Срочно прибывшая из Москвы комиссия подтвердила страшную засуху, были составлены многочисленные акты, область освободили от ряда поставок, отдельные плановые задания снизились наполовину. Однако секретари соседних областей, находившихся почти в таком же положении, опротестовали это решение. Не обошлось и без оскорбительных намеков, что области, о которой так много было сказано высоких слов, не пристало просить о льготах и идти на всякие хитрости. К Пробатову тогда уже просочились слухи о всевозможных приписках и очковтирательстве. Но он бездумно отмахнулся от этих оскорбительных наветов... Или все началось позже, когда он принял совет Инверова, будто бы разумный и дельный, и, сам того не ведая, дал повод для прямого обмана, влез в постыдную историю с сохранными расписками. Вот почему вторая комиссия из Москвы держалась сурово и замкнуто: несколько вежливых молодых людей без особого труда обнаружили, что за сохранными расписками на скот ничего нет.
Перед комиссией он не оправдывался, не сваливал вину ни на Инверова, ни на других секретарей, потому что сам себе уже не находил оправдания. Провалился как руководитель, не сумел разобраться в экономике области, вел людей за собой вслепую — значит, не требуй снисхождения, не жди сочувствия, умей мужественно держать ответ, во всем виноват только ты, ты сам, и никто больше!.. Через неделю его вызвали в Москву, и, прилетев вечером в столицу, он ехал на машине с аэродрома, глядел сквозь завесу дождя на пылающие в потоках огни фонарей и думал — вот, где не надо, он льет! Поднимаясь по широкой лестнице гостиницы «Москва», он почувствовал тошноту и головокружение, прислонился к прохладным перилам, переждал. В душном номере он еле добрался до мягкого кресла. «Может быть, вызвать врача?» — испуганно спросил помощник. «Сейчас пройдет»,— сказал он. Еще не хватало раскиснуть, вызвать у кого-то чувство сострадания!.. Проведя ночь в полусне, в полубреду, он принял утром холодный душ, побрился, наскоро позавтракал, сел в присланную за ним машину, внутренне уже готовый ко всему.
«Почему же тот, кто поддержал нашу задумку, теперь призывает меня к ответу? — размышлял он, глядя на проносившуюся за стеклом пеструю шумную улицу,— Не ради
же того, чтобы испортить мне биографию, он теперь решился наказать меня! Ведь он тоже, как и я, верил, что можно одним скачком добиться быстрого успеха и в конечном счете выиграть большую хозяйственную битву! А может быть, ему, так же как и мне, приходится держать ответ и перед собой, и своими товарищами в руководстве ЦК и как-то объяснять свои заблуждения и ошибки? Конечно, другого выхода у него нет, и он вынужден подчиняться неумолимой логике жизни, силе экономических законов, которые я сам сбросил со счета, когда безрассудно и легко пошел на эту авантюру... Вероятно, в этом и состоит особенность нынешнего момента, когда любой человек в партии, как бы высоко он ни стоял, какой бы силой характера и власти ни обладал, его субъективная воля бессильна перед ее коллективным разумом, перед необратимостью демократического процесса...»
Он никак не рассчитывал, что его сразу примет первый секретарь, и на мгновение смутился перед его хмурым и недобрым взглядом, брошенным как бы вскользь из-под опухших век. У него было сердитое и недовольное лицо с капризно оттопыренной нижней губой, через седину сквозила розовая кожа на голове. Он сухо кашлянул, переложил какие-то бумажки на столе, поднял голову, и стекла очков его тоже сверкнули холодно и непримиримо. Он начал вполголоса, но скоро в голос его проникло раздражение, затем он опять заговорил ровно, точно спохватился и решил не распалять себя, и неожиданно спросил Проба-това: «Вас ознакомили с материалами и выводами комиссии?» — «Да».— «Вы согласны с ними? Можете ли что-нибудь добавить к тому, что нам стало известно?» — «Нет».— «Говорят, вы не совсем здоровы?» — «Нет, я здоров! — Он встал, сознавая, что должен был сделать это раньше.— Мне бы только хотелось, чтобы вы верили... Я не преследовал никаких личных целей, никакой корысти...» — «Вы бы лучше рассказали, как дошли до жизни такой!» — Секретарь опять вспылил. Пробатов промолчал, хотя резкость так и просилась на язык. «Не без вашей личной помощи!» — хотелось ему сказать. Но он знал о проекте решения, по которому его снимали с поста секретаря обкома, записывали строгий выговор, знал, что. с его ближайшими товарищами поступили более жестко — исключили из партии Инверова, председателя облисполкома, некоторых секретарей райкомов. «Езжайте пока, подлечитесь.— Голос секретаря прозвучал миролюбиво и почти дружески.— Л там посмотрим, на какой работе вас лучше использо-
вать». Не потому ли щадил его, что чувствовал себя тоже виноватым? Из гостиницы Пробатов позвонил жене, и через пять дней они вошли в этот большой неуютный номер с двумя комнатами, ванной, вишневыми, под цвет ковра, плюшевыми гардинами, массивной мебелью...
Пробатов не слышал, как появилась женщина, прибиравшая здесь по утрам, и увидел ее, когда она, держа в руках тряпку, остановилась возле кресла. Она ходила бесшумно в своих суконных тапочках, одетая в поношенный, но чистый голубенький халат, из-под белой в горошек косынки выбивались седые пряди.
— Кто же сейчас в комнате сидит! — улыбаясь, сказала она.— Уж так хорошо на воле дышится, не уходила бы с улицы... Или у вас ванна сегодня?
«Какое славное лицо! — подумал он.— Совсем как у мамы».
Он видел эту женщину почти каждый день, но не заговаривал с нею, может быть, мешало присутствие жены и дочери, но теперь, глядя в ее иссеченное морщинками загорелое лицо крестьянки, не вытерпел:
— Вы здешняя?
— Считайте, здешняя,— с глубоким вздохом ответила женщина, видимо жалея о чем-то.— Раньше в колхозе робила... Из-под Костромы я...
— Нравится вам здесь?
— Живу, не жалуюсь, чего мне...— Губы ее не покидала легкая усмешка.— В тепле, сытая каждый день, одеть-обуть есть чего, что мне, старухе, надо?
— Так...— Ему как-то не хотелось оборвать разговор, и он спросил: — Пишут вам земляки? Как у них там, в колхозе-то?
Улыбка погасла на лице женщины.
— Трудно живут...
— Да, да! — закивал он и поднялся, чувствуя, что стало невыносимо жарко.— Впрочем, вы, кажется, правы — мне на самом деле назначена ванна!..
Он перекинул через плечо мохнатое полотенце, спустился в полуподвальный этаж, где помещались ванны, и скоро уже лежал в воде, шевеля до смешного укороченными ногами. Тело сразу покрылось матовыми бисеринками, порозовело, в него вступила теплая истома, и, полуприкрыв глаза, он машинально следил за стоявшими на кромке ванны песочными часами. Из верхнего пузырька текла, не останавливаясь, струйка песка, и ему невзначай представ-
лялось, что песок отмеряет не секунды и минуты, а жизнь. Он думал о женщине из Костромы, кровно связанной со своей деревней: она хоть и жила здесь хорошо и сытно, в ней болью отзывалось то, что происходило сейчас на родной земле. А он? Что же случилось с ним, если он перестал понимать людскую боль? В таких случаях принято говорить — переродился, оторвался от масс, но разве эти казенные слова могут что-то объяснить, хотя бы ему самому? Сейчас, оглядываясь назад, он старался убедить себя в том, что у него тогда не оставалось иного выбора, но в глубине души не верил в это. Вся беда была в том, что в ту метельную ночь, когда ему позвонили из Москвы, у него не хватило ни мужества, ни смелости, не хватило того, что имелось в избытке в молодые годы. А может быть, он просто боялся лишиться всего, к чему привык,— быть в центре внимания большого коллектива людей, в центре политических страстей, быть в числе избранных, призванных решать трудные и сложные дела партии и государства? Нет, он не дорожил своим положением. В ту пору, когда решалась эта непродуманная затея с тремя годовыми планами, он ведь и не смог бы убедительно обосновать свой отказ, он еще недостаточно глубоко разобрался в экономике области, да и вряд ли его отказ остановил бы события. Секретарь просто отбросил бы его в сторону как человека, не понявшего зова времени, ведь в тот момент ему важно было подхлестнуть с помощью одной инициативы все остальные области и на примере ее показать, какие неограниченные возможности таятся там, где люди работают с огоньком!.. Конечно, он не посчитался бы с возражениями Пробатова. Однако как легко он нашел лазейку и оправдал себя! Жертва! Почти без вины виноватый!
— Вы не уснули, Иван Фомич? — раздался за стеной кабины голос сестры, и он увидел, что верхний пузырек песочных часов был пуст. Ему стало холодно до озноба, он ухватился руками за стенки ванны и поднялся, скользя по ее ослепительно белому дну.
— Спасибо,— тихо ответил он и набросил на плечи широкую, в голубых разводах, махровую простыню.
Ванна взбодрила ето, он почуствовал себя помолодевшим и сильным. Через час-другой к нему снова придет усталость, ставшая теперь постоянным спутником. Но сейчас ему было хорошо, он глубоко, с наслаждением дышал, тело под мягкой простыней приятно горело, облитое острым испаряющимся холодком. Он быстро оделся, пру-
жилистым шагом поднялся в номер, где нужно было немного полежать после ванны, но не задержался тут и минуты. На открытой двери балкона, качаясь, отражались в стекле зеленые ветви деревьев, за бухтой кипело светляками море, и Пробатова потянуло туда.
Пробатов забрел в пустынное место, по- дальше от людской суеты и толчеи, от лежавших на пляже темно-коричневых, словно обуглившихся на солнце, обнаженных тел. Здесь, под прикрытием серых валунов и колючего, звенящего на ветру кустарника, он мог раздеться догола, не стыдясь своего оплывшего жирком живота, дряблых мускулов, бледной, сухой, начинающей стареть кожи. Он долго любовался мозаикой разноцветных камешков под прозрачной водой; играла, дробилась на воде искрометная рябь, и отсвет ее зеркально падал в глубину — испещрял дно золотистыми прожилками.
Глаза устали от блеска воды, Пробатов лег ничком на теплый песок, опустил на скрещенные руки голову и в ленивой полудреме смежил набухшие веки. Шелестело за спиной море, усиливался ветер, с тяжелым хрустом обрушивались на берег волны. Отступая, они волочили за собой говорливую гальку, а подбираясь к ногам, обдавали тело щекочущими брызгами. Пробатов не шевелился.
Снова и снова он пытался припомнить и восстановить в подробностях тот злополучный день, за которым ждал его страшный обвал, но, как ни странно, такого дня не оказывалось, прошлое было соткано из тысячи мелочей, собиравшихся, как железные опилки вокруг магнита, и разобраться в них было сейчас ему не под силу.
«Как ты смел,— спрашивал он себя,— посчитать свой ум, свой опыт, свою волю единственным мерилом, истиной, обязательной для всех? Как пришел к мысли, что тебе дозволено пренебречь опытом и мнением других людей, пусть несогласных с тобой и не всегда во всем правых? Ведь ты просто отбрасывал напрочь все, что не соответствовало твоим представлениям! Ты ни разу не задумался, по пле-
чу ли тебе должность, хватит ли у тебя ума, чуткости и способностей, чтобы вести за собой столько людей, решать их судьбы! Зачем кривить душой сейчас? Хоть один раз ты усомнился в своей способности? Или всегда верил в непреложность правила — чем более ответственное положение ты займешь, тем труднее будет обнаружить твою непригодность? Твой авторитет начнут щадить и оберегать, а если за промахи и проберут с песочком, то на закрытых заседаниях. Под рукою у тебя найдется необходимый штат сотрудников: подобранные с умом и толком, они снабдят тебя любыми справками и материалами. И чем выше ты поднимешься, тем меньше останется людей, которым будешь подчиняться ты сам, но зато увеличится число подчиненных тебе. Может быть, крах твой произошел потому, что ты не выдержал испытания властью, забыл, что зависишь от тех, кем был выбран, что должен считаться с их убеждениями и советами, что ты не имел никакого права безрассудно растрачивать самое дорогое, что у тебя было,— доверие людей, наделивших тебя этой властью? И, подчиняя людей своей воле, разве не тешился мыслью, что лучше, яснее других видишь не только конечную цель, но и пути достижения общего блага? Да, ты вынужден был пойти наперекор желаниям и интересам отдельных людей, но ты же считал, что делаешь это ради них самих, ради общей пользы! И лишь теперь стало ясно — ты не обладал прозорливой способностью глядеть далеко вперед, был просто лишен элементарного уважения к тем, кто не соглашался с тобой, не пожелал их выслушать, хотя сам без конца твердил, что умение слушать других должно быть главным в работе любого партийного работника. Но стоило тебе самому получить письмо Мажарова, как ты ослеп от злобы и тщеславия, тебе померещилось, что кто-то покушается на твой авторитет, и, вместо того чтобы выслушать этого честного и мужественного человека, разобраться, что переживает целая деревня, ты со всей яростью, как чинуша и самодур, расправился с ним, лишь бы выглядеть правым в глазах своего аппарата, лишь бы доказать, что все идет, как задумано... А вспомни, как пришлись тебе не по душе слова Конышева на одном из заседаний бюро о том, что три плана, взятых областью, ей не по силам, что это легко доказать, сравнив только две цифры — себестоимость молока и мяса во многих колхозах равна закупочной цене! Надо немедленно заявить, что мы ошиблись, что выполнять при таком положении взятые обязательства — значит идти на прямой обман и наносить
невосполнимый вред всем хозяйствам, всей экономике области. Первым твоим побуждением было тогда — немедленно, на ближайшем пленуме — вывести Конышева из состава бюро, но ты вовремя одумался и силой своей власти поставил его на место: пусть товарищ Коны-шев заботится лучше о том, как организована торговля, как идут дела в прокуратуре и суде, а сельским хозяйством займутся те, кто разбирается в этом получше! Но, может быть, позорнее всего то, что ты не стал слушать смертельно больного друга и оттолкнул его от себя!..»
Пробатову стало душно, горячие струйки нота потекли от висков к щекам, и он перевернулся на спину. Роптало у ног море, разбрызгивая мелкую водяную пыль, нещадно палило солнце.
И хотя после ванны врачи запрещали купаться в море, он встал и, слегка пошатываясь, забрел по пояс в воду, переждал, когда распластается по песку пенная волна, и бросился в гребень следующей, отдался на ее волю. Он плыл саженками, фыркая, а отплыв за границу прибоя, лег на спину, широко разбросав руки. Мягкий всепоглощающий свет окружил его со всех сторон... Звучала над городом надоевшая мелодия, на берегу смеялись и кричали люди, прогрохотала в бухте якорная цепь... Он видел белые дворцы, легкие, вознесенные на высоту ажурные дома, похожие на вправленные в зеленоватую яшму светлые камни, недвижное, будто нарисованное, нежное облачко над горами, и оттого, что он смотрел вприщур, все это расплескивалось в глазах радужными лучами, вызывая чувство нереальности, и хотелось раствориться в этом блаженном и вневременном покое...
Он едва доплыл назад и долго не мог отдышаться. Тяжело билось сердце, горячий звон наполнил голову... Но стоило прилечь на лесок, как он тут же опять спросил кого-то невидимого: «А какая же тогда цена тем, кто бездумно шел за мной? Ведь они видели, как от непосильного напряжения рушатся хозяйства, но никто из них не воспротивился моей команде. Во имя чего они молчали? Не во имя же ложно понятого единства?..»
Ему вдруг стало одиноко и тоскливо среди голых валунов, на безлюдном клочке земли между каменистой тройной и тревожным, неутихающим прибоем. Он быстро оделся и пошел на голоса и смех, мимо пестрых зонтиков, воткнутых в песок, мимо плетеных топчанов и шезлонгов, где, беззащитно раскинув руки и закрыв глаза, лежали
люди; у самого берега плескались дети, пухлые голыши шлепали ладошками по воде; из чаши бухты вырывались остроносые глиссеры и неслись по синему простору; над пляжем на каменистом выступе лепился маленький ресторанчик, и Пробатов завернул к столику под полосатым тентом. Ему принесли стакан сухого вина, он пил и без интереса разглядывал женщин, удивительно милых в своих простеньких цветных сарафанчиках, разглядывал будто впервые их ноги с тонкими щиколотками, розовыми, младенческими пятнами, с ярко, кроваво раскрашенными ногтями. Может быть, он старомоден, но он находил это безвкусным, хотя, вероятно, кто-то видит в этом свою прелесть...
За кустами акации шумел фонтан, из длинного клюва птицы, похожей на цаплю, била упругая струя воды, и солнце, просеиваясь сквозь зеленые ветви, вплетало в нее золотоносную нить; откуда-то наносило запах молотого кофе и жареного мяса, но все поглощало властное и све-жее дыхание моря...
К обеду он опоздал, жена и дочь уже заканчивали трапезу — иначе он не мог назвать их священнодействие за столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45