Ему было поручено специально изучить этот вопрос па месте...
«Да что они, с ума сошли?» — недоумевал Константин. Он порывался вскочить и крикнуть, что все, о чем тут говорится, чепуха, абсурд, они же взрослые люди, как им не совестно громоздить одну нелепицу на другую, неужели на самом деле кто-то поверит во весь этот вздор? Но стоило ему чуть приподняться или качнуться, как Дымшаков железно, точно клещами, стискивал его руку, и Константин сникал.
Чтобы чем-то унять не знавшие покоя руки, он вытащил из кармана подаренную Авдотьей нитку старинных янтарных бус, отполированных, как речные камушки, и стал перебирать их в пальцах, сухо пощелкивая, будто четками. Казалось, эта нитка грубовато отшлифованных бусин помогает внутренне собраться, быть более сдержанным, иначе у него не хватило бы сил слушать то, что говорил о нем Анохин.
А тот не брезговал ничем, чтобы очернить черемшан-ского парторга. По словам Анохина, Мажаров зарабатывал «политический капитал», создавал себе дешевую популярность: и заменял возчика на ферме, и посещал пьяные гулянки, чтобы подделаться под настроение людей, и, собирая вокруг себя недовольных, подбивал их на то, чтобы они не сдавали своих коров... Каждое слово, когда-либо оброненное Константином, сейчас стреляло в него: то, что было его убеждением и болью, осмеивалось и забрасывалось грязью. Если его не спять с должности парторга и не убрать из Черемшапки, то вряд ли райком сумеет обеспечить правильное идейное руководство колхозом. Не забыт был при всех этих обвинениях и Дымшаков, с которым давно надо перестать нянчиться и воздать ему по заслугам. В прошлый раз, когда он сорвал отчетное собрание, ему простили, вернули партийный билет, считали, что он одумается, оценит проявленную к нему чуткость, но после этого он повел себя еще более вызывающе, нашел в лице парторга «идейного вдохновителя», и вместе они сделали все, чтобы уговорить доверчивых людей растащить уже закупленных коров по своим дворам... И хотя в том, что говорил Анохин, не было правды, его полная угроз речь как-то уже действовала на всех. Люди становились строже, недоступнее, изредка бросали на Константина и Егора недоверчивые, угрюмые взгляды, и Константин чувствовал, что они точно отдаляются от всех, что между ними встает невидимая преграда. В душевной растерянности он поймал вдруг себя на панической мысли: а что, если он и на самом деле что-то недопонимает, на самом деле в чем-то виноват перед всеми и, сам того не ведая, обманул доверие партии, как уверяет Коробин? Что, если недомыслие,
ложное самолюбие и трусость мешают ему признать то, что все хотят услышать от него? Ведь стоит признать свою вину, нему сразу станет легко, все будут удовлетворены, и исчезнет это давящее ощущение одиночества... А как бы поступил на его месте Алексей Макарович?
Его зазнобило от одной мысли об этом, спина стала холодной, и он в изнеможении закрыл глаза, ужасаясь тому, что мог поддаться минутному малодушию. Однако почему молчит Пробатов? Ждет, когда они расчистят ему путь, и он выйдет, чтобы тихо и внушительно, как подобает высокому руководителю, особым, комнатным голосом сказать, что он не сомневался, что коммунисты района правильно оценят обстановку и осудят таких отщепенцев, как Мажаров и Дымшаков. Кто назвал их так — Анохин или Коробин? Да не все ли равно! Страшно другое - что этому поверили, что никто не возмутился, все сидят и слушают и ложь и ругань, словно таким языком и нужно разговаривать со своими товарищами по партии. «Они говорят обо мне как о враге. Но ведь то, что они делают сейчас,— никакому врагу не додуматься!..»
Чтобы отвлечься, Константин начал оглядывать чистенький парткабинет с фотовитринами, журналами на стеллажах, читать лозунги, так не вязавшиеся с тем, о чем говорили сейчас в этой комнате. Лозунги тоже кричали против тех, кто пытался сломить его волю и дух, лишить его способности мыслить...
Когда, не прося слова, поднялась Ксения и начала защищать и оправдывать его, Константин внутренне сжался в ожидании новой беды. Ее никто не останавливал, не прерывал, и она сбивчиво и горячась говорила о том, как сама заблуждалась, верила, что нужно закупать коров, пока не пережила случившееся в Черемшанке. «Мажаров не в чем не виноват! — убеждала она помрачневших членов бюро и, поворачиваясь к Пробатову, прижимала руки к груди.— Он поступил так, как должен был поступить на его месте каждый честный человек!»
Ее глаза горели влажным, мятежным блеском, голос то опускался до шепота, то вновь звенел. Константин до боли сжал в кулаке янтарные бусины и уже не искал взгляда Ксении. Она сама нашла его глаза и посмотрела на него так, что он дрогнул, еще не веря до конца тому, что ему открылось. Душу его залило чувство благодарности, стыда и нежности. «Она любит меня!» — подумал он, испытывая и страх за нее, и жалость. Голос Ксении звучал все уверенней, и им уже овладело чувство гордости. Он
слышал и видел человека, сумевшего победить самого себя и способного защищать то, что было дорого его убеждениям... Ради этого и стоило жить, жить и бороться,— завтра встанет кто-то еще и еще, и людей уже нельзя будет запугать и заставить отречься от своих мыслей! Оживился и вздохнул полной грудью Дымшаков, сжал его локоть.
— Я перестала бы уважать себя и считать коммунисткой, если бы не высказала того, что думала! — договорила Ксения и, гордо откинув назад голову, прислонилась к транспаранту.
И тишина взорвалась, но из общего гула Константин уловил лишь возглас Синева:
— А почему мы ведем это бюро в такой недопустимой форме?
Его поддержала насмешливым говорком Прасковья Любушкина:
— Да и не того мы человека с песком продираем! Кашу-то заварил Аникей, а он вон сидит как Иисусик, будто он тут ни при чем!
— Партия и не таких людей поправляла!
Но Коробин пренебрег этими репликами, поднял руку и спросил, оборачиваясь к Константину:
— Может быть, вы не понимаете, что речь идет о вашей партийности? Или вас убедило чисто женское выступление предыдущего оратора? Или вы по-прежнему считаете себя безгрешным? Нам важно знать, как вы сами оцениваете свое антипартийное поведение!..
«Так оно и есть! Они жаждут услышать мое раскаяние! — Константин обрадовался, что разгадал нехитрый прием.— Отсюда и эта беззастенчивая наглость и угрозы».
Он все еще надеялся, что заговорит Пробатов, отбросит в сторону весь мусор, который навалили не в меру ретивые его помощники, разберется во всем. Не может быть, чтобы он не понимал, что на самом деле произошло в Черемшапке!
Чувствуя обращенные на него взгляды, Константин встал, перетирая в ладонях гладкие, нагретые бусины янтаря, посмотрел на Пробатова. Тот сидел прямо, ни на кого не глядя, с отсутствующим, непроницаемым выражением лица. От этого непонятно замкнувшегося человека теперь зависела судьба не только Константина, но и всей Черем-шанки. Мажаров вышел из-за столика, сделал два-три шага навстречу Пробатову и остановился.
— Что с вами случилось, Иван Фомпч?.. Неужели вам не стыдно за все, что происходит здесь?.. Вам нужно не меня и моих товарищей наказывать, чтобы усыпить свою совесть, а немедленно исправлять то, что произошло по вашей вине в Черемшанке, исправлять, пока не поздно!
— Что значит поздно? — презрительно, сквозь зубы выдавил Инверов.— Вы отдаете себе отчет, о чем говорите?
— А какими заклинаниями и молитвами вы теперь заставите людей в Черемшанке поверить вам, Иван Фомич?.. Вот почему...— Константин повернулся к Пробатову и встретился в упор с его холодным взглядом.— Вот почему я думаю, что сегодня не мы гибнем для партии, а вы, Иван Фомич, и спасти вас, кажется, уже невозможно!..
Ему не давали говорить, кричали, перебивали, но он, переждав очередную волну шума, начинал говорить снова. Только один Пробатов по-прежнему хранил молчание. Ожесточенно звонил в колокольчик Инверов, стоял, вытянувшись, бледный Коробин, жарко дышал кто то в затылок, мерцали издалека глаза Ксении. И неожиданно откуда-то сзади выплеснулся и заметался над всеми яростный, исступленный голос Синева:
— Верна-а-а!..
Егор возился у коновязи, разматывал поводья, звякал удилами. Уже сидя на телеге, подмяв под бока мягкие охапки соломы, Константин вдруг решил, что он в деревню не поедет. Чего он не видел теперь в Черемшанке? Кому он там нужен? Да и незачем обрекать себя на тягостную безотрадность — снова встречаться с людьми, которые понадеялись на него, смотреть им в глаза и не знать, что сказать. Уж лучше как-нибудь сразу, в одночасье собраться, проститься — и поминай как звали!.. Егор начал было уговаривать его, звал ночевать к себе в избу — вдвоем оно все же легче пережить беду, но Константин порывисто обнял Дымшакова, стиснул его плечи и быстро пошел через площадь, словно куда-то опаздывал... Услышав стук телеги, не обернулся, свернул в первый попавшийся переулок, побрел просто так, куда глаза глядят... Он настраивал себя на праздное любопытство, заставлял глазеть по сторонам: остановился у новой школы, с нее еще не сняли леса; долго слушал, как разноголосо звенит, смеется и плачет детский, сад; потоптался у работающего экскаватора, глядя, как вгрызает-
ся в землю клыкастый скрежещущий ковш... Однако стоило лишь на миг отвлечься от жизни улицы, как на него снова наваливалась давящая тоска, брали в плен неотвязные думы. Как жить дальше? Что делать завтра, через неделю, через год? Он опять возвращался к тому, что пережил час назад, к самым горьким и унизительным минутам своей жизни. Когда Коробии велел ему, Дымшакову и Ксении сдать партийные билеты, Константину показалось, что все смотрят на него и ждут, что он будет делать-У него тряслись руки, он никак не мог нашарить в боковом кармане билет, вынимал какие-то случайные бумажки и складывал их на столик, ощущал противную и липкую слабость во всем теле. Кто-то рядом вздохнул с облегчением, когда он наконец достал билет и двинулся по узкому проходу туда, к большому столу, где на синей скатерти уже лежал билет Ксении в темно-коричневой кожаной обложке. Но он не успел дойти, когда его остановил и отрезвил голос Дымшакова:
— А по-моему, вы не имеете права забирать наши билеты! Пускай в обкоме еще разберутся, а уж потом отдадим, если ничего не докажем! Или для нас отменили и Устав, и все инструкции?
Наступила неловкая заминка, но Коробин сломал ее:
— А то, что здесь присутствуют два секретаря обкома, это что, мало для вас? Не бузи, Дымшаков! Перед смертью не надышишься!
Он тут же спохватился, пожалел, наверное, об этой обмолвке, но было поздно.
— Я тебе эти слова о смерти, гражданин Коробин, до смерти не забуду! — громко сказал Егор, и голос его уже звучал близким возмездием.— Придет время — назад их просить будешь, да не отдам!
И тут впервые нарушил молчание Пробатов:
— Дымшаков прав! Оставьте им билеты! Мы с товарищем Инверовым еще не бюро обкома, может быть, там с нами не согласятся. Товарищ Коробин, вы допустили непростительную грубость! Я на вашем месте принес бы извинения товарищу Дымшакову!
Бледнея и заикаясь, Коробин пробормотал, что это оговорка, что он сказал не совсем то, что думал...
А Константин, положив билет в карман, через весь кабинет пошел к выходу. Он спускался по лестнице, когда его догнал Вершинин и дернул за рукав.
— Костя!.. Я никогда не думал, что так поступят с тобой и со всеми!..
— Почему же ты обо всем этом не сказал там? — Константин мотнул головой и двинулся было дальше по лестнице, но на площадке между этажами Вершинин снова догнал его.— Ну что еще? Говори скорее, мне не до сочувствия, ей-богу!..
— У меня не хватило смелости, ты прав! — Вершинин все искал глаза Константина.— Но я только теперь понял, что люди, которые чувствуют себя правыми, не могут быть такими жестокими!.. Значит, они сами сомневаются, но у них нет мужества сознаться, что нам не три, а уже два плана не под силу... Я же знаю это по нашему району — мы тянемся на последнем напряжении... Ты не должен мириться с тем, что Коробии убирает тебя и других, как помеху на своем пути, нужно писать в Москву, в ЦК!..
— А ты будешь по-прежнему молчать в тряпочку?
— Ты можешь презирать меня.—Вершинин прислонился к перилам лестницы, словно силы оставляли его.— Но если ты хочешь, я готов вместе с тобой подписать такое письмо!
«А я его чуть не оттолкнул от себя навсегда!» — подумал Константин.
— Если ты как коммунист пришел к таким выводам — пиши сам, не дожидаясь никого. Мы тоже, как ты догадываешься, не согласимся с этой расправой, напишем отдельно. Вот тебе моя рука, и давай держись, стой на своем!
Небо затягивали тучи, они придавили городок низким и темным потолком, и он притих, затаился, как перед грозой. Стало душно, угарно, пахло распустившейся полынью. Случайный переулок вывел Константина на окраину, на голый и выбитый пустырь. За ним под глинистым обрывом лениво текла мелкая речушка, отражая сумрачные облака; она вся просвечивала до дна, до рябой гальки и обросших зеленой тиной больших камней; за рекою расстилалась болотистая низина, по ней медленно шли, колыхаясь па разбитой дороге, тяжелые, груженные песком самосвалы. Когда они вырывались на бревенчатый настил моста, бревна глухо роптали. По пустырю неутомимо носились мальчишки, гоняя футбольный мяч; в самодельных воротах^ наспех обозначенных половинками кирпичей, упираясь матерчатыми перчатками в колени и чуть наклонясь вперед, стояли в напряженных позах вратари. Когда к ним подкатывалась с визгом и криками очередная атака, они начинали метаться, и неизвестно было, чего они боятся больше — пропустить мяч или нечаянным движением сшибить ворота. В сторонке на траве валялись сумки, ранцы,
портфели, стянутые ремнем, как вязанки дров, учебники... Константин наблюдал за игрой ребятишек, удивляясь тому, как легко уживаются в нем и горечь недавней утраты, и пережитое унижение, и уже робко пробивавшиеся в душе ростки интереса к жизни... Встрепанный рыжий мальчишка нечаянно выбил мяч за поле и крикнул: «Дяденька, поддай-ай!» Константин догнал мяч и, сильным ударом послав его обратно, сразу будто сбросил с плеч груз, задышал легко, всей грудью...
На другой стороне поля стояла какая-то женщина, одетая по-монашески во все черное, и, приглядевшись, Константин с неосознанной неприязнью отметил, что сегодня, кажется, уже не один раз встречал эту женщину. Он обратил на нее внимание еще на кладбище. Она выделялась в разношерстной толпе и походила на пришедшую издалека странницу своим темным одеянием, стоптанными, пыльными ботинками и суровым, скорбным лицом, затененным навесом платка. Она истово молилась, шепча что-то про себя, как-то оказалась совсем близко от могилы, и Константин увидел, что она пристально смотрит на него, будто силится узнать. Он хотел у кого-нибудь спросить о женщине, но тут гроб стали опускать в могилу, застучали о крышку комья земли. Он забыл обо всем и, ничего не видя сквозь слезы, стал бросать вниз горсти влажной глины.
Было непонятно, почему эта женщина опять оказалась рядом. Может быть, она тоже бродит, чтобы успокоиться после похорон? Подул ветер, закрутил бумажный сор на пустыре, растрепал кусты ивняка на берегу, прижал к земле жаворонков, носившихся над низиной. На пыльные лопухи упали первые крупные капли дождя, запятнали серое поле, но мальчишки, не замечая, бегали из края в край пустыря, свистели, кричали «мазила!». Женщина, застывшая у края поля, не пошевелилась, ветер трепал концы ее платка и подол черной юбки.
Константин вдруг почувствовал, что голоден, пересек пустырь наискось и заторопился в городок. Ему все время казалось, что кто-то идет следом за ним, и он оглядывался. Что за чертовщина! Или он совсем расклеился? Надо взять себя в руки! Кто знает, что еще ожидает его впереди?..
Он вышел на центральную улицу городка, свернул на мостовую, к кафе, в сгустившихся сумерках ярко горели его широкие зеркальные окна. На углу он вдруг снова увидел знакомую фигуру женщины в черном и остановился. Что ей от него нужно? Он с досадой направился к ней,
чтобы спросить ее об этом, но женщина сама нерешительно двинулась ему навстречу и негромко окликнула:
— Костя!..
Он вздрогнул и остановился. Голос был глухой, надтреснуто-дребезжащий, но что-то в нем тревожило и волновало.
— Вы меня?
Он подходил к ней, все более теряясь, еще не веря тому, что внезапно вспыхнуло и обожгло память, но уже всей душой желая, чтобы догадка обернулась явью.
— Ко-о-стя! — тихо и слезно позвала, женщина и, рванувшись к нему, начала оседать на мокрый тротуар, падать на колени.— Ко-стенька-а!.. Прости меня, Христа ради!.. Прости-и-и!
— Ма-а-ма! — крикнул он, заходясь от жалости и счастья.— Мама!
Он подхватил ее под руки, по она все валилась ему в ноги, припадая и плача, хрипела пересохшим ртом:
— Сыночек мой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
«Да что они, с ума сошли?» — недоумевал Константин. Он порывался вскочить и крикнуть, что все, о чем тут говорится, чепуха, абсурд, они же взрослые люди, как им не совестно громоздить одну нелепицу на другую, неужели на самом деле кто-то поверит во весь этот вздор? Но стоило ему чуть приподняться или качнуться, как Дымшаков железно, точно клещами, стискивал его руку, и Константин сникал.
Чтобы чем-то унять не знавшие покоя руки, он вытащил из кармана подаренную Авдотьей нитку старинных янтарных бус, отполированных, как речные камушки, и стал перебирать их в пальцах, сухо пощелкивая, будто четками. Казалось, эта нитка грубовато отшлифованных бусин помогает внутренне собраться, быть более сдержанным, иначе у него не хватило бы сил слушать то, что говорил о нем Анохин.
А тот не брезговал ничем, чтобы очернить черемшан-ского парторга. По словам Анохина, Мажаров зарабатывал «политический капитал», создавал себе дешевую популярность: и заменял возчика на ферме, и посещал пьяные гулянки, чтобы подделаться под настроение людей, и, собирая вокруг себя недовольных, подбивал их на то, чтобы они не сдавали своих коров... Каждое слово, когда-либо оброненное Константином, сейчас стреляло в него: то, что было его убеждением и болью, осмеивалось и забрасывалось грязью. Если его не спять с должности парторга и не убрать из Черемшапки, то вряд ли райком сумеет обеспечить правильное идейное руководство колхозом. Не забыт был при всех этих обвинениях и Дымшаков, с которым давно надо перестать нянчиться и воздать ему по заслугам. В прошлый раз, когда он сорвал отчетное собрание, ему простили, вернули партийный билет, считали, что он одумается, оценит проявленную к нему чуткость, но после этого он повел себя еще более вызывающе, нашел в лице парторга «идейного вдохновителя», и вместе они сделали все, чтобы уговорить доверчивых людей растащить уже закупленных коров по своим дворам... И хотя в том, что говорил Анохин, не было правды, его полная угроз речь как-то уже действовала на всех. Люди становились строже, недоступнее, изредка бросали на Константина и Егора недоверчивые, угрюмые взгляды, и Константин чувствовал, что они точно отдаляются от всех, что между ними встает невидимая преграда. В душевной растерянности он поймал вдруг себя на панической мысли: а что, если он и на самом деле что-то недопонимает, на самом деле в чем-то виноват перед всеми и, сам того не ведая, обманул доверие партии, как уверяет Коробин? Что, если недомыслие,
ложное самолюбие и трусость мешают ему признать то, что все хотят услышать от него? Ведь стоит признать свою вину, нему сразу станет легко, все будут удовлетворены, и исчезнет это давящее ощущение одиночества... А как бы поступил на его месте Алексей Макарович?
Его зазнобило от одной мысли об этом, спина стала холодной, и он в изнеможении закрыл глаза, ужасаясь тому, что мог поддаться минутному малодушию. Однако почему молчит Пробатов? Ждет, когда они расчистят ему путь, и он выйдет, чтобы тихо и внушительно, как подобает высокому руководителю, особым, комнатным голосом сказать, что он не сомневался, что коммунисты района правильно оценят обстановку и осудят таких отщепенцев, как Мажаров и Дымшаков. Кто назвал их так — Анохин или Коробин? Да не все ли равно! Страшно другое - что этому поверили, что никто не возмутился, все сидят и слушают и ложь и ругань, словно таким языком и нужно разговаривать со своими товарищами по партии. «Они говорят обо мне как о враге. Но ведь то, что они делают сейчас,— никакому врагу не додуматься!..»
Чтобы отвлечься, Константин начал оглядывать чистенький парткабинет с фотовитринами, журналами на стеллажах, читать лозунги, так не вязавшиеся с тем, о чем говорили сейчас в этой комнате. Лозунги тоже кричали против тех, кто пытался сломить его волю и дух, лишить его способности мыслить...
Когда, не прося слова, поднялась Ксения и начала защищать и оправдывать его, Константин внутренне сжался в ожидании новой беды. Ее никто не останавливал, не прерывал, и она сбивчиво и горячась говорила о том, как сама заблуждалась, верила, что нужно закупать коров, пока не пережила случившееся в Черемшанке. «Мажаров не в чем не виноват! — убеждала она помрачневших членов бюро и, поворачиваясь к Пробатову, прижимала руки к груди.— Он поступил так, как должен был поступить на его месте каждый честный человек!»
Ее глаза горели влажным, мятежным блеском, голос то опускался до шепота, то вновь звенел. Константин до боли сжал в кулаке янтарные бусины и уже не искал взгляда Ксении. Она сама нашла его глаза и посмотрела на него так, что он дрогнул, еще не веря до конца тому, что ему открылось. Душу его залило чувство благодарности, стыда и нежности. «Она любит меня!» — подумал он, испытывая и страх за нее, и жалость. Голос Ксении звучал все уверенней, и им уже овладело чувство гордости. Он
слышал и видел человека, сумевшего победить самого себя и способного защищать то, что было дорого его убеждениям... Ради этого и стоило жить, жить и бороться,— завтра встанет кто-то еще и еще, и людей уже нельзя будет запугать и заставить отречься от своих мыслей! Оживился и вздохнул полной грудью Дымшаков, сжал его локоть.
— Я перестала бы уважать себя и считать коммунисткой, если бы не высказала того, что думала! — договорила Ксения и, гордо откинув назад голову, прислонилась к транспаранту.
И тишина взорвалась, но из общего гула Константин уловил лишь возглас Синева:
— А почему мы ведем это бюро в такой недопустимой форме?
Его поддержала насмешливым говорком Прасковья Любушкина:
— Да и не того мы человека с песком продираем! Кашу-то заварил Аникей, а он вон сидит как Иисусик, будто он тут ни при чем!
— Партия и не таких людей поправляла!
Но Коробин пренебрег этими репликами, поднял руку и спросил, оборачиваясь к Константину:
— Может быть, вы не понимаете, что речь идет о вашей партийности? Или вас убедило чисто женское выступление предыдущего оратора? Или вы по-прежнему считаете себя безгрешным? Нам важно знать, как вы сами оцениваете свое антипартийное поведение!..
«Так оно и есть! Они жаждут услышать мое раскаяние! — Константин обрадовался, что разгадал нехитрый прием.— Отсюда и эта беззастенчивая наглость и угрозы».
Он все еще надеялся, что заговорит Пробатов, отбросит в сторону весь мусор, который навалили не в меру ретивые его помощники, разберется во всем. Не может быть, чтобы он не понимал, что на самом деле произошло в Черемшапке!
Чувствуя обращенные на него взгляды, Константин встал, перетирая в ладонях гладкие, нагретые бусины янтаря, посмотрел на Пробатова. Тот сидел прямо, ни на кого не глядя, с отсутствующим, непроницаемым выражением лица. От этого непонятно замкнувшегося человека теперь зависела судьба не только Константина, но и всей Черем-шанки. Мажаров вышел из-за столика, сделал два-три шага навстречу Пробатову и остановился.
— Что с вами случилось, Иван Фомпч?.. Неужели вам не стыдно за все, что происходит здесь?.. Вам нужно не меня и моих товарищей наказывать, чтобы усыпить свою совесть, а немедленно исправлять то, что произошло по вашей вине в Черемшанке, исправлять, пока не поздно!
— Что значит поздно? — презрительно, сквозь зубы выдавил Инверов.— Вы отдаете себе отчет, о чем говорите?
— А какими заклинаниями и молитвами вы теперь заставите людей в Черемшанке поверить вам, Иван Фомич?.. Вот почему...— Константин повернулся к Пробатову и встретился в упор с его холодным взглядом.— Вот почему я думаю, что сегодня не мы гибнем для партии, а вы, Иван Фомич, и спасти вас, кажется, уже невозможно!..
Ему не давали говорить, кричали, перебивали, но он, переждав очередную волну шума, начинал говорить снова. Только один Пробатов по-прежнему хранил молчание. Ожесточенно звонил в колокольчик Инверов, стоял, вытянувшись, бледный Коробин, жарко дышал кто то в затылок, мерцали издалека глаза Ксении. И неожиданно откуда-то сзади выплеснулся и заметался над всеми яростный, исступленный голос Синева:
— Верна-а-а!..
Егор возился у коновязи, разматывал поводья, звякал удилами. Уже сидя на телеге, подмяв под бока мягкие охапки соломы, Константин вдруг решил, что он в деревню не поедет. Чего он не видел теперь в Черемшанке? Кому он там нужен? Да и незачем обрекать себя на тягостную безотрадность — снова встречаться с людьми, которые понадеялись на него, смотреть им в глаза и не знать, что сказать. Уж лучше как-нибудь сразу, в одночасье собраться, проститься — и поминай как звали!.. Егор начал было уговаривать его, звал ночевать к себе в избу — вдвоем оно все же легче пережить беду, но Константин порывисто обнял Дымшакова, стиснул его плечи и быстро пошел через площадь, словно куда-то опаздывал... Услышав стук телеги, не обернулся, свернул в первый попавшийся переулок, побрел просто так, куда глаза глядят... Он настраивал себя на праздное любопытство, заставлял глазеть по сторонам: остановился у новой школы, с нее еще не сняли леса; долго слушал, как разноголосо звенит, смеется и плачет детский, сад; потоптался у работающего экскаватора, глядя, как вгрызает-
ся в землю клыкастый скрежещущий ковш... Однако стоило лишь на миг отвлечься от жизни улицы, как на него снова наваливалась давящая тоска, брали в плен неотвязные думы. Как жить дальше? Что делать завтра, через неделю, через год? Он опять возвращался к тому, что пережил час назад, к самым горьким и унизительным минутам своей жизни. Когда Коробии велел ему, Дымшакову и Ксении сдать партийные билеты, Константину показалось, что все смотрят на него и ждут, что он будет делать-У него тряслись руки, он никак не мог нашарить в боковом кармане билет, вынимал какие-то случайные бумажки и складывал их на столик, ощущал противную и липкую слабость во всем теле. Кто-то рядом вздохнул с облегчением, когда он наконец достал билет и двинулся по узкому проходу туда, к большому столу, где на синей скатерти уже лежал билет Ксении в темно-коричневой кожаной обложке. Но он не успел дойти, когда его остановил и отрезвил голос Дымшакова:
— А по-моему, вы не имеете права забирать наши билеты! Пускай в обкоме еще разберутся, а уж потом отдадим, если ничего не докажем! Или для нас отменили и Устав, и все инструкции?
Наступила неловкая заминка, но Коробин сломал ее:
— А то, что здесь присутствуют два секретаря обкома, это что, мало для вас? Не бузи, Дымшаков! Перед смертью не надышишься!
Он тут же спохватился, пожалел, наверное, об этой обмолвке, но было поздно.
— Я тебе эти слова о смерти, гражданин Коробин, до смерти не забуду! — громко сказал Егор, и голос его уже звучал близким возмездием.— Придет время — назад их просить будешь, да не отдам!
И тут впервые нарушил молчание Пробатов:
— Дымшаков прав! Оставьте им билеты! Мы с товарищем Инверовым еще не бюро обкома, может быть, там с нами не согласятся. Товарищ Коробин, вы допустили непростительную грубость! Я на вашем месте принес бы извинения товарищу Дымшакову!
Бледнея и заикаясь, Коробин пробормотал, что это оговорка, что он сказал не совсем то, что думал...
А Константин, положив билет в карман, через весь кабинет пошел к выходу. Он спускался по лестнице, когда его догнал Вершинин и дернул за рукав.
— Костя!.. Я никогда не думал, что так поступят с тобой и со всеми!..
— Почему же ты обо всем этом не сказал там? — Константин мотнул головой и двинулся было дальше по лестнице, но на площадке между этажами Вершинин снова догнал его.— Ну что еще? Говори скорее, мне не до сочувствия, ей-богу!..
— У меня не хватило смелости, ты прав! — Вершинин все искал глаза Константина.— Но я только теперь понял, что люди, которые чувствуют себя правыми, не могут быть такими жестокими!.. Значит, они сами сомневаются, но у них нет мужества сознаться, что нам не три, а уже два плана не под силу... Я же знаю это по нашему району — мы тянемся на последнем напряжении... Ты не должен мириться с тем, что Коробии убирает тебя и других, как помеху на своем пути, нужно писать в Москву, в ЦК!..
— А ты будешь по-прежнему молчать в тряпочку?
— Ты можешь презирать меня.—Вершинин прислонился к перилам лестницы, словно силы оставляли его.— Но если ты хочешь, я готов вместе с тобой подписать такое письмо!
«А я его чуть не оттолкнул от себя навсегда!» — подумал Константин.
— Если ты как коммунист пришел к таким выводам — пиши сам, не дожидаясь никого. Мы тоже, как ты догадываешься, не согласимся с этой расправой, напишем отдельно. Вот тебе моя рука, и давай держись, стой на своем!
Небо затягивали тучи, они придавили городок низким и темным потолком, и он притих, затаился, как перед грозой. Стало душно, угарно, пахло распустившейся полынью. Случайный переулок вывел Константина на окраину, на голый и выбитый пустырь. За ним под глинистым обрывом лениво текла мелкая речушка, отражая сумрачные облака; она вся просвечивала до дна, до рябой гальки и обросших зеленой тиной больших камней; за рекою расстилалась болотистая низина, по ней медленно шли, колыхаясь па разбитой дороге, тяжелые, груженные песком самосвалы. Когда они вырывались на бревенчатый настил моста, бревна глухо роптали. По пустырю неутомимо носились мальчишки, гоняя футбольный мяч; в самодельных воротах^ наспех обозначенных половинками кирпичей, упираясь матерчатыми перчатками в колени и чуть наклонясь вперед, стояли в напряженных позах вратари. Когда к ним подкатывалась с визгом и криками очередная атака, они начинали метаться, и неизвестно было, чего они боятся больше — пропустить мяч или нечаянным движением сшибить ворота. В сторонке на траве валялись сумки, ранцы,
портфели, стянутые ремнем, как вязанки дров, учебники... Константин наблюдал за игрой ребятишек, удивляясь тому, как легко уживаются в нем и горечь недавней утраты, и пережитое унижение, и уже робко пробивавшиеся в душе ростки интереса к жизни... Встрепанный рыжий мальчишка нечаянно выбил мяч за поле и крикнул: «Дяденька, поддай-ай!» Константин догнал мяч и, сильным ударом послав его обратно, сразу будто сбросил с плеч груз, задышал легко, всей грудью...
На другой стороне поля стояла какая-то женщина, одетая по-монашески во все черное, и, приглядевшись, Константин с неосознанной неприязнью отметил, что сегодня, кажется, уже не один раз встречал эту женщину. Он обратил на нее внимание еще на кладбище. Она выделялась в разношерстной толпе и походила на пришедшую издалека странницу своим темным одеянием, стоптанными, пыльными ботинками и суровым, скорбным лицом, затененным навесом платка. Она истово молилась, шепча что-то про себя, как-то оказалась совсем близко от могилы, и Константин увидел, что она пристально смотрит на него, будто силится узнать. Он хотел у кого-нибудь спросить о женщине, но тут гроб стали опускать в могилу, застучали о крышку комья земли. Он забыл обо всем и, ничего не видя сквозь слезы, стал бросать вниз горсти влажной глины.
Было непонятно, почему эта женщина опять оказалась рядом. Может быть, она тоже бродит, чтобы успокоиться после похорон? Подул ветер, закрутил бумажный сор на пустыре, растрепал кусты ивняка на берегу, прижал к земле жаворонков, носившихся над низиной. На пыльные лопухи упали первые крупные капли дождя, запятнали серое поле, но мальчишки, не замечая, бегали из края в край пустыря, свистели, кричали «мазила!». Женщина, застывшая у края поля, не пошевелилась, ветер трепал концы ее платка и подол черной юбки.
Константин вдруг почувствовал, что голоден, пересек пустырь наискось и заторопился в городок. Ему все время казалось, что кто-то идет следом за ним, и он оглядывался. Что за чертовщина! Или он совсем расклеился? Надо взять себя в руки! Кто знает, что еще ожидает его впереди?..
Он вышел на центральную улицу городка, свернул на мостовую, к кафе, в сгустившихся сумерках ярко горели его широкие зеркальные окна. На углу он вдруг снова увидел знакомую фигуру женщины в черном и остановился. Что ей от него нужно? Он с досадой направился к ней,
чтобы спросить ее об этом, но женщина сама нерешительно двинулась ему навстречу и негромко окликнула:
— Костя!..
Он вздрогнул и остановился. Голос был глухой, надтреснуто-дребезжащий, но что-то в нем тревожило и волновало.
— Вы меня?
Он подходил к ней, все более теряясь, еще не веря тому, что внезапно вспыхнуло и обожгло память, но уже всей душой желая, чтобы догадка обернулась явью.
— Ко-о-стя! — тихо и слезно позвала, женщина и, рванувшись к нему, начала оседать на мокрый тротуар, падать на колени.— Ко-стенька-а!.. Прости меня, Христа ради!.. Прости-и-и!
— Ма-а-ма! — крикнул он, заходясь от жалости и счастья.— Мама!
Он подхватил ее под руки, по она все валилась ему в ноги, припадая и плача, хрипела пересохшим ртом:
— Сыночек мой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45