Решившись на такие крутые меры, он мог теперь пойти на что угодно, чтобы доказать, что взятые обязательства выполнимы. Эта догадка походила на правду; об-наруживались кое-какие прорехи и провалы в плане, и нужно было сразу как-то на ходу исправлять их. После первых оттепелей в Черемшанку привезли прямо из инкубатора четыре сотни утят, зоотехник Зябликова металась, не зная, где их размещать, чем кормить. На окраине деревни всю зиму пустовала изба, туда на голый грязный пол вывалили пушистые, беспомощно попискивавшие желтые комочки. Протопив печь, сварили три чугуна пшенной каши, накрошили на доске сваренные вкрутую яйца, налили в железные противни воды... Утята трепыхали крылышками, сбивались, дрожа, в кучи, никто не знал, как их кормить, как за ними ухаживать. На другой же день они стали дохнуть, а через две недели изба опустела, остался лишь загаженный пол и разбросанная по нему пшенная каша...
Роман, бешено посверкивая глазами, рассказывал о ходивших по деревне слухах, ругал себя за то, что поддался газетной шумихе и поверил, будто на самом деле в нем здесь нуждаются. Он похудел, ходил мрачный, но сквозь злость и недовольство пробивалось в нем что-то упрямое, словно он жил и работал сейчас в Черемшанке только потому, что хотел кому-то что-то доказать... «Пусть Аникей не надеется, что процарствует до второго пришествия! — говорил он.— Видно, не все идет складно, если ему приходится идти на обман и хитрость». В Приреченске началась сдача мяса по обязательству, и рассказывали о случае с председателем соседнего колхоза, ставшим посмешищем всего района. Он купил в райпотребсоюзе тонну масла, поступившую в продажу населению, и сдал вместо мяса, потому что такая замена разрешалась. Конечно, колхоз на этом терял много денег, но зато председатель оказывался в выигрыше перед районным начальством. Не успел он проделать эту операцию, как масло, сданное им, закупил другой председатель колхоза. Ни мяса, ни масла на складе не прибавилось, но с обязательствами дело продвинулось впе-
ред. На эту злополучную тонну уже зарился третий, но тут хитрость раскрылась, и Коробину, несомненно знавшему об этих махинациях, пришлось строго наказывать всех. Поговаривали, что он добивается каких-то особых льгот для своего района, так как засуха якобы нанесла огромный урон всем хозяйствам. Он просил областной комитет прислать комиссию, которая на месте установила бы размеры бедствия и освободила район от повышенных поставок. Что в этих слухах было правдой, что выдумкой, установить
было трудно. Однажды, оказавшись в предзакатный час в поле, Ксения услышала густой утробный рев стада, оглушительные, частые выстрелы кнута, дробный и глухой топот копыт. По дороге, взбаламутив пыль, точно под прикрытием красной завесы, двигалось большое стадо, за ним, сбившись в кучу, угрюмо шагали женщины. Около пастуха, который шел обочиной дороги и не позволял коровам разбредаться, суетилась маленькая остроносая женщина с заплаканным лицом, и Ксения узнала в ней зоотехника Зябликову.
— Куда это вы их гоните?
— Под нож гоним! На бойню! Куда же еще! — сердито ответила Зябликова.— Но могу я этого видеть, не могу!.. Таких породистых телок и отдаем на убой! Иные уже в запуске были! Им телиться скоро...
— Зачем же вы это делаете?
Зябликова взглянула на нее отчужденно и зло.
— Что вы, маленькая, Ксения Корнеевна!.. Я, что ль, это делаю?..
— А женщины куда идут?
— Да вы что, с луны свалились! — Зябликова глумливо рассмеялась.— Не видите, что ли? Тут же ихние коровы, которых они колхозу продали!
Она отмахнулась от нее и побежала на помощь пастуху, носившемуся за резвыми телками. Закат будто обливал кровью и рожь при дороге, и пестрое стадо, и молчаливую толпу, вразнобой бредшую за стадом. Рябая жилистая доярка, поравнявшись с Ксенией, узнала ее и надрывно крикнула:
— А-а, стоишь?.. Любуешься?.. Твоя работа — радуйся! Ксения отступила в сторону, будто ее толкнул этот выкрик.
— Ладно тебе, Лукерья!..— пожалел кто-то из толпы.— Не она наших коров отбирала! Она вроде Нюшки-сторожихи, на посылках была!..
Ксения не двигалась, сразу отяжелев от прихлыпув-
шей к лицу и рукам слабости, дышала затрудненно и хрипло. «Только бы не свалиться на глазах у них,— подумала она,— только бы не стало дурно...» Огненный жгут боли вдруг полоснул поясницу, скрутился так, что у нее потемнело в глазах, и, сделав несколько мучительных шагов, она зашла за копну сена, прислонилась к ней спиной и медленно сползла на землю. Давно прошло стадо, утихла боль, погас закат, утонула в сумерках деревня, а она все еще сидела и боялась шевельнуться. Пересиливая новый приступ, она поднялась и, часто передыхая, доплелась до своего амбарчика и повалилась на кровать... Мать звала ужинать, но она отказалась...
— Может, время уже? — пытала Пелагея.— Смотри, девка, родить — некогда годить! Может, достать лошадь да в район тебя отвезти?..
— Успею еще...
Словно стыдясь, она умолчала о пережитом диком приступе боли и, когда мать ушла, долго лежала, глядя на синий проем двери, со страхом ожидая, когда снова опояшет ее огненный жгут. Остывая после дневной жары, сухо потрескивала железная крыша, за бревенчатой стенкой, в глухой крапиве, точили темноту кузнечики — без устали, почти не переставая. Потом послышались легкие, летучие шаги, и Ксения поняла, что это Васена. Сестра встала, упираясь руками в косяки, покачиваясь на порожке — тоненькая, гибкая.
— Ну, как мы себя чувствуем? — звонко и весело спросила она.
Смеясь, она присела на край кровати, нашарила в темноте руку Ксении, крепко стиснула ее.
— Знаешь, я на тебя уже не обижаюсь,— доверительно проговорила она.— Я ведь тоже тогда как с цепи сорвалась!.. Если хочешь знать, я даже горжусь тобой!..
— Брось ты...— Ксению уже опять мутило от накатывающей в пояснице боли.
— Не веришь?.. Да о тебе вся деревня говорит, как ты в райкоме держалась.
Резкий спазм вдруг перехватил дыхание, и Ксении показалось, что она теряет сознание.
— Васена!.. Только не пугайся.— Она не узнавала свой изменившийся голос— Иди скажи маме — кажется, начинается... Не переполоши весь дом!..
Сестра вскочила.
— Около правления стоит машина из райкома! Коро-бин и Анохин еще здесь!..
— Ты с ума сошла! Не смей!
— Да долго ли тебя отвезти? Это же не шуточки!..
— Васена, я про-ошу...— Боль мешала ей говорить.— Не надо... Лучше я на коленях в больницу поползу, чем на этой машине... Не хочу!.. Понимаешь?
Васена исчезла, словно растворилась, и каждая секунда превращалась для Ксении в вечность. «Ну почему они так долго? Что за бесчувственные люди!.. Как они не понимают!..» Ее словно сунули в горячий душный мешок, и она задыхалась. «А что, если я умру? Что, если умру?..» Потом ее вели, держа под руки, по тропинке к дому, что-то нашептывала мать, но Ксения плохо понимала. У ворот стояла лошадь, на телеге поверх сена лежали подушки и одеяло. У нее подкашивались ноги, тряслись руки, она не могла разогнуться, и Никодим легко, как маленькую, подхватил ее. Телега дернулась и затряслась по неровной дороге, отец погонял лошадь, по бокам сидели Васена и фельдшерица из медпункта, но Ксения уже не соображала, где она и что с нею, ее тошнило, мотало из стороны в сторону, горячий пот заливал глаза. Лишь на мгновения, когда боль отступала, Ксения видела глубокое и темное небо над собой, там, словно по широкому большаку, неслась звездная пыль Млечного Пути, мигали и качались звезды. Подвода уже была далеко в ночном поле, когда одна чистая, как слеза, звезда покатилась на землю. И снова Ксению ломала и корежила боль и она думала, что сейчае, вот сейчас она не выдержит и закричит!.. Всхрапывала лошадь, гудела, как чугунная, под колесами дорога, и около перелеска Ксения, почувствовав потуги, выдохнула пересохшими, искусанными в кровь губами:
— Оте-ец! Остановись!.. Я не могу!.. Не доеду!.. Уйдите все! Уй-ди-те, умо-о-лякьу вас!..
Они сняли ее с телеги, отнесли в сторону от дороги и положили за темным кустом на одеяло, и Ксения истошно завыла, судорожно напрягаясь, цепляясь за жесткую траву... Потом ее слуха коснулся сверлящий визг и голодное хрюканье, и Ксении показалось, что она бредит.
— Что это такое? — крикнула она.— Васена! Что это такое?
— Не волнуйся, Ксюш, не волнуйся! — зашептала сидевшая у изголовья сестра.— Это свиней везут в клетках на мясопоставки! Вот они и надрываются!..
Под руку Ксении попался стебель полыни, она выхватила его с корнем, разгрызла, и отравная горечь опалила рот. Над нею нависал косматый куст, где-то далеко, на
самом краю степи, вспыхивали и трепетали бледные сполохи, отсветы сухой грозы, громыхали на дороге тяжелые машины, дымно курилась в свете фар густая пыль, она забивала глотку и обессиливала...
Ксения не сразу поняла, что муки ее кончились, боль и напряжение вдруг ушли, в ногах закопошилось что-то горячее и мокрое, и она услышала пронзительный плач, от которого у нее дрогнуло и зашлось сердце. Фельдшерица кутала это живое и плачущее существо в пеленки, смеялась, и смех ее казался Ксении странным и неуместным.
— С доченькой вас! С доченькой!
Ксения лежала будто раздавленная, ноги ее омертвели, стали ватными, и она не могла свести колени. Девочка плакала, не переставая, точно жаловалась, и Ксения подумала, что фельдшерица, наверное, грубо пеленает ее, и вслед за этой мыслью набежал, накатил страх — не урода ли она родила.
— Покажите мне ее! — Ей показалось, что ее не услышали, и она властно и требовательно повторила: — Покажите мне ее! Дайте ее сюда!..
Время шло уже к ночи, когда Авдотья постучалась к Дымшаковым. Ребятишки давно спали, Анисья, убрав со стола, чинила платьишко дочери, Егор сидел на лавке, разув одну ногу, и, подняв сапог к свету, разглядывал отставшую подошву. Ответив на приветствие Гневышевой, постучал прокуренным пальцем но каблуку с железной, наполовину стершейся подковкой.
— Каши просят! — И, вздохнув, сокрушенно добавил: — Ну, скажи, горит на мне обувка! Не успею надеть — и уже сымай, прохудилась...
Авдотья скинула с головы платок, открыв уложенные кругами косы, присела к столу, покрытому новой пахучей клеенкой.
— Извиняй, Егор Матвеевич, что так припозднилась,— проговорила она, не справляясь с дыханием после быстрой ходьбы.— Пока с фермы прибежала да своих утихомирила, а на дворе уж глаз выколи...
— Да чего ты поклоны бьешь? — Егор усмехнулся.— Первый день меня знаешь, что ли?
Он кинул портянку под лавку, надел на босу ногу сапог, придвинулся к столу, достал кисет.
— Видишь, какое дело, Егор Матвеевич.— Она словно не решалась сразу поведать о том, чего ради явилась в неурочное время.— Надо бы в Москву тебе съездить и похлопотать за нас всех, а?..
— Дошел сегодня и твой черед? — быстро спросил Егор.— Вызывал Коробин?
— Битый час нынче надо мной изгалялся! — Авдотья помолчала, собираясь с силами.— Или, мол, корову веди, или партийный билет на стол! Для чего же, спрашиваю, вы партию так ставите? Значит, если сведу корову — буду сознательная, пригодная, а если откажусь, то вы уж меня и за свою считать пе будете?
— Ну и как же ты? На чем порешила?
— Сам смекай, раз к тебе пришла...
Егор свернул толстую цигарку из обрывка газеты, привстав с лавки, потянулся к лампе, пососал, пока не потемнел хвостик цигарки, не затеплился искоркой.
— В Москву легко за песнями ехать, а с голыми руками и соваться нечего!..
— Зачем с голыми? Письмо повезешь, все подпишут. У кого душа в пятках не ночует!.. Я же не от одной себя к тебе явилась... Мажаров тоже это дело одобряет...
Анисья стояла у печки, будто пригорюнившись, сложив руки на груди, усталая и дремотная, но было очевидно, что она не пропускает ни слова. Обычно она не имела привычки встревать в разговор, если дело не касалось ее кровно, но тут не вытерпела.
— Да не вяжите вы его новой веревкой! Не вяжите! — тоскливо запричитала она.— Мало ему накостыляли по шее? Мало? Хотите совсем доконать мужика? У него вон дети растут, от земли не видать, их поднимать надо!.. Ты погляди, на кого он стал похож — чисто почернел, обуглился, как полено в печке!.. Не трожьте его! Найдите кого помоложе...
Авдотья слушала ее, не прерывая, лишь в глазах ее сквозила непривычная суровинка, будто их сковывало ледком.
— Не голоси зря, Нисятка! — не то утешая, не то укоряя Анисью, тихо ответила она.— На то он и Дымша-ков, чтоб ему больше других доставалось. Не какой-нибудь пристебай, за три медных гроша купленный! А шишки и пышки поровну в жизни не делятся, кто за других страдает, тот иной раз дотла горит — такая уж судьба!
По лицу ее прошла тень, но голос звучал напряженно:
— Я одна маюсь с ребятами, а совесть не продаю. А ежели Егор за твою юбку спрячется, что тогда нам, бедным бабам, делать? Нет, ты уж его, как наседка, не прикрывай собой!..
— А кто ж за него вступится, если я не пожалею? — понимая, что ей, как всегда, придется смириться с чужой волей, но не желая выглядеть неправой, ответила Анисья.— Да и как его одного отпускать? Не знаешь ты его, что ли? Если он там закусит удила, разве кто сторонний удержит его? Сам расшибется и других подавит — чисто бешеный делается, когда что не по правде!
— Можно и на пару с кем-нибудь отправить,— размышляла Авдотья.— На мой бабий ум, так я б уговорила братца твоего, Корнея. Мужик он самостоятельный, от людей уважение имеет, да и нравом потише, в случае чего схватит Егора за руку...
— А на какие шиши они будут разъезжать? — сердито спросила Анисья.— Не ближен свет ехать, а Москва — она деньги любит!
— Не бойся, денег мы насобираем. Что одному не под силу, то все поднимут, как соломину.— Авдотья сунула руку в карман тужурки и разжала на ладони смятую пятирублевку.— Вот, берите, на развод!.. Завтра другие принесут, так что голодать им не придется!
— За правду не грех и поголодать! — Егор вздохнул, распрямил плечи.
— Из Новых Выселок, говорят, тоже двое отправились в Москву! — неожиданно переходя на шепот, сообщила Авдотья.— Слышали, что там делается? Я только нынче узнала...
В Новых Выселках последнее время стали прославлять одну доярку. О ней заговорили в области, имя ее начали упоминать в районной газете, во всех сводках ей отводили первое место. Земляки в шутку называли ее «героиней без пяти минут», а сама она уже всерьез верила, что награда не за горами. Коровы у нее были куда лучше, чем у других доярок, кормов ей отпускали больше; выделили на ферме специальный закуток, отгородили дощатой перегородкой. К прославленной доярке постоянно наведывались корреспонденты и целые делегации из других районов, и она охотно делилась своим опытом. По ее словам выходило, что «секрет» ее успеха заключается в том, что она строго следовала научным советам, выдерживала рационы кормления и искусно делала массаж вымени. Не
совсем понятно было только, почему таких результатов ие могут достичь ее подруги по ферме, но и тут был наготове ответ — не все люди одинаковы и на производстве, да и в любом другом деле. Что ж, видимо, так, соглашались те, кто сомневался, и все прощались с дояркой, довольные тем, что познакомились с ней и увидели, как она работает. Слава ее все росла, о ней начал упоминать на совещаниях Пробатов, а Коробин без нее не начинал ни одного актива, где она непременно сидела за столом президиума, потом выступала, да так ловко, с прибауточками и шутками, что зал отвечал ей радостным смехом и долго хлопал в ладоши. Все шло бы так и дальше, если бы, на беду ее, не вернулся из армии отслуживший свой срок сержант. В деревне сержанта ждала невеста, тоже доярка, быстро сыграли свадьбу, и, так как должности ему сразу подходящей не нашлось, его определили учетчиком на ферму, поближе к жене. По армейской привычке сержант нес свою службу аккуратно и дотошно, завел толстый журнал, записывал туда каждый надоенный литр молока, проставлял и жирность, строго учитывал расход кормов. Он был доволен и легкой работой, и тем, что тут же бегает мимо него молодая жена, что он всегда может подойти к ней, полюбоваться, как она доит коров, сказать ей ласковое слово, коснуться ее плеча, подмигнуть, вгоняя ее в краску. Одно было ему обидно: молодая жена его, сколько ни старалась, не могла и наполовину приблизиться к результатам знаменитой доярки, хоть все делала по ее советам, переняла всю ее ловкость и сноровку. И тогда сержант, на свой страх и риск, решил выведать «секрет» знаменитой доярки, то, что, по всей видимости, она хранила в тайне от других. Он являлся на ферму еще затемно, забирался на перекрытие, под самую крышу, и оттуда, согнувшись в три погибели, наблюдал за каждой ее дойкой. И на четвертый день углядел: подоив коров, доярка взяла пустое ведро, отвернула кран водопровода, наполнила ведро до краев и, подойдя к бидону с молоком, быстро вылила туда воду. У сержанта перехватило дыхание, потом он, как коршун, сорвался вниз, закричал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45