.. Нет, любой человек, сколько ты его ни проверяй, пи контролируй, все равно как темный лес».
Мотель стихала. Сквозь ночную мглу проступала широкая улица с придавленными снегом домами, глухими наборами, побеленными косыми полосами снега. Стандартный домик, где жил Коробин, был огорожен невысоким штакетником, после метели на каждой штакетине торчал белый наконечник, позади, за дровяным сарайчиком, тонули в сугробах яблони.
Осторожно открыв ключом дверь, Коробин скинул в прихожей пальто, на цыпочках прошел в столовую, где для него был приготовлен ужин, заглянул в соседнюю комнату. Сын спал, разметав по подушке светлые, как у девушки, волосы, и Сергей Яковлевич ощутил прилив жалости и нежности к нему. Если не считать приходящей работницы, то они с сыном мало с кем общались в городке. Будь жива жена, все, конечно, было бы иначе, люди чаще бы заходили к ним на огонек, а сейчас он не мог провести с сыном даже выходной день — все куда-то спешил...
Как ему не хватало все эти годы Лили! Он познакомился с нею за год до войны на студенческой вечеринке: он был на последнем курсе педагогического института, она — на последнем медицинского. Он влюбился в нее, как влюбляются только в юности,— безоглядно, слепо, доверчиво, не мог прожить дня, чтобы не встретиться с нею, не услышать ее голос, не заглянуть в ее глаза. Любила ли она его, Коробин не знал, но его упорство и преданность были так серьезны, а сам он вел себя так настойчиво, что Лиля согласилась стать его женой. А через два года, когда он был мобилизован и работал в горвоенкомате, она уехала с полевым госпиталем на фронт, оставив на его руках годовалого сына. Конечно, он мог бы в те годы добиться ей брони, в конце концов она могла бы работать и в обычном госпитале и лечить тех же раненых, прибывающих эшелонами с фронта, но Лиля не захотела слушать его. Через шесть месяцев она погибла под бомбежкой, оперируя очередного раненого. Коробин, получив известие о гибели жены, будто окаменел от горя. И если бы не сын, он бы не скоро освободился от свалившегося на него несчастья. Сын требовал забот и внимания, взрослея, он становился все более похожим на мать — такой же светловолосый, задумчиво-строгий. Подвиг матери словно придал жизни мальчика особый смысл, и Коробину иногда казалось, что сын духовно настолько
предан матери, что не замечает и не ценит того, что делает отец. Но он ни разу ни в чем не упрекнул мальчика — Алеше и так приходилось нелегко. Любой его проступок, даже пустяковый, лег бы тенью на авторитет отца, и то, что порою позволяли себе его сверстники, почти начисто не существовало для него, хотя ему, как и всем мальчишкам в его возрасте, хотелось поозоровать, испытать свою сноровку и силу. Он должен стоять в стороне и, в лучшем случае, молча наблюдать, но не ввязываться в свалку самому. Вероятно, сын и сам понимал, что обязан нести вместе с отцом всю полноту ответственности перед другими и свято блюсти пример нравственного долга...
Коробин подошел ближе к кровати, поправил сползшее одеяло, постоял, прислушиваясь к ровному дыханию мальчика, затем тихонько прикрыл дверь.
С полудня у него не было крошки во рту, но есть почему-то не хотелось — перенервничал. Но он все же достал из буфета бутылку молока, пожевал холодную котлету, налил из термоса чая и долго сидел, разморенный усталостью.
Пока рычаги управления в его руках, к конференции надо готовиться — мало ли какие могут быть неожиданности. И хотя предстоящие дни не обещали ничего, кроме борьбы, новых схваток с теми, кто мешал ему здесь проводить и отстаивать партийные принципы, он думал, что победа все равно будет за ним,— ведь он жил и старался не ради себя, а ради того главного, что было конечной целью всех...
робатов стоял в дверях, обматывая шею полосатым шарфом и не скрывая своего огорчения и досады.
— Очень жаль!.. А я-то думал, Алексей, что порадую тебя нашим начинанием!..
Бахолдин ответил не сразу, откинулся на подушки, и худощавое лицо его окунулось в зеленоватый сумрак абажура.
— Мне казалось, что со всей этой показухой теперь покончено, а она, видимо, переживет и меня и тебя...
— При чем тут показуха? — Пробатов рывком стянул с шеи шарф и начал комкать его в руках.— Мы должны все взвесить и возьмем на себя то, что нам по силам.
— А зачем выскакивать перед всеми и хвастаться? Всякая похвальба делает нас заносчивыми и слепыми.— Маленькие бледные кулачки Бахолдина легли на плюшевое травянистого цвета одеяло.— Когда мы поднимаем очередной шум о наших успехах, мне всегда почему-то стыдно... И становится до того тошно, что потом, когда нужно на самом деле чем-то гордиться, радоваться истинным успехам, мы за этой ложной шумихой уже не замечаем их, хотя они-то и есть наши подлинные достижения, наши победы. И народ сознает их как свои собственные, потому что каждый вложил в это часть самого себя... А теперь... Ну скажи, зачем эти обязательства, зачем, если они не дым в глаза? Сделай что-нибудь настоящее, и все увидят, и не надо кричать!
— Но ведь нельзя все пустить на самотек! — розовея в скулах, сказал Пробатов.— Мы политики и не можем сидеть сложа руки, не направляя усилия людей.
Бахолдин захотел привстать в постели, и Константин, стоявший у стола, бросился помочь ему, но старик нетерпеливым жестом остановил его и выпрямился сам, упираясь жилистыми руками в подушки.
— Настоящий политик тот, кто знает, к чему стремятся люди, а не тот, кто придумывает за них их желания.— Глаза Алексея Макаровича сухо, горячечно блестели.— Нам кажется, что мы в силах все решить за людей, и наперед знаем, чего они хотят... Вспомни, какую надежду возлагал Ильич на людей, которые ни слова не возьмут на веру, ни слова не скажут против совести...
— Погоди! — Пробатов шагнул от порога.— Ты что, отрицаешь роль идей? Мы же государственные люди, Алексей! Мы должны ставить перед массами новые задачи, открывать, так сказать, возвышенные цели — ведь нужно во что бы то ни стало поднимать хозяйство!.. А ждать, когда само все сделается, извини меня, это не позиция коммуниста, и тут у тебя, если хочешь знать, несомненно идеалистический заскок...
— Ну, кто из нас впадает в идеалистическую ересь, еще вопрос,— замотал головой Бахолдин.— Не ты ли, раз ТЫ придаешь такое значение написанным на бумаге обязательствам? Впрочем, что бы я ни говорил, ты все равно станешь делать по-своему! — упавшим голосом досказал
старик.— Смотри только, Иван, не оголи колхозы, не доведи людей до нищеты!
— Какой ты... Я же тебя целый вечер убеждаю, что возьмем только то, что будет нам по плечу!.. Да и, признаться, хочется испытать свои силы, не скрою.
— Боюсь, что некоторые воспримут эту затею как очередную кампанию, на которой можно будет погреть руки, нажить политический капитал, сделать карьеру, как это уже бывало в прошлом, а похмелье будет горьким и тяжелым.
— Вполне вероятно, что такие люди найдутся, ну и что ж? — живо возразил Пробатов.— На этом основании ты предлагаешь отбросить самую идею вывести область из хронической отсталости?..
Было такое впечатление, что недовольство старого товарища и желание отговорить его от всей этой затеи не только не расхолаживают Пробатова, а скорее, наоборот, еще сильнее заставляют верить в то, что он задумал.
— На чем мы можем тогда воспитать новых людей, новое отношение к таким начинаниям, как не на огромном, кровном для всех деле? Ведь новый стиль не родится вдруг, не привьется, как вакцина,— он должен родиться в движении, пройти через испытание делом и укрепиться, скажи, не так ли? Да, согласен, что будут частные срывы, возможно, у кого-то возобладают шкурные интересы, но ведь это не причина, чтобы заранее паниковать и отказываться от того, что поможет нам совершить такой прыжок вперед. Наконец, вспомни, как мы работали раньше, когда у нас не было ни машин, ни подготовленных кадров, никакой техники... И мы не опускали руки! Мы строили МТС на голом месте, закатывали первые тракторы в каменные купеческие амбары, в полуразвалившиеся церквушки, черт знает еще куда, лишь бы под крышу, в тепло, перебиться первое время, и... побеждали!
Забыв, что он собрался уходить, Пробатов мерял шагами комнату, говорил по-молодому порывисто, волнуясь и увлекаясь, и Константин, еще недавно связанный глухой неприязнью к нему, сейчас невольно поддавался обаянию Ивана Фомича, заражался его задором и верой. Оседлав венский стул, Мажаров сидел у кафельной печи, прижимаясь спиной к горячим плиткам, и не спускал глаз с Пробатова. Вот он остановился возле круглого столика, заваленного книгами, и стал рыться в них, выбирая из груды и откладывая в сторону: «Анти-Дюринг», «Государство и
революция», стенографический отчет Четырнадцатого съезда партии, первый том Сочинений Карла Маркса.
— Ты же еще не поправился, Алексей! Не рановато ли взялся за чтение такой серьезной литературы? — обеспокоенно спросил он.— Это ведь не романы, тут силы нужны...
— Боюсь, Иван, что неоправданно поздно! — Бахолдин снова привалился к подушкам, глаза его в затененных надбровьях сверкали живо, как вода на дне глубокого колодца.— Мы, районные работники, зачастую были марксистами только понаслышке. Кой-чего нахватались в молодости, усвоили вершки, а до самой сути не добирались: некогда было. Одна хозяйственная кампания за другой, суета будней, и так до полного износа. Я вот всю жизнь пытался учить других, а сам остался круглым невеждой...
Он протянул руку к термосу на столе, но Константин опередил его и налил в стакан темного чая. Старик пил маленькими глотками, передыхая и часто облизывая сохнувшие губы.
— Вот перечитываю Ленина, и каждое его слово звучит для меня заново, будто я сроду не открывал его...— Голос Бахолдина был задумчиво-строг.— Конечно, я так же, как и ты, без конца цитировал Ленина, но читал его, всерьез не задумываясь над тем, что делал сам, не сверял с тем, что творилось вокруг меня в жизни!.. А Владимир Ильич учил: не будь бездумным исполнителем чужой воли, докапывайся до истины сам, помни, ради кого ты живешь и работаешь...
— Ну, это ты зря.— Пробатов покачал головой.— Не наговаривай на себя. Дай бог каждому прожить такую жизнь и сделать то, что сделал ты!.. Конечно, за эти годы было всякое, но мы ведь верили, что так оно и должно быть.
— Погоди, не перебивай,— нетерпеливым жестом остановил его Бахолдин.— Я о другом... Недавно вот перечитал его статьи о кооперации и понял, что Ленин всю жизнь спорил с тобой и со мной. Или возьми хотя бы «Лучше меньше, да лучше» —ведь тут почти каждое слово звучит укором... Вот послушай! — Алексей Макарович взял со столика вишневый томик с торчащими бумажными закладками.— Вот это... «Надо вовремя взяться за ум. Надо проникнуться спасительным недоверием к скоропалительно быстрому движению вперед, ко всякому хвастовству и т. д. Надо задуматься над проверкой тех шагов вперед,
которые мы ежечасно провозглашаем, ежеминутно делаем и потом ежесекундно доказываем их непрочность, несолидность и непонятость». Не в бровь, а в глаз тебе, Иван!
— Ленин был великим диалектиком, и умению быть гибкими в любой исторический отрезок мы и должны учиться именно у него! Я бы сказал; что...— Пробатов чуть помедлил, как бы тщательно взвешивая каждое слово,— диалектика была внутренним выражением его политического, его жизненного опыта, и нам, чтобы одолеть свои трудности, нужно постигать эту его удивительную способность быть стратегически и тактически точным в любой момент.— Иван Фомич победно оглянулся на Ма-жарова.— И я убежден, что, живи он сегодня, он одобрил бы наше стремление поднять одним рывком отсталые хозяйства. Верно, Константин Андреевич?
Он круто обернулся к Мажарову, и тот радостно кивнул ему.
— Вот видишь, молодые силы поддерживают меня! — посмеиваясь, сказал Пробатов,— Я, по совести, рассчитывал, что твой воспитанник впряжется в работу потяжелее, весь район потянет, а его манит земля... Ну что ж, нам везде нужны толковые люди, и если в колхозах будут такие кадры, тогда и нам куда легче будет...— Он по-прежнему следил взглядом за Мажаровым, пока Константин не отодвинул в сторону стул и не подошел к кровати, на спинку которой опирался секретарь обкома.— Скажите, а что, если вам поработать парторгом в Черемшанке? Можете и свои агрономические пристрастия удовлетворить, и вместе с тем воз придется везти потяжелее... Согласны?
— А как быть с Лузгиным?
— Что значит: как быть с Лузгиным? — Пробатов нахмурился.— Мы жо не можем снимать его только потому, что он лично вам не по душе. Как показала проверка, он руку в колхозный амбар не запускает, не пьяница, а что груб и неуживчив — так вот и становитесь с ним рядом, будьте Фурмановым при Чапаеве!..
— Куда мне до Фурманова, а сравнивать этого проходимца с Чапаевым — не обижайтесь, Иван Фомич,— это просто кощунственно!
— Но и огульно охаивать человека, да когда он еще так старается, тоже, согласитесь, не дело. Мы от этого достаточно натерпелись в прошлом.— Пробатов сделал шаг навстречу, коснулся мажаровского плеча.—Что там ни говорите, а хозяин он неплохой. Или вы и это станете отрицать?
— Да нет, хозяйство он, судя по всему, знает,—Константин помедлил.— Мне, по совести, даже все равно, кем я там стану работать. Но если я хоть в какой-то степени помогу людям понять, что они могут освободиться от таких деятелей, как Лузгин, то я буду считать, что выполнил свой долг и перед ними, и перед памятью отца. Надеюсь, Иван Фомич, что, если колхозники на предстоящем собрании снова прокатят Лузгина, вы тоже, думаю, не будете навязывать его силой?
— Ни в коем случае! — почти торжественно пообещал Пробатов.— Значит, по рукам? Вот и отлично!.. Самое главное сейчас — это чтобы люди поверили в наше начинание, как в свое кровное, и мы своротим эту гору!..
Он нагнулся к Бахолдину, заглядывая в его глаза, накрыл растопыренной пятерней большой белой руки его маленький, как сморщенное яблоко, кулачок.
— Не растравляй себя, Алексей. Забудь на время о всех делах, набирайся силенок, поживи, как говорит один
знакомый врач, растительной жизнью. А за меня не беспокойся — не враг же я себе и не авантюрист какой-нибудь!..
Бахолдин ничего не ответил, лежал сосредоточенный и, казалось, отчужденный, глубокие тени копились под бровями, обнажившиеся виски были похожи на вмятины, резкие скулы, обтянутые желтой кожей, выдавались вперед. И, глядя на это изможденное болезнью лицо, Пробатов снова испытал легкий укор совести — ну зачем он затеял этот разговор со стариком, растревожил его своими заботами?
Однако стоило ему проститься и выйти на метельную улицу, как он сразу же освободился от чувства сострадания и жалости и думал о старике с раздражением и неприязнью, как о вполне здоровом человеке, способном кого угодно вывести из душевного равновесия, обидеть, задеть за живое. Не разобрался ни в чем как следует, не расспросил, а уж на тебе, навесил ярлык — «показуха»! Теперь Иван Фомич был уже недоволен, что пощадил старого друга и не высказал ему всего резко и прямо — в конце концов, нельзя идти на компромиссы и проявлять чуткость там, где дело касается принципов. Разве он виноват, что Алексей оказался глухим к тому, что настоятельно стучится в нынешний день и требует ясного ответа? Волевое решение, может быть, является тем единственным средством, которое спасет нас и даст возможность выпутаться из всех наших бед, из нищеты и отсталости. Нет,
тут не поможет никакое философствование на голом месте, а только огромное дело, с размахом, шумное и яркое, как праздник, и воля, собранная в кулак, готовая поднять всех и бросить в бой!.. Если это выручило нас в самые крутые моменты жизни, оно не подведет нас и теперь, когда мы стали умнее и сильнее. Люди, что ли, рядом с нами не те или мы разучились вести их за собой?..
Осенью сорок первого года он перебрасывал в Сибирь целый завод — гнал эшелон на Восток, сам ехал в теплушке, бегал на станциях за кипятком, обходил длинный состав, выслушивал жалобы и просьбы,—в каждом вагоне ютилось по две-три семьи, а то и больше, и весь поезд напоминал улицу, где в каждом доме плакали дети, ссорились старики и старухи, пели песни, гуляли. Через шесть дней, па рассвете, поезд остановился в открытой степи, кто-то протяжно закричал: «Вы-гру-жай-ся-а!» — разбудил людей. Они выглянули из вагонов, но не поверили, что им надо сходить здесь, молча глядели в ковыльную даль, подернутую легким туманом. Но оказалось, что кричали верно,— они приехали туда, куда надо, и поднялся гомон и гвалт, и пестрая толпа выгрузилась с домашним скарбом по обе стороны железнодорожной насыпи. Оп толкался среди людей, отдавал короткие распоряжения, сам напуганный и этой степью, и свалившейся на него ответственностью. К вечеру затихли ругань и крик, задымили костры, захлопали крыльями первые палатки, у походной кухни выстроилась очередь, и повариха отпускала каждому в алюминиевую чашку черпак горячей каши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45