее глаз, ее слов, ее щербинки, которая ему милее, чем прежде, хотя Р. уже ненавидит ее. Как она появится в знаменитом на весь мир учебном заведении с такими зубами?
Горячка сборов и перемен поубавила сияние Р., она стала грубее, нервнее, на шее то и дело выступали розовые пятна. Спешила исчезнуть еще до отъезда и все крепче, безнадежнее жалась к его плечу при встречах и расставаниях. Алоизас физически ощущал ее отдаление и в то же время — раздражающую свою беспомощность, от которой ему хотелось избавиться, насильно оторвав Р.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70